— Гитара! — сказал он.
      И пошел дальше.
      — Гитара! Гитара, Сергей Аполлинарьевич! — заголосили ассистенты, и кто-то, проходя мимо, шикнул на Фета:
      — Иди отсюда!
      Фет уже двинулся, хотел уйти на полусогнутых, но здесь произошел ужасный казус. Еще одна роковая встреча, как писали в старых романах.
      Прямо на процессию лучезарного шла другая процессия, правда, пожиже, пофривольнее и поразвязнее. Возглавлял ее маленький человек-обезьяна, вертлявый, худой, улыбающийся внешне, но никогда не улыбающийся внутри. Он прошел мимо лучезарного, не поздоровавшись. Лучезарный от этой роковой встречи, ужасного казуса, заметно помрачнел и еще ниже опустил сократовский череп. Человек-обезьяна всю жизнь оспаривал у него первенство и сам желал сделаться коренным и опорным. Это был довольно вздорный и талантливый человек, снявший однажды с себя штаны перед общественностью во времена культа, когда его фильм подвергли партийной проработке. Отчаявшись обогнать лучезарного творчески, он пошел в 60-х годах ва-банк: залудил кинодилогию про мать Владимира Ильича Ульянова-Ленина — старушку с седыми волосами, которая на экране через каждые двадцать минут тяжело вздыхала: «Ах, Володя, Володя!». А Ленин на это экзальтированно кричал: «Мамулечка!». И целовал старушку в губы.
      Обезьяна обдала лучезарного презрением, но, поравнявшись с Фетом, опять-таки замедлила свой шаг. Мальчик окаменел, а тонкий подвижный палец уже касался струн его инструмента.
      — Гитарка! — восхищенно сказал человек-обезьяна.
      — Гитарка, гитарка! — заголосила группа поддержки.
      — А это — волосатик! — пробормотал режиссер, указав на Фета.
      Пошел дальше, и вслед за ним двинулась вся процессия.
      — Иди отсюда! — услыхал Фет чей-то возмущенный голос.
      Он и пошел в свою 305-ю комнату мимо кадров из фильмов, развешанных на стенах, мимо клубящихся пепельниц и остывающих, как пепельница, людей.
      В искомой комнате висел все тот же папиросный дым, только здесь он стал гуще, чем в коридоре, потому что концентрация мыслей была гуще, богаче.
      — А это еще что? — не поняла ассистентша, почему-то воздержавшись от использования слова «кто» по отношению к мальчику.
      Фет про себя окрестил ее женщиной трудной судьбы. С тех пор прекрасная половина человечества делилась для него на просто женщин и женщин трудной судьбы.
      — Да это сын Тани, — подал голос кто-то из угла.
      — А-а! — обрадовалась ассистентша. — Это что у тебя в руках?
      — Гитарка, — устало сказал сын Тани, наконец поняв, что сам по себе он интереса не представляет.
      — Так ты, наверное, пришел на пробу?
      Фет решил не отвечать на дурацкие вопросы.
      — Станислав Львович скоро будет. Пока его нет, посмотри сценарий. У тебя — роль Степана.
      Фет внутренне содрогнулся. Имя Степан ассоциировалось у него с колхозными полями и комбайном «Нива», который подсекает острым ножом всяких колосистых степанов и, перемалывая их, сыплет в закрома.
      Женщина трудной судьбы вручила мальчику продолговатую книжечку в картонном переплете, на которой стояло название будущего фильма — «Беглец с гитарой». Почему-то от внешнего вида книжечки повеяло собачьей тоской. «А ведь это — дело безнадежное!» — шепнул Фету внутренний голос.
      Сын Тани положил гитару на диван и сделал вид, что внимательно читает предложенный ему сценарий. Естественно, он сразу стал искать слово «Степан», но оно, как на грех, не попадалось на глаза, а вперед лезло «Жан» и «Женя». Наконец, решив, что Степан и Жан — это одно и то же лицо, Фет закрыл книжечку, отчаявшись что-либо понять.
      — Ну как? — спросила его ассистентша.
      — Я согласен, — сказал мальчик.
      В комнате засмеялись.
      — Ты согласен, — передразнила его женщина трудной судьбы. — Знаешь, тут одного твоего согласия мало. Нужно еще пробы пройти!
      — Ну и пробуйте, — разрешил Фет. — Если не уверены. А мне пробовать не надо.
      — А ты, оказывается, наглец! — пробормотала ассистентша с уважением. Чаю хочешь?
      — Хочу, — сказал мальчик.
      Интуитивно Фет делал все правильно. Позднее, став взрослым, он вывел для себя непреложную формулу, — в большом кино ценится большая наглость. Здесь это называется самобытностью. Талант и честность — не обязательны.
      Послышался тяжелый скрип отечественного протеза. В комнату вполз Станислав Львович, седее и румяней, чем прежде.
      — Федя? — обрадовался он. — Тебя уже напоили чаем?
      — Сейчас будем поить, — прощебетала ассистентша, как будто речь шла о коне. — Сценарий он уже прочел!
      — Ну и как он тебе? — спросил дядя Стасик, сразу как-то сникнув и затуманившись.
      Фет кивнул.
      — В Лондон поедем? — спросил он.
      — Ну, ну… Сразу и в Лондон! — нахмурился Станислав Львович. Перспективы экспедиции выясняются. Возможно, это будет Франция. Стригся?
      И он сощурил и без того узкие глаза.
      — Перед военкоматом пришлось.
      — Нужно будет постричься еще короче, — сказал режиссер. — А то твои пробы зарубит главк. Ну-ка, давай поговорим про сценарий!
      Дядя Стасик пододвинул стул поближе к Фету и со скрипом водрузился на него.
      — Что ты думаешь насчет Степана?
      Это был убойный вопрос. Но Фет решил целиком довериться своей искусственно вызванной наглости.
      — Думаю, он — парень что надо!
      — Именно! — обрадовался режиссер. — Гитара, трудное детство, отчим в семье, ведь так?
      — Ну да, Лешек, — согласился Фет.
      — Какой Лешек? — не понял Станислав Львович.
      — Можно так отчима назвать. В сценарии. «Лешек и Степа». Звучит?
      — Звучит! — обрадовался дядя Стасик.
      — Это, кстати, получше название, чем «Беглец с гитарой».
      — А я в тебе не ошибся, — вывел режиссер. — Ты — способный мальчик. А Лешек… он кто?
      — Да так. Прохиндей в коротких трусах. Вообще-то его Алексеем зовут, поправился Фет.
      — Ладно. Роль отчима маленькая. Может, вообще из картины выпадет, пообещал Станислав Львович. — А что по поводу медведе'й? — Он сделал ударение на последнем слоге.
      — В каком смысле? — не понял мальчик.
      — Любит он медведе'й или нет?
      — Должен, — выдавил из себя Фет. — Должен любить!
      — А Павлиныч у них мясо ворует, — пробормотал режиссер задумчиво. Себе забирает, и звери стоят некормленные. Что нужно сделать с Павлинычем?
      — К стенке его! — выдохнул Фет, начиная ненавидеть не кого-нибудь, а именно Павлиныча.
      — Но у Павлиныча роль маленькая. Может, вообще из картины выпадет, повторил дядя Стасик магическую формулу.
      Вставал вопрос, — а что в картине останется?
      — А Степан?
      — Что Степан?
      — Он из картины не выпадет? — спросил на всякий случай Фет.
      — Всякое может быть, — сказал Станислав Львович, погруженный в тяжелую думу.
      Из дальнейшего разговора проступили очередные любопытные детали, и вскоре перед изумленным Фетом соткался сюжет будущего кинополотна.
      Речь шла о цирке. Как в зарубежную страну приезжают советские циркачи во главе с медведями и Юрием Никулиным.
      — А кто будет играть Юрия Никулина? — поинтересовался Фет.
      — Пробы идут, — сказал дядя Стасик, не поняв иронии, — может, это будет не Юрий Никулин, а Олег Попов, кто знает?
      Последнего Фет недолюбливал и предпочитал Попову Карандаша с лающей лохматой шавкой, но Карандаш к тому времени споил свою собаку и, говорят, спился сам.
      — И вдруг среди французских зрителей… — продолжал вещать Станислав Львович.
      — Среди английских зрителей, — поправил его Фет.
      — …среди зарубежных зрителей советский клоун встречает своего сына Жана. То есть он еще не знает, что это его сын, но в восхищенных глазах мальчика клоуну чудится что-то родное!
      Фет тяжело вздохнул. Картина получалась неприглядная, — какие-то глаза какого-то зарубежного мальчика. Жуть.
      — И здесь — война! — выдохнул мастер. — Воспоминания о битве за Европу. Юрий Никулин или Олег Попов освобождает фашистский концентрационный лагерь и встречает там мать своего будущего ребенка Люсию…
      — А акробаты будут? — наивно поинтересовался Фет.
      — Нет, — жестко отрубил режиссер. — Какие акробаты на поле боя? Ты что, с ума сошел?
      — Должны, — уперся, как баран, Фет. — Должны быть акробаты!
      — И чему тебя в школе учили? — вспыхнул Станислав Львович. — Ты хоть знаешь, что такое война?
      — Нет, — сказал мальчик. — Но я знаю, что такое кино. Без акробатов ваш фильм смотреть не будут.
      Здесь женщина трудной судьбы, пользуясь тем, что Фет сидит к ней спиной, демонстративно покрутила пальцем у своего виска.
      Режиссер принял ее жест к сведению и взял себя в руки.
      — Ладно, — сказал он. — Я подумаю над твоим предложением.
      — А Степан? Степан-то здесь при чем? — потребовал Фет продолжения.
      Оказывается, Степан ухаживал в цирке за медведями и в свободное время пел под гитару песни собственного сочинения. Он подружился с Жаном и, когда тот захотел следовать за Юрием Никулиным в Советский Союз, спрятал мальчика в ящике для песка.
      — Степан — такой современный парень. Вроде тебя, — пояснил дядя Стасик. — Бьет по струнам, суется не в свое дело. В общем, отличная роль. Кстати, позволит тебе исполнить на экране свою песню.
      — Если он современный парень, то назовите его другим именем. Например, Нэш, — предложил Фет. — Или Кэш.
      — Нэш, Кэш, — помял губами Станислав Львович. — А что это за имена?
      — Неизвестно, — сказал Фет. — Но зато — звучат!
      — Ладно, — пробормотал режиссер. — А теперь пошли на площадку!
      И Фет понял, — шутки кончились. В ближайшие полчаса ему предстоит сделать ответственный шаг, от которого зависит его личная судьба и будущее всего рок-н-ролла в этой забытой Богом и битлами стране.
      На негнущихся ногах, задевая гитарой головы работников студии, он зашел в гримерную, где из него довольно быстро сделали брата Зои Космодемьянской, — подвели глаза и брови, зализали непослушные волосы и накрасили губы. Фет посмотрел на себя в зеркало и чуть не сблевнул. «Нет, это не Нэш!» — подумал он.
      — Мы тебя просто поснимаем на фотопленку, — успокоил его дядя Стасик. — А потом под гитару ты что-нибудь нам споешь.
      В павильоне Фета ослепили софитами и окончательно выбили из головы веру в людей. Его заставили принимать неестественные позы — гладить шкуру медведя, смотреть сквозь железные прутья клетки и закатывать к небу мечтательные глаза.
      — Пой! — приказал режиссер, сунув ему в руки гитару.
      Фет, проклиная в душе дядю Стасика, сделал то, что его просили.
      — М-да, — задумчиво пробормотал Станислав Львович и вдруг поинтересовался: — Ты — комсомолец?
      — Никогда! — пролепетал красный от смущения Фет.
      — Нужно вступить! — отрубил дядя Стасик.
      — Зачем?
      — Это — приказ. Иначе — не пройдешь пробы. И… — здесь Станислав Львович интимно прильнул к уху мальчика, — тебя никогда, никогда не выпустят к твоим жучкам!
      Стороны договорились, что через несколько дней пробы будут продолжены и Фета снимут на кинопленку.
      Мальчик возвратился домой, как из ледяной проруби.
      — Ты что это? — с тревогой спросила мама.
      — Я — сын Тани, — ответил он мрачно.
      — Ты недоволен? Хочешь стать сыном тети Ксении?
      Фету представилось, как его отселяют к соседке, как она ставит ему Робертино и укладывает в накрахмаленную постель.
      — Да я так. Просто на студии все уши прожжужали: «Это сын Тани! Это сын Тани!». Надоело. Хотя я и не против быть твоим сыном, — пошел он на попятный.
      Здесь суровая мама потребовала обстоятельного рассказа. Услышав про комсомол, еще более насупилась.
      — Что же делать, сынуля. Ты ведь хочешь сниматься у дяди Стасика?
      — Я к жучкам поехать хочу, а не сниматься!
      — Тем более. На Дикцию ведь надежды мало… Подвела нас Дикция. До коммунизма будем ответа ждать. Вступай!
      На душе у Фета полегчало. Он любил, когда неприятные решения принимались другими. В случае чего можно было все свалить на близких.
      На следующий день он подошел к своей классной руководительнице на перемене и заявил:
      — Хочу в комсомол!
      — Чего удумал?! — душевно спросила его классная руководительница.
      — В Ленинский… Красного знамени… Трудовой комсомол! — выдохнул Фет.
      — А вот тебе! — сказала учительница, сложив из пальцев кукиш и поднеся его к носу мальчика. — Дуля тебе, а не трудовой комсомол! Дуля в рыло!
      Она захохотала, и Фет решил идти в коридор. Потому что если педагог так хохочет, то это значит, что комсомола пока не будет, красное знамя временно сворачивается и прячется под гимнастеркой на груди бойца.
      Ее фамилия была Пояркова. От надушенного перманента, высоких каблуков и зычного голоса троечников бросало в дрожь, а Фет был даже не троечник, потому что в математике, которую она вела, он не понимал ни бельмеса и решил этот загадочный предмет вообще не посещать. Но хуже всего было другое — из-за пропусков он окончательно позабыл имя и отчество классного руководителя. И звал ее просто: Пояркова. Впрочем, так называли ее за глаза и другие.
      Пояркова считалась человеком волевым и могла ударить по щеке, если ученик спутал синус с косинусом. Муж ее сбежал несколько лет назад с расцарапанными щеками в Свердловск, к очередной жене, которая также оказалась учительницей, но географии. И Пояркова, лишившись главного своего ученика, совсем сбрендила. Если ты, положим, выйдя к доске, не мог найти члены у многочлена, то весь класс задерживали после уроков, покуда неумеха-двоечник мучился со своей неразрешимой задачей. Правда, у Поярковой намечался роман с Котангенсом, интеллигентным горбуном, который преподавал геометрию в параллельном «Б» и любил поэзию Рильке. Один раз Фет увидал, как волевая высокая Пояркова зарыдала на плече маленького горбуна, и тот, встав на цыпочки, погладил ее по перманенту. В общем, Котангенс являлся единственной надеждой двоечников, хотя бы в том смысле, что Пояркова, сойдясь с ним, пустит свои затрещины на него.
      Фет думал, что зычным отказом все и ограничится, комсомольская тема будет закрыта и совесть соискателя облегчена. Но ошибся. После перемены в класс вошла конгрегация веры с Савонаролой во главе и Торквемадой в президиуме. Эти два имени гонителей изящного Фет запомнил из краткой истории искусств, которую им в качестве эксперимента начали читать на внеклассных занятиях пару лет назад и быстренько свернули за одну четверть.
      — Федя! — вдруг сказала Пояркова с неожиданной нежностью. — Вы знаете, дети, что удумал наш Федор?
      Фет похолодел, а ребята радостно молчали. Ведь если Фет что-то удумал, то занудный урок не состоится и можно будет покивать головами, соглашаясь с доводами Великого инквизитора.
      — Э-вон! — вскричала Пояркова, заводя саму себя этим демоническим рыком. — Э-вон! Федька хочет в комсомольцы!
      Класс пораженно вздохнул.
      — Ну и пусть хочет, — неожиданно вывела учительница, успокоившись. Это — право каждого ребенка. Хотеть. А мы обсудим, достоин ли ребенок Ленинского комсомола или нет.
      — Как ее зовут? — спросил Фет шепотом у своего приятеля Валерки.
      Тот пожал плечами, потому что сам посещал школу нечасто.
      Тогда Фет решил обратиться к ней официально.
      — Товарищ Пояркова! — сказал он. — Зачем меня обсуждать? Не хотите меня принимать, и не надо! Лучше ведите свой урок, товарищ Пояркова, а меня не трогайте!
      — Молчи, паразит, — ответила классный руководитель. — Мы — твой коллектив. И должны дать тебе рекомендацию, достоин ли ты комсомола или нет. Медведева, начинай!
      Наташка Медведева, сидевшая на передней парте, покорно встала. Ее в классе любили и уважали. Любили за то, что у нее были полноватые и вместе с тем длинные ноги, которые она показывала время от времени народу, задирая юбку. А уважали за то, что она не позволяла к этим ногам прикасаться. Фет пару месяцев просидел с ней на одной лавке и наблюдал, как из накрученной шишки на голове вылезает капроновый чулок. Тогда многие подкладывали чулки под волосы, мода была такая, сексуальная, кстати сказать, мода…
      — Федор не плохой, — сказал Наташка, — но и не хороший. Знаете, он какой-то никакой. Циник с холодными глазами, вот кто он!
      «Сдала! — ужаснулся про себя Фет. — Вот дура! И циника зачем-то приплела!»
      «Циник с холодными глазами» уже был раз использован Наташкой в сочинении про Печорина. Сейчас она повторилась, наверное, оттого, что получила за это сочинение «пятерку».
      — Ладно, на место! — приказала ей Пояркова. — Малафеева, продолжай!
      Со скамейки встала полноватая Люся в не очень чистом белом фартуке со следами перхоти на плечах. Хорошая девочка, но до тех пор, пока ее не трогали.
      — Федор притворяется, — доложила она. — Притворяется больным. Но он орал «Королеву красоты» на школьном вечере. Больной человек не может так орать!
      — Именно больной человек и может! — сказал бас на задней парте.
      В классе раздались смешки и тут же погасли.
      — Ну и что из этого следует? — попыталась подбить бабки учительница. Нужен ли больной человек Ленинскому комсомолу? Достоин ли Федор такой чести?
      — Достоин! — вдруг нагло произнес Витька Карпов.
      Фет вздрогнул и воспрянул духом. В кипящей океанской волне показалась спасительная для него щепка.
      От Витьки Карпова можно было ожидать всего. Один раз на спор он вылез из окна третьего этажа и спустился по стволу тополя в школьный двор. В другой раз купил у физрука бутылку водки, которой тот торговал из-под полы после уроков, и выпил ее из горлышка без закуски.
      — Встать! — крикнула Пояркова. — Давай аргументы!
      — А какие тут аргументы? — пробормотал Витька. — Во-первых, больной. Во-вторых, циник с холодными глазами. Всё за него. Для комсомола как раз подходит.
      — Ах, вот вы как? — задохнулась классный руководитель и, не зная, чем возразить, прибегнула к своему любимому методу: — Сесть, встать! Сесть, встать!
      Это была команда сродни собачьей и упражнение сродни физкультурному. Класс по приказу вставал и садился, садился и вставал. На первом десятке это немудреное занятие разгоняло кровь, но на втором начинало утомлять, действуя угнетающе на ноги и торс.
      — Сесть, встать! — командовала Пояркова. — Сесть, встать!
      Когда в классе установилась полная тишина, так что можно было услыхать весеннюю муху, бившуюся в стекло, торжественно произнесла:
      — Аргументум ад рем!
      И ее понял бы Торквемада.
      — Аргументум ад рем, слышишь, Карпов?! Идите!
      Махнула указкой, выпуская класс на свободу.
      Поднялся вихрь, пыль взлетела к потолку. Будто пробку выбили из бутылки, и струя хлестнула через край.
      А когда брызги рассеялись, то один лишь Фет спешил к выходу, потому что вечно не поспевал за своими товарищами.
      — Погоди, — остановила учительница. — Какие выводы ты для себя сделал?
      — Аргументум ад рем, — ответил Федор, сбавив шаг. — Рано еще в комсомол… Подрасти надо. Подтянуть успеваемость.
      — Правильно, — одобрила Пояркова. — Даже корова мычит, мычит, а потом скажет человеческое слово, — и наклонилась к Фету, так что он почувствовал вкус ее горького дыхания. — Евреям там вообще не место!
      — А разве я — еврей? — поразился Фет. — Я — грек, и то наполовину.
      — Это — одно и то же, — сказала Пояркова радостно.
      У мальчика отлегло с души. Если Пояркова радовалась, то, значит, репрессии позади, конгрегация веры уходит в отпуск, и Савонарола подметает школьный двор на общественных началах.
      Фет отправился домой с облегченным и радостным сердцем, — в Ленинский комсомол вступать не надо, следовательно, за идеалы коммунизма будут бороться другие, например, Наташка Медведева. «Пусть себе борется, разрешил мальчик. — Но как бы она и не поехала за меня в Лондон!»
      До пятого класса средней школы Фет считался лидером в своем коллективе, сбивая с ног кулаком и правого, и виноватого. Этому помогали его немалый вес и то обстоятельство, что школа при педагогическом училище была в меру интеллигентной, то есть народ там водился жидкий, не драчливый, а если что и делал предосудительного, так только рассказывал про одну отличницу, будто она любит рассматривать трусики своих подружек.
      Но в меру интеллигентная школа учила детей лишь четыре года, довольствуясь рассказами о трусиках и не подготавливая к большему. Когда же потребовалось от слов перейти к делу, то всех загнали в учебное здание номер 306, где в первый же день Фет получил по морде ни за что от мальчика с пронзительно-синими и пронзительно-злыми глазами. Для Фета это было открытием — оказывается, в мире наряду с газировкой, мороженым и рок-н-роллом есть пронзительно-злая синева с немотивированным ударом в челюсть.
      Когда-то здесь учился сам Боцман, личность легендарная, писавший в тетради вместо решения задач теплое поздравление: «С приветом, Боцман!». Учителя, пораженные фантазией подростка, пугались и ставили ему «тройки». Другой местный лидер разжигал костры в коридорах школы и отрывал головы голубям. В общем, Фет под напором новых для себя обстоятельств сломался. Даже по географии он начал хватать «неуды», не говоря уже о дисциплинах, где требовалось хоть какое-то соображение. Но прививка насилия дала, в целом, положительный результат — мальчик перестал драться и начал осваивать спасительную для своего поколения вегетососудистую дистонию.
      — Что с комсомолом? — спросила мама, наливая ему красный борщ.
      — Думают, — уклонился Фет от прямого ответа. — А письмо от Дикции не приходило?
      Мама отрицательно покачала головой.
      На следующий день Фет был на студии, пропустив под этим благородным предлогом школу.
      Дядя Стасик пришел на площадку зеленый и мутный, словно бутылочное стекло. Мальчик слышал, как он бросил ассистентше:
      — Всю ночь правил сцену. Да разве здесь что-нибудь исправишь?
      Пока ставили свет, он поманил рукой Фета и спросил напрямую:
      — Как тебе твоя роль?
      Федор хотел соврать, уже рот открыл для вранья, но, против воли, вылетело:
      — Роль — фуфло!
      Дядя Стасик, услышав это, не удивился.
      — А сценарий?
      — И сценарий не лучше, — радостно ответил Фет, поражаясь собственной наглости.
      — Да, — пробормотал Станислав Львович. — Вот вы какие, битники… Что ж, надо работать!
      Последующие несколько часов Фет показывал мальчику, который должен был играть роль Жана, простейшие аккорды на гитаре, и это все снималось на пленку. Жан в конце сцены говорил с неприятным французским акцентом:
      — Ты теперь — мой брат!
      Дети обнимались, дядя Стасик орал в рупор:
      — Стоп!
      И все начиналось сначала.
      Наконец режиссер остался доволен результатом.
      — Позвони в группу через пару недель, — сказал он Фету перед тем, как отпустить его на свободу. — Узнаешь, прошел ты пробы или нет. Кстати, ты подал заявление в комсомол?
      — Подал, — ответил Федор. — Но меня не приняли.
      — Тогда пеняй на себя, — сказал Станислав Львович.
      Потянулись долгие весенние дни без новостей. Солнце увеличивало свой путь по небосклону, не прыгая, как зимой, за горизонт где-то в районе Останкина, а приземляясь много дальше, за стеклянным куполом павильона «Машиностроение» и освещая его изнутри розоватым марсианским светом. Каждое утро Фет звонил на студию, пытаясь узнать, что с его кинопробами и когда «Беглец с гитарой» убежит в свободный мир. Но телефон группы или молчал, или был занят. Наконец, отчаявшись установить техническую связь, мальчик упросил маму заказать ему одноразовый пропуск, чтобы явиться к дяде Стасику, как Каменный гость, и спросить его замогильным голосом: «Дрожишь ли ты?». Про Каменного гостя Фет видел недавно постановку на телевидении, и ему очень понравилось.
      Он вошел под затхлые своды кинофабрики, понимая, что до Каменного гостя ему еще расти и расти. Отдал вахтеру пропуск и заметил, что у старика нет большого и указательного пальцев на правой руке. Вахтер принял пропуск, зажав его мизинцем, и спросил:
      — Знаешь, как это все называется, парень? Мудявые ожидания!
      И засмеялся.
      Проницательный старик сидел здесь давно и прекрасно разбирался в психологии людей, посещавших это скорбное место.
      Фет поднялся на третий этаж. Без стука вошел в знакомую комнату…
      — А тебе разве не сообщили? — спросила женщина трудной судьбы, накручивая телефонный диск и даже не глядя в его сторону.
      Фет промолчал.
      — Ты не прошел пробу. Худсовет не утвердил.
      Она бросила трубку на рычаг телефона.
      — И вообще… скажу тебе по секрету. Ты — в черном списке!
      Фет, не попрощавшись, ушел.
      В тяжелом расположении духа он добирался домой часа полтора, хотя путь от проходной до подъезда занимал пять с половиной минут, если человек, конечно, был в своей тарелке.
      Однако, войдя в квартиру, он понял, что ангел надежды, как бабочка, снова залетел в их приоткрытое окно.
      — Дикция ответила! — выдохнула мама. — Наш дорогой Леонид Ильич!
      В руках ее трепетал продолговатый клочок бумаги.

Глава двенадцатая. Прыжок Лешека