Там он опрокинул на пол бутылку испортившегося кефира, которая неделю стояла на холодильнике. Залез в ванную и открыл воду на всю катушку. Трубы загудели, затряслись и зачавкали. Фет склонился над раковиной, чувствуя тошноту. Он обдумывал создавшееся положение.
      Возвратился в комнату и, натянув на себя штаны, выбежал во двор.
      Отчим, как труп, неподвижно лежал поверх одеяла. Мать и соседка были на студии.
      Перед продовольственным магазином, расположенным на первом этаже их кирпичного дома, толпились озабоченные родители — они отправляли детей в первую смену пионерского лагеря.
      На сегодня была назначена репетиция. Фет, ничего не соображая, вбежал в двери клуба и обнаружил в нем страсти, бьющие через край.
      В партере, на первом ряду, развалился Елфимов в новеньких индийских джинсах «Милтонс». На его коленях картинно сидели целых две незнакомых дородных девки в стиле Рубенса, репродукции которого, взамен запрещенной порнографии, любил публиковать журнал «Огонек». Девки лузгали семечки и смотрели на Фета подведенными, ничего не выражающими глазами. На гипсовом черепе лысого Ленина был напялен женский берет. Под ним Бизчугумб и Рубашея настраивали гитары, повернувшись спиной к разложившемуся в моральном смысле ударнику.
      — А вот и он, — хрипло сказал Елфимов, качая на правой ноге музу Рубенса. — Наш лидер!
      — А как звать-то его? — спросила муза.
      — А у него нет имени, — пробормотал почему-то Елфимов. — Зовите его просто «бас-гитара»!
      — Эй, бас-гитара! — проворковала девка, вытаскивая из сумочки пачку «Плиски». — Огоньку не найдется?
      — Он не употребляет, — объяснил Елфимов. — Он еще маленький!
      — Маленький! — загоготала крашеная. — Маленькая бас-гитарка!
      Фет, не ответив, врубил усилитель «УМ-50». Звуки большого раздрызганного радиоэфира наполнили комнату.
      — Будем делать новую песню, — хрипло сообщил он. — На текст М.Ю. Лермонтова.
      — К-кого? — удивился Рубашея.
      — Гусар был такой. Его убили по заданию царя… «Ре минор», «ля минор», «фа».
      — «Ле минол» я могу, — сразу оживился Бизчугумб, услышав про свой любимый аккорд.
 
В минуту жизни трудную,
теснится ль в сердце грусть,
одну молитву чудную
твержу я наизусть…
 
      Фет взял гитару и как мог изобразил на ней свою балладу. Из-за того, что голова была забита другими вещами, он сыграл посредственно, без искры и завода, забыв к тому же текст в последней строфе.
      Все притихли, скукожились. Даже девки перестали лузгать свои семечки.
      — Эт-то не рок-н-ролл, — наконец подал голос Рубашея.
      — А что это по-твоему?
      — Советская эстрада — вот что это такое! — с отвращением сказал Елфимов.
      Вдруг далекий диктор из усилителя, перекрывая помехи радиоэфира, сообщил поставленным голосом пустого чайника:
      — Валерий Ободзинский. Английская песня «Девушка». Музыка народная, слова Онегина-Гаджикасимова.
      — Во! — заорал Елфимов. — Советский рок-н-ролл! Мы опоздали!
      Фет застыл, пораженный фальшивой молнией. Послышались бессмертные битловские аккорды, но сыгранные как-то не так, хуже, жиже, будто в пюре вместо молока налили холодной воды. Медоточивый голос запел по-русски, вздыхая, как оперный тенор:
 
Рассказать я вам хочу, как я любил когда-то,
правда, это было так давно.
Помню, брел я как-то ночью по аллее сада,
чтоб шепнуть в раскрытое окно…
 
      И добавил почему-то по-английски:
      — Герл, герл, о-о!
      Взгляд Фета упал на молоток и отвертку, лежавшие около усилителя.
      — Значит, у меня не рок-н-ролл? — спросил он, требуя уточнений. — А это, — он указал на невидимого, как призрак, Ободзинского, — это рок-н-ролл?
      Вид лидера был страшен, и никто не посмел издать ни звука. Только безумный радиоэфир выл и постанывал в предчувствии так и не наступившего оргазма:
      — Герл, герл… О-о!
      — Ладно! — сказал Фет и долбанул молотком по серой металлической крышке усилителя «УМ-50».
      Долбанул удачно — плохо завинченная крышка соскользнула вбок, обнажив тускло горевшие лампы чудо-аппарата.
      — Это ж казенное! — с ужасом пробормотал Бизчугумб, очевидно, вспомнив техника-смотрителя с его страшной угрозой.
      — На! — и Фет тем временем расколол лампу внутри усилителя, как раскалывают орех.
      Бизчугумб бросился на безумного бас-гитариста, хотел скрутить ему руки, но был отброшен ударом ноги под бюст В.И. Ленина. Вождь мирового пролетариата покачнулся и упал со своего постамента. Голова его треснула надвое.
      — Браво! — истошно заорал Елфимов и хрипло запел во всю луженую глотку: — Ши лавс ю, йе-е-е! Ши лавс ю, йе-е-е!
      Фет тем временем пробил грифом гитары обшивку акустической колонки, методично проколол первый динамик, потом — второй и третий.
      Для советских подмостков такой прием был внове, но в Англии практиковался уже несколько лет. В Новом Свете же вообще поджигали гитары и даже испражнялись на них прилюдно малой нуждой.
      — Прекратить бардак! — вдруг властно приказал знакомый голос.
      Фет отвлекся от поверженной акустики, и гриф его гитары уперся в сцену.
      — Нет подпольным абортам! — проскандировал отец, сложив ладони рупором. — Тебе что, очко порвали?
      — Почти, — признался его сын, тяжело дыша.
      К удивлению, сверхпрочная советская аппаратура не была полностью изничтожена, Ободзинский каким-то чудом прорывался сквозь разорванный динамик, только теперь его голос напоминал писк комара:
      — Герл, герл! О-о!
      — Публичный дом закрывается на санобработку! — и адский Николай смачно шлепнул по заднице рубенсовской блондинки. — Сифилис и гонорею — под надежный контроль Минздрава!
      — Идиот! — завизжала блондинка и, одергивая юбку, поспешила к выходу.
      За ней, роняя семечки, поплелась ее подруга.
      — «Долой хоккей, долой футбол! И прочая, и прочая! Предпочитаем спорт другой, шары в штанах ворочая!» — с чувством прочел отец и назвал автора: Маяковский. Из гражданской лирики. Вот какие стихи надо петь, сынок! А ты развел канитель с Лермонтовым, тьфу!
      — Ты чего? Ты зачем моих телок? — нагло попер вперед Елфимов, но был остановлен кулаком с татуировкой, приставленным к его носу.
      — Где ты был? — чуть не плача спросил у отца Фет. — Я нуждался в тебе!
      — Работал над ан-га-же-ментом, — уклонился Николай от прямого ответа. — Есть дело, шпана! Ну-ка, ко мне! — и он поманил их пальцем.
      Изо рта его пахло одеколоном «Гвоздика».
      Все, кроме Фета, вынужденно сгрудились вокруг гостя, боясь, как бы он не выкинул что-нибудь более страшное.
      — В кафешках вы работали или нет? Под ершика, сушки и килечку?
      — Н-никогда! — пробормотал Рубашея.
      — Значит, будете. Есть одно местечко, «Белый медведь». Днем мороженое, вечером — ершик.
      — Клево! — вынужден был признать Елфимов.
      — Значит, подписываем соглашение. Чирик за вечер. Пятерка моя, а остальные вы делите между собой.
      — Не буду. Я не пойду, — выдохнул Фет.
      — Сейчас, шпана! Это уже мое кровное. С сынком мы дело сами уладим!
      Он манерно взял Фета под руку и отвел за пыльные кулисы.
      — Ты зачем мне ан-га-же-мент срываешь?
      — Мне крышка, отец! — простонал Фет.
      — Чего ты плетешь?
      — Лешек!
      Фет всхлипнул и уставился в пол.
      — Военный радист Лешек? — незлобиво переспросил адский Николай. — Я узнавал про него. Он разбил свой самолет, а сам спрыгнул с парашютом.
      — У тебя есть где ночевать? Я домой больше не пойду.
      — Рассказывай! — и Николай внимательно посмотрел на мальчика.
      — Не могу! — простонал Фет.
      — Он что, тебе вдарил?
      — Хуже.
      — Тогда вставил пистон!
      — Почти.
      — Знаешь, так не бывает! — потерял терпение Колька. — Или вставил, или не вставил. Третьего не дано. Или цела задница, или нужно покупать новую!
      — Задница цела. Но от новой я бы не отказался, — уклонился Фет от прямого ответа.
      — Значит, ленточка разрезана и выставка открылась, — предположил отец, не выдавая своих чувств.
      Мальчик молчал.
      — Можешь жить пока у меня в каптерке, — разрешил родитель. — Только позвони матери, чтоб она не волновалась.
      Он взобрался на сцену и торжественно объявил:
      — На сегодня концерт окончен! На «бис» можете не вызывать! Все равно сыграем без вызова!
      — А когда пойдем в «Медведя»? — осведомился Елфимов. — За ершиком?
      — Когда Федьку приведу в чувство, тогда и пойдем, — сказал отец. Даже трупы выносят с поля боя, а уж контуженных в задницу — тем более!
      Он поднял с пола половинку бюста В.И. Ленина и водрузил ее на постамент.
      Ребята начали собираться по домам.
      Фет тем временем пошел в Красный уголок, где стоял обшарпанный телефон со шнуром, обмотанным изоляцией, и набрал свой номер.
      — Алло? — с готовностью откликнулась Ксения Васильевна.
      — Это Федя. Передайте, пожалуйста, маме…
      — Федор?! Тебя разыскивает Станислав Львович! — вскричала соседка.
      — Зачем? Чего ему надо?
      — У него что-то срочное! Пропуск на студию уже заказан!
      — Мне нужно в группу, — сообщил Фет отцу. — Вечером буду у тебя.
      Он вышел на улицу и услышал, что в голове гудит мотоциклетный мотор. Все тело прыгало и вибрировало изнутри, будто под ребрами крутили гигантскую карусель.
      Подходя к студии, он машинально провел рукой по лицу и обнаружил, что на щеках выступила щетина — первая щетина в его жизни. Фет постарался выйти за пределы собственного тела и представить себе, как выглядит, — волосы немыты и кажутся темнее, чем есть на самом деле, штаны и рубашка мятые, будто бегали всю ночь отдельно от своего хозяина. «И ладно, — решил он про себя, — гении и должны быть такими. Потому что весь мир против них».
      Он получил пропуск и отдал его беспалому вахтеру.
      — Знаешь, как все это называется, парень? — пытливо спросил его дедок, подготавливая свою коронную фразу.
      — Мудявые ожидания, — опередил его Фет и проскользнул через вахту.
      Но оказался неправ.
      — Когда мечты сбываются! — выстрелил в спину вахтер.
      Фет отмахнулся от посланной пули, сообразив, что так звался один неудачный фильм из его детства, — про какую-то девушку с бензоколонки, которая вышла замуж за принца.
      — Ты что, всю ночь делал уроки? — спросил его дядя Стасик.
      Он сидел за столом комнаты 305, вытянув вперед деревянную ногу, и правил шариковой ручкой сценарий, который и без того пестрел замечаниями и сносками.
      — Я вообще уроки не делаю, — ответил Фет.
      — А как же ты будешь сниматься в моем фильме, не делая уроки?
      — Так меня же того… Бортанули!
      — Пробил. Пробил я тебя, — и Станислав Львович вычеркнул ручкой очередной диалог.
      Все это было слишком фантастично, чтобы сойти за правду. Фет стоял мрачный, насупленный и не находил в душе сил, чтобы лезть на стенку от радости.
      — К битлам поедем? — только и спросил он.
      — Поедем, — пообещал дядя Стасик.
      Фет уже хотел ретироваться, потому что любые слова в этой ситуации были лишними. Но все-таки не выдержал.
      — А что, я в самом деле так хорошо играю?
      — Играешь ты ужасно, — сообщил сквозь зубы Станислав Львович.
      — И на гитаре?
      — Здесь я не специалист.
      — Тогда зачем… Зачем все это?
      — В тебе есть что-то. Внутри. Майский жук в спичечной коробке. Нужно помочь ему выйти наружу.
      — Понимаю, — ответил Федор.
      Он вспомнил, что в детстве подходил к березе и тряс ее за ствол. Было это в насаженном скверике недалеко от Северного входа ВДНХ. Майские жуки со стуком валились на землю, как спелые орехи.
      — А ведь это вы… Вы отправили в Лондон мою запись?
      — Какую запись? — спросил режиссер-коммунист.
      Фет понял, что его так просто не расколоть, это была гвардия сталинских соколов, бравшая любые крепости и не любившая на этот счет излишней рекламы.
      — Тогда я пойду, — сказал мальчик. — Что от меня требуется?
      — Сиди на телефоне и жди дальнейших указаний.
      Федор, не прощаясь, вышел в коридор. Навстречу ему спешила женщина трудной судьбы. Складки платья ее развевались, как на фее, вокруг головы синел ареол сигаретного дыма.
      — Станислав Львович поручился за тебя партбилетом! — прошептала она в ухо Федору.
      — Ну и зря, — заметил мальчик.
      «Если мне надо сидеть на телефоне, — думал Фет, уходя со студии, — то, следовательно, нужно иметь крепкий телефон, чтоб на него взгромоздиться. Для этого надо возвращаться домой».
      Он представил себе, что сидит на телефоне, как на горшке.
      — Уже? — спрашивает из коридора мама.
      — Нет еще, — важно отвечает Фет.
      Так происходило давным-давно, в пятиметровой комнате двухэтажного барака, где они жили до переезда в студийный дом.
      Но возвращаться к Лешеку не хотелось. Можно было сидеть лишь на другом телефоне, например, на телефоне в клубе, но как тогда позвонит дядя Стасик? Чувствуя, что не в силах разрешить эту алгебраическую задачу, Федор вступил в свой двор.
      Увидел, что навстречу ему идет отец, а за ним бегут бездомные дворняжки, три рыжих шавки, преданно заглядывающие в глаза. Отец вынимает что-то из кармана своих штанов и бросает им. Это окровавленный кусок мяса. Собаки начинают драться за него, лаять и выть. Из детской песочницы поднимается желтая пыль.
      — Идти мне домой или нет, как ты думаешь? — спросил родителя Фет.
      — Часа через два, — сказал Николай, обтирая о штаны остро заточенный нож. — Когда все кончится.
      Не объясняя своих слов, ушел через подворотню на улицу.
      Мимо пробежал парень из пятого подъезда, долговязый и с зеленым лицом, имени которого Фет никогда не знал. Кличка его была Огурец.
      — Там человек… На карнизе! — сообщил он.
      По-видимому, на внешней стороне дома, выходившей к конечной остановке 48-го троллейбуса, творилось что-то необыкновенное. Фет решил последовать за Огурцом, тем более что этим он оттягивал позорное возвращение праведного пасынка к блудному отчиму.
      Прошел подворотню. Увидал у тополей небольшую кучку встревоженного народа. Граждане задрали головы вверх, подставляя солнцу лбы, и поначалу Фет подумал, что они высматривают какого-нибудь попугая или другую экзотическую домашнюю птицу, вылетевшую на волю через форточку.
      — Сейчас упадет! — донеслось до его ушей.
      Фет поглядел в небо.
      На балконе пятого этажа стоял Лешек в пижаме. Он держался левой рукой за пах. Даже издалека было заметно, что штаны его забрызганы чем-то красным. Отчим, по-видимому, решил спрыгнуть вниз, потому что перелез через перила балкона и пробовал ступней воздух, как пловец пробует гладь воды — с недоверием и поеживаясь.
      — Алеша! — истошно и нервно крикнули над ухом. — Алеша, открой дверь!
      Фет узнал голос, это была его мать.
      — Он запер дверь на цепочку и не открывает! — объяснила она собравшимся.
      Зачем объяснила? Что, это были ее друзья или народные заседатели в горсуде?
      — Надо вызвать пожарных! — заголосила толпа, и кто-то уже ринулся к телефону-автомату.
      — Зачем пожарных? Он же не горит, — подал голос Федор.
      — И пожарных, и милицию, и «неотложку»! — не согласилась мама. — Не надо этого делать, Алеша! — снова крикнула она в синеву. — Жизнь прекрасна, слышишь?! Я давно тебе все простила!
      — А простил ли я тебе? — вдруг раздался голос с птичьей высоты.
      Наступила тягостная пауза. Мама передернула плечами, будто выходила из теплой воды на холодный воздух.
      — Он тебе чего-то не простил, — уточнил низкорослый мужичок в кепке, наводя театральный бинокль на интересующий его балкон.
      — Простил ли я тебе, что никогда не получал удовольствия? — прокричал Лешек.
      И эхо от дома многократно повторило последнее слово: «…вольствия», «…ствия», «…я».
      — Но это же интимная тайна! — попыталась устыдить его мама. — Как ты можешь?
      — Да не кончал я, не кончал! — заорал с балкона отчим. — И ты не кончала! Никто в этой стране не кончал!
      — Он сошел с ума, — повернулась она к окружающим. — Вы видите, мужчина бредит!
      — Почему бредит? — заступился за Лешека интеллигентный гражданин в шляпе. — Зачем нам замазывать противоречия? Плохо поставлено в нашей стране удовольствие!
      — Ну и подлец ты, Лешек! — прокричала мама в небосвод.
      — Что? — не расслышал он.
      — Подонок! — уточнила мама. — Иуда! На кого ты нас оставляешь? добавила она.
      — На кого придется! Кто вас возьмет, на того и оставлю!
      — И совесть не будет мучить?
      — Ни капельки!
      Он отодвинул руку от своего паха.
      — Кровоизлияние! — ахнули в толпе.
      — …Мам, слышишь, мам? — Фет дернул ее за руку и прошептал в ухо: Это еще можно пришить. Это — у собак! В случае чего, можно заказать протез, как у дяди Стасика!
      — Замолчи, идиот! — отмахнулась в угаре женщина, ничего не поняв. — Ну и прыгай! — заорала она в вышину. — Если ты такой подонок, то прыгай!
      — Значит, прыгать? — потребовал уточнения Лешек.
      — Прыгай, прыгай! Не жалко!
      — Ладно…
      Лешек огляделся вокруг.
      Непыльное солнце начальной летней поры висело над Выставкой Достижений Народного Хозяйства. Из Ботанического сада были слышны соловьи. По полупустой улице около дома проехала поливочная машина, обдав зеленеющие газоны брызгами водопроводной воды.
      — Прощай, старик, — сказал Лешек, обратившись к одинокому облаку. Пилоты благодарят тебя за все. Ничего хорошего, правда, и не было. Только война, пьянство, сифилис и бескультурье!
      Всхлипнул.
      — Стой! — истошно крикнула мама, поняв, что шутки кончились. — Христом Богом прошу тебя, остановись!
      От имени Христа отчима передернуло.
      Лешек прыгнул.

Глава тринадцатая. Пусть так и будет!