Отец сказал, что он будет у газовщиков, что Фет, если захочет, всегда его там найдет. Они расстались на перроне Ярославского вокзала, пожав друг другу руки, словно играли теперь на равных, в одной команде, и проходили по одному делу, так что Фет возвращался домой окрыленный.
      Однако дома он почувствовал — случилась какая-то закавыка. Мама была нервной, и поначалу Фет подумал: «Она дергается из-за того, что я где-то шляюсь, а не читаю в кресле отчима роман „Белеет парус одинокий“…» Но быстро понял, что причина здесь совсем другая. Сам Лешек еще не пришел со студии, и нервозность мамы объяснялась с трудом. Получив на кухне свое любимое пюре и нелюбимую котлету, которую пришлось расковыривать вилкой, чтобы узнать, есть ли там чеснок или нет, Фет как-то заразился возбуждением мамы.
      Котлета стоила десять копеек, купили ее в кулинарии на Маломосковской улице, причем слепили котлету без чеснока, что являлось тогда величайшей редкостью и исключением. На дворе завершалась чесночная эпоха, и никто в точности не знал, отчего лукообразный овощ кладется практически всюду: в суточные щи, котлеты, колбасу, фарш, салаты, пирожки, люля-кебаб, купаты и даже в нос, когда тот разрывается от насморка. Мужчины благоухали чесноком и давились чесночной отрыжкой. Женщины несли на себе легкий чесночный аромат. Чеснока не клали только в газировку и мороженое, но зато из соленых огурцов, покупаемых на Алексеевском рынке, его можно было добывать тоннами. Говорили, что все это происходит из-за давней любви русского народа к тяжелому духу, но злые языки поправляли, что продукты вообще потеряли вкус и были несвежими. Чтобы наполнить их хоть каким-то содержанием, туда и добавляли чеснок.
      — А на третье что? — спросил Фет, оставив на тарелке маленький кусочек хлеба и ложку пюре.
      — А на третье — гриб, — произнесла мама, думая о чем-то своем.
      Это было странно.
      Обычно близкие Фета обличали его порочность, то, что он любит оставлять после себя, как мышь, кусочки еды. Бабушка Фотиния, например, говорила, что все корочки хлеба, которые Фет не доел, будут бежать за ним, как на ниточке. Мама утверждала, что он оставляет на тарелке свое здоровье. Сейчас же, ничего не заметив, она просто плеснула ему в стакан мутной жидкости, от которой шибануло в нос перебродившим квасом.
      Эта жидкость могла поспорить по популярности с чесноком и была после него на втором месте. Называлась она грибом и действительно походила на хиросимский атомный гриб, только хранился он не на военном складе, а в трехлитровой банке. Нездорово-серый, колыхающийся, как медуза, на выделяемой им едкой кислоте… Когда, каким ветром его занесло в московские квартиры, из деревень или уездных городов, с Востока или с Запада? Говорили, что он помогает от рака.
      — Не буду я пить этого гриба, — пробормотал сын.
      Мать тут же, не возражая, вылила в раковину содержимое трехлитровой банки.
      И Фет понял — дело плохо.
      Оба не знали, что через два года то же самое сделают все остальные владельцы атомного напитка, и в наши дни он станет такой же редкостью, как плащ «болонья»…
      — Ты знаешь, сынуля… По-моему, Лешек — шпион!
      Мальчик посмотрел на мать понимающе, потому что ждал этого признания все последние годы.
      — Но если он шпион, то у него должны быть хвосты.
      — Какие хвосты? — не поняла мама.
      — Ну, это в детективах написано. «За ним идет хвост». Или: «Он не успел уничтожить хвосты».
      — Не «хвосты», а «следы», — поправила мама и тяжело вздохнула. — Какой же ты у меня глупый, Федя!
      — Ну да, следы, — согласился он.
      — Есть следы! — и мать вдруг вынула из сумочки распечатанный почтовый конверт.
      — Это что такое? Письмо? — Фет отметил про себя, что конверт был удлиненный и слишком белый, такой не продается на почте.
      — Из-за границы. Без марки и штемпеля.
      — А что это значит?
      — А значит то, что его не отправляли по почте, а принесли к нам прямо домой, — предположила мама. — Связной принес.
      — Так, — Фет тупо поглядел в свою чашку, в которой желтела жгуче-кислая жидкость. — И что теперь будет Лешеку? — спросил он с надеждой.
      — Расстрел… — произнесла мать рассеянно. — Что же еще? Как Пеньковскому. А если я не сообщу, то и меня могут арестовать!
      — Значит, нужно сообщить! — твердо сказал мальчик. — Как можно скорее!
      Что-то новое открывалось в Фете. И замученный классовыми врагами Павлик Морозов подавал через океан времени свою руку.
      Слово «Пеньковский» обозначало тогда черную измену. Как и слово «летчик Пауэрс». Первый продал иностранцам какой-то мотор, а второй полетел из Америки на Урал и был сбит на 1 мая советской ракетой.
      — А разве тебе его не жалко? — прошептала мама.
      — Пеньковского?
      — Да нет. Лешека.
      — Ни капельки. То есть слегка жалко, — поправился Фет, чтобы не сделать маме больно. — Но и в тюрьме из-за него сидеть не хочется!
      — Вот, дьявол, посоветоваться не с кем! — мама даже куснула от отчаяния свой кулак.
      — Почему «не с кем»? Посоветуйся с отцом!
      — С Николаем? Да он сидит и вряд ли скоро выйдет…
      — Уже вышел, — сказал Фет, но мать пропустила это замечание мимо ушей.
      Она снова открыла злополучное послание.
      — Хоть бы кто английский знал! Что здесь написано?
      — Хвосты! — напомнил Фет. — Ты оставляешь на бумаге свои отпечатки пальцев!
      Он заглянул через мамино плечо и обомлел. Вверху официального бланка, на котором напечатали письмо, было оттиснуто «Apple corp.».
      — «Яблоко»! — прошептал Фет чудесное заклинание и машинально докончил странной фразой, которой не было на бланке. — Ол райтс резервд!
      — Ты чего это? — не поняла мама.
      Фет побледнел, как стена.
      Губы его изогнулись улиткой. Глаза вылезли из орбит.
      — Я, я-я… — попытался он что-то объяснить.
      — Ну ты, ты, — испугалась мама. — Ты — это ты, а я — это я!
      Фет засмеялся, потом отрывисто всхлипнул.
      Побежал в комнату.
      Полез в ящик под радиолой, туда, где раньше лежала «Ночь трудного дня», и вытащил маленькую пластинку на 45 оборотов в простом черном конверте с прорезанной серединой.
      Не в силах произнести ни звука, указал пальцем на этикетку, наклеенную на черном виниле.
      Это было зеленое яблоко с нарисованным над ним тем же названием, что и на бланке письма.
      — Жучки! — простонал Фет. — Жучки прислали!
      Не в силах закончить фразу, он рухнул на диван.
      — Ты что, писал в Лондон? — строго спросила мама.
      Мальчик что-то промычал и затряс головой.
      — Тогда почему это письмо пришло к нам?
      — Отдай!! Это мое!! Мое!!! — вдруг страшно заорал Фет и вырвал из ее рук злополучный конверт.
      Поцеловал письмо, запихал его в штаны, как дети запихивают деревянный пистолет.
      Взлетел на диван и начал скакать на нем, словно на батуте, приговаривая:
      — Жучки! Жучки!! Мои жучки!!
      — Прекрати сейчас же! Или я вызову «скорую помощь»! — заорала мама, сама находившаяся на грани срыва.
      Но в это время заскрипел ключ в замке, входная дверь тяжело ухнула, и в комнату вошел мрачный отчим.
      — О чем шумите вы, народные витии? — спросил он, демонстрируя знание классики.
      Его состояние было в норме, то есть после заливки горючего мотор набирал положенные обороты и машина уходила в полет.
      — Мне жучки письмо прислали! — сказал Фет с вызовом.
      Нескромность его и погубила.
      — Какое письмо, бардзо, чего ты мелешь?
      Мотор в самолете начал чихать и кашлять, потому что керосин разбавили водой.
      Фет, хвастаясь, вынул мятый конверт из штанов.
      Лешек надел очки и быстро просмотрел документ.
      — Ошибка, — бесцветно пробормотал он.
      — Чего? — не понял пасынок.
      — Ошиблись адресом!
      Быстрым шагом пошел на кухню.
      — Ты куда? Зачем?! — закричал Фет, но было поздно.
      Заглохший истребитель снова взмыл вверх. Лешек открыл мусоропровод и спустил туда загадочное письмо.
      — И чтобы я… — начал нравоучительно он, но был сбит с ног головою Фета, который ударил его в живот.
      Лешек беззвучно завалился на спину, ударился о стол и сбил трехлитровую банку из-под гриба.
      Мама закричала, потому что банка громко разбилась. Закричал и Фет.
      — Я всех вас перебью! — и он выскочил из квартиры.
      — Алеша… Ты как? — мама нагнулась над поверженным супругом.
      Он лежал, окруженный битым стеклом, и моргал глазами.
      — По-моему, у меня сломано ребро, — спокойно сообщил Лешек.
      Фет несся со всех ног к зданию жилищно-эксплуатационной конторы. Миновал клуб и оказался в тесной коробке одиннадцатых домов, выкрашенных в тревожный мышиный цвет. Пыльные тополя начинали стряхивать листву на обочину тротуара. Под деревянными грибками прятались дети от мелкого, как просыпавшиеся иголки, дождя.
      — Газовщики здесь или нет? — выдохнул Фет, вбежав в узкий казенный коридор первого этажа.
      Затхлые стены пахли чернилами. Захватанный плакат-мизантроп предупреждал: «Уходя, гасите свет!». А другой, розовощекий оптимист, кричал, перебивая: «Выполним решения ХХIII съезда КПСС!».
      — Ну, я газовщик! — в коридоре появился низкорослый и корявый мужичонка в спецовке.
      — Нет, мне другой нужен! Он у вас недавно…
      — А-а… Понял, — мужичонка открыл одну из дверей и крикнул: — Колька! К тебе пришли!
      Отец, как на пружинах, тут же восстал из пепла.
      — Что? Едем?! — с готовностью спросил он, вскакивая с дивана.
      Под ногою звякнула пустая бутылка и укатилась в угол.
      — Куда? — с тоскою спросил мальчик.
      — На Столбовую. Там особенно хорошо встречают!
      — Приехали уже, — выдохнул Федя. — У меня такое… У меня вся жизнь под откос пошла!
      Давясь отчаянием, он рассказал о письме и о том, что Лешек спустил будущее в мусоропровод.
      — А что там написано? — поинтересовался отец.
      — А кто ж его знает. По-английски ведь!
      — Значит, надо прочесть!
      Николай решительно встал с дивана, заправил мятую рубашку в штаны и продул мундштук папиросы, спрятанной за ухом.
      Снял со стены висящую на гвозде связку ключей.
      — Пойдем!
      Они вышли на улицу.
      Отец шагал под дождем легко и быстро, как мальчик. Фет едва успевал за ним.
      Подошли к родному подъезду. Николай, порывшись в связке, безошибочно отобрал ключ, подходивший к обшарпанной двери рядом. Отпер ее, и в нос ударил запах гнилой капусты.
      Это была небольшая комната, в которую выходили мусоропроводы, ощерив свои беззубые пасти. Что-то живое и круглое выкатилось под ноги. Отец попятился, побледнев.
      — Ищи сам! Не терплю я грязи. Заболеваю!
      Он отпрянул на улицу, сел на деревянный ящик у стены и закурил.
      Фет, шатаясь и почти теряя сознание, погрузил руки в остатки жизнедеятельности жильцов подъезда номер три.
      — Чего там? — спросил Колька, щурясь от проглянувшего сквозь тучи вечернего солнца.
      — Консервная банка! Бутылка из-под «Шампанского». Пакет с картофельными очистками!.. — голос Фета звучал глухо, как из подземелья.
      — Денег, случайно, нет?
      — Нету.
      — Жалко! — вздохнул Николай. — Они ведь должны выбрасывать в мусоропровод деньги, когда приходят с обыском!
      Он вздохнул и прикрыл усталые глаза.
      Ему представились деньги, много денег. В деревянном самодельном чемодане военного времени. С большими железными замками и такой же железной ручкой. Его когда-то выкрасили в зеленый цвет, но краска уже облупилась и стерлась, как на старинной фреске. Сын находит чемодан в нечистотах, выносит на улицу, и они вместе открывают его. Пачек больше десятка. Две из них — с большими дореформенными купюрами. Но восемь — с маленькими хрущевскими десятками, как будто только что отпечатанными. Пачки приходится засовывать в штаны, рубашку и класть на голову под кепку. Есть еще облигации государственного займа с нарисованными паровозами и самолетами. Бумага казначейских билетов сладко трещит в руках, как сухие поленья в разожженной печи…
      — Нашел, что ли? — страстно крикнул газовщик, не в силах прогнать мучавшую его химеру.
      — Не нашел.
      — И не найдешь, — вздохнул отец. — Не идет к нам карта, сынок!
      Щеки Фета горели.
      Он шел домой твердым шагом, а в животе было уютно-тепло, как на кухне в январские морозы, когда на плите зажжены газовые конфорки. Горчичником являлся злополучный конверт, засунутый под рубаху, — Фет обнаружил его на второй час поисков и радовался больше, чем деревянному чемодану с дореформенными купюрами, которого он, правда, не нашел.
      Отец, как эксперт, долго смотрел на иноязычное послание и даже дважды понюхал его. Потом сказал, что это, скорее всего, из военной разведки, что она обычно прикрывается садовым товариществом, и посоветовал сыну не показывать письмо кому не надо.
      Фет и не собирался этого делать. Кому не надо он не покажет. А кому надо — покажет обязательно, например Андрюхе, который точно переведет. Андрюха Крылов мог лабать жучиную музыку на гитаре, дословно воспроизводя текст оригинала. А если человек воспроизводит английский, то уж, наверное, что-нибудь в нем понимает. Однако был уже вечер, в квартире Андрюхи могли находиться его предки, так что Фет решил вначале переговорить с ним по специальной связи, подготовив почву, а уж потом сажать в нее дерево.
      Поднявшись на пятый этаж, Фет позвонил в свою дверь дважды. Однако открыла ему не мама, а Ксения Васильевна в коротком халатике, из-под которого выглядывала сиреневая комбинация, и с папиросой в руках.
      — А Лешек? Лешек где? — прежде всего спросил мальчик, чтобы себя обезопасить.
      — Таня повезла его в травмопункт, — сказала Ксения Васильевна. — А чем это от тебя пахнет? Обкакался, что ли?
      — Ну да, — согласился Фет. — Пока гулял, наложил в штаны!
      — Какая гадость! — с удовольствием произнесла Ксения Васильевна.
      Материнский инстинкт, невостребованный и нереализованный, заставил воспринять это неприятное событие в позитивном плане. Веснушки ее, как в молодости, засветились солнцем.
      — Марш в ванную! — она вручила мальчику накрахмаленное полотенце, а сама пошла в свою комнату.
      Фет открыл белую дверь и зажег свет. Это было место, в котором рождались мечты. В трубах что-то гудело и плескалось, ванна напоминала подлодку, ложащуюся на дно сладких грез. Фет скинул с себя одежду, положив письмо на столик под зеркалом, включил на полную мощность горячую воду и залез под струю, вытянув ноги и не касаясь пальцами эмалированного бока приютившей его емкости.
      Таковы были тогдашние ванны в кирпичных домах, выстроенных в конце 50-х, — в них можно было лежать в полный рост и даже утонуть, если такое желание возникнет. В пятиэтажных хрущобах ванны были поменьше, чаще всего сидячие, а рядом с ними уже появился зловещий унитаз. До маленьких белых квадратов, на которых можно только стоять, обливаясь душем, фантазия не доходила, они появились лет через пятнадцать и окончательно свели на нет место, где рождались мечты. Теперь оно превратилось в банальную помывочную.
      Фет опрокинул в воду колпачок «Бадузана». Это было первое пенящееся средство, завезенное в Москву из ГДР в 1965 году. Продавалось оно лишь в ГУМе и двух парфюмерных ларьках на ВДНХ, одного колпачка было достаточно, чтобы Афродита, запутавшись в пене, никогда бы из нее не вышла. «Бадузан» пользовался ограниченным спросом, трудящиеся его не покупали, не желая платить трояк за сомнительное удовольствие и предпочитая хозяйственное мыло с оттиском на нем «65 %». Экзотический немецкий товар брала лишь интеллигенция, да и то когда выбросят на прилавки. Фет не мыслил без него своего настоящего.
      Погрузившись в хвойный снег, он как будто прочел таинственное послание, лежавшее под зеркалом. Во всяком случае в душе родилась уверенность, — жучки захотели взять в группу четвертого гитариста, превратив ее в квинтет. Для этого они рассылали приглашения известным музыкантам мира, в число которых каким-то образом попал и Фет. «А что, подумал он, — ведь я сейчас — единственный рокер в СССР. Обо мне вполне могут знать на Западе…» Кровь прилила к голове, сознание помутилось. Тем более что истопники в подвале поддали в это время немыслимый жар, от которого хотелось умереть в неге.
      Тогда почти при каждом доме была котельная, и качество пара зависело целиком от дяди Васи, который сидел под землей. Мама часто спускалась к нему в Аид без проводника и кричала: «Васенька, подбавь парку!». Или наоборот: «Васенька, наддай холоду! Ведь зажаришь!». И дядя Вася наддавал, поддавал и регулировал. В праздники ему подносили горькую стопку и хвалили за расторопность. Это и была демократия, общественное самоуправление. С возникновением единой городской теплосети холод и жар превратились в нечто теплое, что хотелось тут же выплюнуть и забыть. Пошли плановые отключения горячей воды в самое неподходящее время. С истопниками исчезли и дворники. Правда, снег на улицах стал чище, и об угольном шлаке под ногами скоро забыли…
      В ванную вошла Ксения Васильевна.
      — Ты воду не перельешь? — спросила она.
      Фет, насколько возможно, глубоко нырнул.
      — Я уже выключаю, — пробормотал он в смущении, закрывая причинное место рукой.
      — И правильно. А то сосед внизу напишет на нас в домоуправление.
      Это была правда. Фет уже дважды заливал этого молчаливого мрачного человека, и в любой момент могла грянуть гроза.
      Еще раз бросив нескромный взгляд на мальчика, Ксения Васильевна вышла в коридор. Фет завертел рубчатый кран с надписью «Гор», кипяток перестал хлестать, и можно было перевести дух. Мальчику вдруг представилось, что соседка смотрит на него через запыленное окошко под потолком. Зачем тогда делали эти окошки, неведомо, наверное, для того, чтобы у людей, живших рядом, не было тайн друг от друга. Некоторые замазывали стекла краской, но кто-то обязательно проковыривал ее ногтем. Их же окошко вообще не трогали краской, оно пребывало в пыли и паутине, но сквозь него можно было разглядеть все, что тебя интересовало.
      Фет спустил воду и начал вытираться жестким полотенцем, от которого кожа еще больше загорелась.
      Он вышел из ванной воскресший, готовый к новым подвигам и борьбе.
      Открыл тяжелый ковш спецсвязи и сказал в мусоропровод:
      — Андрюха! Андрюха! Как слышишь? Прием!
      В трубе грохнуло железо.
      — Да слышу тебя, слышу! Не ори! — сказал Андрюха.
      Спецсвязь, как всегда, была на высоте.
      — У меня к тебе важное дело!
      — И у меня к тебе важное дело.
      — Какое? — заинтересовался Фет.
      — Твой Лешек, он что… псих? — спросил Андрюха.
      — Самый натуральный. А что?
      — Да так… Поговорил я с ним по мусоропроводу. Пошутить хотел. А он все принял на свой счет.
      — Он вообще шуток не понимает, — ответил Фет. — То есть понимает только те, которые сам шутит.
      — Как ты с ним живешь?
      — Это мама с ним живет. А о чем вы говорили?
      — О музыке, о жизни. Обо всем понемножку.
      — Ладно, — сказал Фет. — Не это сейчас главное. У меня письмо на английском. Перевести можешь?
      В спецсвязи возникла небольшая заминка.
      — Откуда оно у тебя? — спросил Андрюха.
      — В почтовом ящике нашел. В общем, я сам не знаю, откуда оно!
      — Что ж… заходи! — разрешил сосед.
      — Хватит трепаться по мусоропроводу! Вы спать мешаете! — заорал откуда-то снизу истерический женский голос.
      — А ты не подслушивай! — крикнул Андрюха. — Закрой ковш!
      — Я сейчас милицию вызову! — пообещала истеричка. — Вы используете мусоропровод не по назначению!
      — Тебя не спросили! Все. Конец связи, — и Андрюха с грохотом прикрыл канал.
      — Тетя Ксеша, я к соседям ненадолго! — и Фет выбежал с письмом в коридор.
      Андрюха лениво открыл дверь, запахивая на груди махровый халат. Ему было почти семнадцать, и в следующем году он оканчивал школу.
      — Вот! — Фет торжественно вручил ему мятый конверт.
      Прошел в трехкомнатную отдельную квартиру и ахнул:
      — Это что, стерео?
      Перед ним стоял полированный чудо-ящик с двумя акустическими колонками.
      — Ну да, «Ригонда-стерео», — лениво сказал Андрюха. — Таких в Москве несколько штук.
      — Давно купили? — простонал Фет, терзаемый завистью и восторгом.
      — Неделю назад. Предки достали по большому блату. Опытная партия…
      — Мне бы такую! — и мальчик погладил радиолу по блестящему боку. Послушать ее нельзя?
      — Почему нельзя? Можно.
      Андрюха загрузил в проигрыватель битловскую пластинку «Револьвер», сделанную в Индии. Из динамиков послышался хрипловатый голос, считающий по-английски: «Раз, два, три».
      — Из левой колонки считает! — прокомментировал Фет.
      Стерео он слышал впервые, хоть этот винил, выпущенный в Англии два года назад и прибывший в СССР из Дели благодаря русским специалистам, мостившим там дороги, он знал наизусть.
      — Ну да, из левой, — согласился Андрюха, рассматривая письмо. — А бланк-то с битловским гербом! Вот так номер!
      — А я тебе про что? Жучиное «Яблоко», — сказал Фет. — Переводи поскорее!
      — Ты знаешь, я не могу, — пробормотал Андрюха, покраснев.
      — Как это? Ты же все песни их горланишь на английском! «Бабилон, бабилон!»
      — Горланить одно дело, а переводить другое. То есть я попробую со словарем…
      — Пробуй, — разочарованно согласился Фет. — А я пока ландрасики покидаю!
      — Оборудование на кухне, — подсказал Андрюха.
      Ландрасиками они называли наполненные водой целлофановые пакеты. Они появились в Москве недавно, и молодое поколение нашло им достойное применение, — пакеты с водой сбрасывались на прохожих, желательно, с высокого этажа. Если пакет, перетянутый шпагатом, попадал в голову, то это считалось высшей доблестью и отмечалось особо. Но если летел мимо, то раздавался небольшой артиллерийский взрыв, все радовались, как умели, и с мокрой мостовой взлетала перепуганная стая голубей. В общем, это была игра без проигрыша. Что такое «ландрасы» или «ландрасики», никто не знал, и через много лет Фет услышал где-то, что так называется порода свиней.
      Он пошел на кухню и быстро сделал из подручных средств первого ландраса. Выбросил его в окно. Снизу долбануло на славу.
      — Не попал, — сказал Андрюха, углубившись в толстый словарь.
      — А я и не целил, — заметил Фет.
      Он подготовил второй снаряд.
      Через секунду после броска они услышали тяжелый звук пролившейся воды.
      — Вот теперь — в точку! — похвалил Крылов.
      — Ты перевел что-нибудь? — напомнил ему артиллерист.
      — Сложный текст, — вздохнул Андрюха. — Понимаю только первые два слова: «Уважаемые господа!». А что потом, неясно.
      — Ну, это мы целый год будем сидеть! — заметил Фет. — А кто еще, кроме тебя, знает английский?
      — Сын дяди Стасика, — сказал Крылов. — Он точно переведет.
      — Я к ним не вхож. Как его зовут-то?
      — Пашкой, что ли. Но это можно выяснить!
      — Тогда я пойду, — вздохнул Фет и забрал у Андрюхи злополучное письмо. — Пока!
      — Давай! — Крылов открыл перед ним дверь. — К Пашке иди. Он сможет!
      Фет возвратился в свою квартиру в тяжелом сомнении.
      Хотел пройти в комнату, но понял, что мама закрыла дверь на замок, когда повезла Лешека в больницу.
      — Можешь прилечь у меня, — сказала Ксения Васильевна.
      Фет, почувствовав усталость и опустошение, молчаливо согласился.
      Он машинально снял тапочки, вступив на темно-красный соседский ковер. Сервант с хрусталем и маленькими сувенирными бутылочками из-под вина, которые стояли тогда в каждой московской квартире, фотографии многочисленных родственников в рамках, узкий диван с круглыми валиками, на нем ложились валетом, если гость оставался ночевать. И над всем этим великолепием — розовый абажур с синими цветами.
      — А книги? Книги где? — спросил Фет, потому что к подобному не привык, в их комнатке повсюду стояли в обнимку Ремарк и Хемингуэй.
      — Книги собирают пыль, — объяснила Ксения Васильевна.
      Это была ее коронная фраза, от которой маму обычно колотила истерика. Второй по значимости фразой соседки являлась: «Возьмите эти пирожки себе, а то я их все равно выброшу!». Так она угощала соседей выпечкой. Фету было до лампочки, он запихивал пирожки за обе щеки, а насчет Ремарка, который только пыль собирал, думал точно так же, как и Ксения Васильевна. Маму же передергивало от подобной бестактности, на пирожки она смотрела с сомнением, а Ремарка иногда протирала кухонной тряпкой.
      — Включить тебе музыку? Ты ведь музыку любишь? — спросила тетя Ксеша. — Ты ложись, а музыка пусть играет!
      Соседка взбила подушку и откинула покрывало.
      Поставила на радиолу матовую пластинку.
      — Джама-а-айка! — запел детский пронзительный голос. — Джама-а-айка!
      Это нудил Робертино Лоретти, залетевший в московские квартиры в одном комплекте с декоративными бутылочками вина. Если ты не имел Лоретти и бутылочек, то москвичом не считался.
      — А можно чего-нибудь другое? — спросил Фет, чувствуя, что сейчас сблевнет.
      Он ненавидел итальянского карапуза. Этот мальчик был не только сладок, он был приторен, как патока. Рядом с ним Фету всегда представлялись жирные дяденьки, которые оглаживают певчика по бокам и высасывают его, как леденец.
      — А зачем другое? — пробасила Ксения Васильевна. — Он такой трогательный… такой лиричный!
      Она села рядом, и Фет заиндевел. Тепло от ее халата прожгло ему солнечное сплетение.