— Реактивные, — с восторгом сказал Валерик.
      — Здорово! — в тон ему откликнулся сосед.
      — А высота какая… Тысяч десять наверное, — с видом знатока отметил Валерик.
      — Больше, — поправил другой, — наши реактивные поднимаются больше чем на тридцать тысяч…
      — А я, когда вырасту, буду вертолетчиком, — послышался чей-то писк.
      Зоя оглянулась. Рядом стоял малыш лет пяти, в длинном пальто и теплой шапке, из-под которой виднелся еще ситцевый платочек. И платочек и шапка, наверно, были завязаны слишком туго, потому что щеки малыша сильно выдавались из них.
      — И он туда же, — расхохотался Валерик. — Ты не вертолетчиком будешь, а поваром, как твой папа. Щеки вон уже какие наел. — Это сын нашего повара, — объяснил он Зое.
      Как ни весело было ей с ребятами, а надо возвращаться к Анне Владимировне, она там сейчас одна просматривает письма.
      Зоя оделась, погладила тугую розовую щеку малыша, мечтавшего стать вертолетчиком, и пошла снова к письмам.
      Снова набитые конвертами папки, снова людские слезы и радости.
      А где же те, которые ищет Зоя? Неужели она их так и не найдет? Неужели они затерялись навсегда?
      И вдруг словно что-то ударило по глазам. Чья-то знакомая фамилия. Новаторов… Ну, конечно, Новаторов… Сложенный треугольником листок с номером полевой почты в обратном адресе. Пожелтевший, мятый треугольник…
      — Анна Владимировна, — с трудом выговорила Зоя. — Вот оно… Вот…
 
      В который раз перечитывают они эти письма. Химический карандаш местами стерся, местами расплылся лиловыми пятнами, разобрать написанное почти невозможно. Но постепенно они вчитались и скоро знали уже каждую строчку наизусть.
      Зоя нашла два письма лейтенанта Новаторова. И если бы она не нашла письма второго, первое мало могло добавить к тому, что уже было известно. В первом письме младший лейтенант Новаторов писал, что он чувствует себя ответственным перед мальчиком, которого привел в детдом и которому дал свою фамилию. Он писал, что, когда окончится война и если он останется жив, заберет Юру и усыновит его. «Скажите Юре, что у него есть отец, чтобы он не считал себя сиротой», — писал младший лейтенант Новаторов в своем первом письме.
      Прочитав это письмо, Анна Владимировна загрустила. «Благородный ты был человек, младший лейтенант Новаторов, — говорила она. — И почему я, глупая, не расспросила тебя обо всех подробностях, не записала их. Война. Было не до писем. Только приехали на новое место. Все это так. Но почему я не бросила все другие дела и не поговорила с тобой… А может, и те, другие дела, были не менее важны…»
      И словно в ответ на ее горькие мысли Зоя протянула второе письмо Новаторова.
      «Дорогие товарищи!
      Я писал уже вам, что согласен усыновить Юру, пусть только кончится война и скорее разобъем мы проклятого фашиста. Но, может быть, Юрин отец жив. Может, и он, как и я, воюет сейчас с ненавистным врагом, по-звериному напавшим на нашу Родину.
      Если Юрин отец останется в живых, надо обязательно помочь ему отыскать сына. Но как это сделать? Как найти человека, если мы и фамилии его не знаем? А ведь возможно, что он был даже мой земляк, потому что женщина с мальчиком садились в поезд в Борисове, а я там прожил всю свою жизнь.
      Гитлеровские захватчики принесли нашим людям много страданий. Только они могли пойти на такое. Сколько женщин и детей видел я убитыми на дорогах. И Юрина мать, как я понял, была беременна.
      Сейчас вечер, и мы сидим в окопах…»
      — Подождите, стойте, — перебила Анну Владимировну Зоя. — Он пишет, что… Так ведь это же я…
      — Что — ты? — не сразу поняла Анна Владимировна.
      — Женщина беременная… Это мама мной ходила…
      Зоя была белее снега.
      — Тебе нехорошо? — испугалась Анна Владимировна.
      — Нет, нет, — шептала Зоя, опускаясь на стул.
      Анна Владимировна снова перечитала письмо.
      — Значит, Юра твой брат, — сказала она. Обняла Зою, и та припала головой к ее плечу. Обе плакали.
      Потом они смеялись. Смеялись и плакали. Снова и снова перечитывали письмо.
      — Анна Владимировна, я должна сейчас же ехать домой. Там у нас мама болеет… Вы должны дать мне эти письма… Знаете, что это будет значить для мамы… А папа… Нет, пока я доеду, пройдет еще столько времени… Я должна позвонить папе, дать телеграмму…
      — Сделаем, Зоенька, все сделаем. Сейчас мы уже все сделаем, — с облегчением вздохнула Анна Владимировна.
 
      — Мама, ну что ты все плачешь, что ты все плачешь, — говорил Юра Антонине Ивановне, обнимая ее. — Или ты не рада, что я нашелся?
      — Господи, тайком от меня, украдкой, — вытирала слезы Антонина Ивановна. — Да надо ж было только показать его мне, так я бы без всяких ваших фотографий и писем узнала… Дитя ты мое родное, страдалец ты мой горький, — приговаривала Антонина Ивановна, снова заливаясь слезами.
      — Ну, на страдальца-то он не очень похож. Ты только посмотри, какой высокий, здоровый, красивый, — глухим от волнения голосом говорил отец. Он подошел к сыну, обнял его, положил ему на плечо руку. — Наша порода. Булатовская.
      Когда Михаил Павлович встал рядом с Юрой, одного с ним роста, такой же плечистый, особенно стало заметно, как они похожи.
      Антонина Ивановна напоминает сейчас Рене маму Володи Кожухова, которая нашла своего сына и приехала за ним в Калиновку. Она тоже все время плакала и как привязаная ходила следом за Володей. Точно так же ходит сейчас и Антонина Ивановна. Из комнаты в комнату, из кухни в коридор и обратно в кухню.
      А Юра незаметно с интересом оглядывает квартиру, посматривает на диван, на столик, на полку с книгами, на деревянные кровати в спальне с горой больших и маленьких подушек. Это ведь дом его родителей, а стало быть, и его дом.
      — А вот это, сыночек, знаешь кто? Это ты, — показывает ему Антонина Ивановна портрет на стене.
      — Неужели? — удивляется Юра.
      С любопытством смотрит он на круглое личико ребенка, освещенное беззубой улыбкой, и сам начинает улыбаться. И на какое-то время высокий стройный юноша со свежим, только что выбритым лицом, становится похожим на ребенка, который с бездумной радостью смотрит на него со стены.
      Антонина Ивановна держит Юру за локоть. Юра чувствует теплые руки матери, и сердце его заливает неизведанная до сих пор радость. Рядом с ним его мать. Мама. Наверно, это совсем обычно для того, с кем мать постоянно рядом, от колыбели до усов. Но если руки матери вновь касаются сына уже тогда, когда у сына растут усы… На какое-то мгновение человек может почувствовать себя беззаботно радостным младенцем.
      И что в них такое, в этих руках материнских, отчего их прикосновение так греет, так ласкает сердце?
 
      Юра опускает голову и смотрит на руки матери. Розовые, в сетке мелких морщинок. Но даже и на взгляд видно, какие они мягкие, добрые. Да и вся она, мама, такая же мягкая, ласковая — и щеки ее, и походка, и голос. Именно такою и представлял ее Юра.
      А отец… Такого и хотелось иметь. Отца, которым можно гордиться. Вот он стоит перед ним, с седыми висками, бывший командир, несколько раз раненный, много раз награжденный…
      Юра набирает полную грудь воздуха. Сердце стучит, бьется, словно ему тесно в такой широкой груди.
      — Так кто же ты у нас — Шура или Юра? — спрашивает Михаил Павлович.
      — Конечно, Шура, — вместо сына отвечает Антонина Ивановна.
      — Но ведь он уже привык… и в документах у него — Юра, — не соглашается отец.
      — Как хотите, так и называйте, — смеется Юра.
      По вечерам к ним собираются соседи, знакомые — поздравить Булатов с такой радостью, посмотреть на Юру. Михаил Павлович показывает им письма, рассказывает, как выяснилось, что Юра Новаторов — это и есть тот самый мальчик Шура Булат, которого война когда-то разлучила с родителями.
      — А почему его назвали Юрой? — допытывается тетя Маша, которая тоже пришла к Булатам взглянуть на найденного сына.
      — Кто ж его знает, почему так назвали, может, так напугалось бедное дитя, что и имя, и фамилию забыло. Добрые люди окрестили, — горестно говорит Антонина Ивановна.
      — А тот лейтенант… Погиб, бедный. Где-то материнское сердце тоже от тоски заходится. Знать бы, что живая да где живет, хоть поблагодарить бы ее за сына…
      — Ох, — вздыхает тетя Маша. — Скольких людей загубила война, да каких людей…
      — А знаешь, мама, — взял Юра руку Антонины Ивановны, — я сейчас, когда начинаю вспоминать, мне как-то смутно-смутно, будто фильм, что видел давно, видится длинная белая дорога, которая бежит, бежит… И по той дороге идут люди… Много людей. Потом вспоминается какой-то треск и грохот, и люди куда-то бегут, кричат…
      — Было все это, Шурочка, было, — со вздохом кивает Антонина Ивановна и снова вытирает ладонью глаза.
      — Ну, хватит, хватит, — сжимает Юра мягкую материнскую руку. — Не будем больше об этом.
      — Ты еще от болезни как следует не отошла, опять сердцу плохо станет, — беспокоится и Михаил Павлович.
      — Что ты, что ты, — замахала на него руками Антонина Ивановна. — Теперь я ото всех хвороб навсегда излечилась.
      Уже несколько дней, как Юра дома, а Антонина Ивановна все не может до конца поверить своему счастью. В ту ночь, когда Юра впервые ночевал в родном доме, она почти не сомкнула глаз. Только под утро чуть-чуть придремнула. Проснулась в холодном поту. Пригрезилось, что все это сон, снова сон, который так часто за долгие двадцать лет снился ей: будто сын отыскался, будто он опять с ними. Она подхватилась, босиком прошла в другую комнату, где на диване спал Юра. Нет, он не приснился Антонине Ивановне, он был здесь, ее сын. В окно падал свет уличного фонаря, и Антонина Ивановна долго смотрела на сына, слушала его спокойное, ровное дыхание. В постель она больше так и не легла, пошла на кухню. Тихонько, чтоб не звякнуть ни ножом, ни кастрюлькой, стала готовить завтрак.
      «Проснется — и все будет готово, — думала она. — Бедный мальчик, всю жизнь не видел материнской ласки, никто никогда не пожалел его, не побаловал. Пусть хоть сейчас, хоть на короткие дни ему будет хорошо. А то ведь снова институт, общежитие, столовые». Мать чуть ли не с ужасом думала, что кончатся каникулы и сын уедет снова, снова его не будет с ними. Пусть бы хоть на год взял в институте отпуск. И там ведь люди сидят, должны понять, что значит через двадцать лет родителей найти».
      Не успел Юра открыть глаза, как из кухни с тарелкой прибежала Антонина Ивановна. На тарелке большая чашка со свежим ароматным кофе и только что испеченная румяная булочка.
      — С добрым утром, сынок! Выпей чашечку кофе, утром это хорошо. Да не вставай еще, не вставай, зачем тебе так рано? Выпей кофе, съешь булочку и поспи еще.
      Для Юры все это было слишком непривычно. Он сидел на кровати, растерянно моргая, неловко улыбаясь.
      — Мамочка, зачем ты это? Я к такому не привык…
      — А ты привыкай, привыкай, сынок, — пристраивая тарелку на стуле около постели, говорила Антонина Ивановна. — Это только на здоровье будет. Выпей, выпей, — обняла она сына за плечи.
      — Не надо, мама. Что я, больной или калека? Это только больным подают еду в постель.
      — Не дай бог, чтобы ты заболел, — гладила сильную спину Юры Антонина Ивановна. — Но если не хочешь меня обидеть, выпей.
      — Ну, хорошо, это выпью, — сказал Юра, — но больше ты так не делай. Мне даже стыдно.
      Когда все позавтракали и Антонина Ивановна взялась за посуду, Юра остановил ее:
      — Оставь, мама, мы с Зоей все сделаем. А ты иди отдохни. Ты так рано сегодня встала.
      — Что ты, сынок, — всполошилась Антонина Ивановна. — Разве я допущу, чтобы ты с посудой возился? Да и не устала я, а что поднялась рано, так разве можно спать, когда радость в доме такая?
      Но Юра уже собирал со стола тарелки.
      — Не надо, брось их, сыночек, — бегала вокруг него Антонина Ивановна. — Брось, прошу тебя.
      Но Юра только смеялся, собирая посуду и относя ее в кухню. Зоя начала ему помогать.
      Он отобрал у ошеломленной, растерянной Антонины Ивановны фартук и надел на себя. Засучив рукава, ловко мыл тарелки, а Зоя вытирала.
      — А что же я буду делать, дети мои? — всплескивала руками Антонина Ивановна, в умилении глядя то на сына, то на дочку.
      Михаил Павлович тоже явился в кухню. Стоя в дверях, весело поглядывал на детей.
      — Что, мать? Дети работу отобрали? Ничего, не горюй. Радуйся, что дождалась помощников.
      Когда Антонина Ивановна взялась за уборку квартиры, и собрав половики, сложила их у двери, чтобы вынести во двор и вытряхнуть, Юра тут же схватил их и исчез за дверью. Не успела Антонина Ивановна осмотреться, как он уже яростно выбивал их во дворе. Мать так и кинулась вниз.
      — Что ты делаешь, сыночек, — чуть ли не со слезами рвала она у него из рук пеструю дорожку. — Что люди скажут? Ты же гость у нас такой дорогой… Иди домой, я сама, я сама…
      А Юра смотрел, как топчется мать по дому, готовит, моет, убирает, и ему становилось жаль ее. Ему даже неловко было, что она так для него старается, и он постоянно следил, в чем бы мог заменить ее, помочь. Когда назавтра мать собралась мыть полы, Юра наотрез запретил ей это.
      — Тебе, мама, нелегко сгибаться, мы с Зоей сами вымоем. Сестричка, где тут у вас тряпки лежат?
      У Антонины Ивановны уже сил не хватало возражать, а Михаил Павлович посмеивался:
      — Вот-вот, может, Юра научит нашу Зою полы мыть, а то ведь она не умеет.
      Зоя краснела. Ей не хотелось, чтобы отец такое про нее говорил. Ей очень хотелось, чтобы Юра думал о ней только самое хорошее. Хотелось ему нравиться. На все, что она теперь ни делала, она смотрела его глазами.
      Еще недавно Зоя нравилась себе. Она любила подолгу стоять перед зеркалом, так и этак причесывать волосы, мерять и надевать новые платья. Зоя считала, что она красивая и что это самое главное, это — важнее всего.
      Но в последнее время стала обходить зеркало. В который раз пыталась заглянуть внутрь себя. Почему-то не уходила из памяти девушка, с которой ехала в одном купе. «Наверно, Юра обрадовался бы такой сестре, как Валя…» — думалось ей. Вспоминалось письмо, читанное в Калиновке. «Тому парню, наверно, куда труднее было научиться писать, чем мне балансы править», — думала она. Вспоминался ей и детдомовский Валерик — как ловко бегал он с подносом, как умело, по-взрослому расчищал дорогу от снега… И понемногу Зоя начинала понимать, что она что-то потеряла в жизни. Что-то очень важное. Все, чем жила она до сих пор, что казалось ей самым главным, на самом деле не было таким. Все это было не то, не настоящее, а настоящее шло стороной… Нет, Зоя определенно больше не нравилась себе.
      Она очень боялась, чтобы Юра каким-то образом не узнал о том, что у нее было с Женей. Она очень просила Реню, чтобы та ничего-ничего не рассказывала Юре про это. Реня обещала. Но сдержит ли она свое обещание? Они ведь, наверно, друг другу все до капли рассказывают.
      И снова Зое делалось горько, снова казалось, что она что-то потеряла навсегда.
      Реня теперь почти каждый вечер проводила у Булатов. С работы шла прямо к ним. Здесь ждали Рениного прихода и без нее не садились за стол. А после обеда все собирались в одной комнате. Антонина Ивановна устраивалась в кресле, складывала руки на коленях и полными восхищения глазами смотрела на Юру. Реня с Зоей садились на диване, приникнув одна к другой, и слушали разговоры Юры с Михаилом Павловичем. А разговоры те были долгими: о международных событиях, о будущей Юриной работе. Юра рассказывал о своих мостах. Он говорил о них с восторгом.
      — Ты понимаешь, что такое мост? Это произведение искусства. Когда-то я этого не понимал. А стал изучать мосты — античной эпохи, древнего Рима, средневекового Ирана, Испании — и у меня открылись глаза на одно из чудесных творений человека. И знаешь, — горячо продолжал Юра, — мост, как и любое другое произведение искусства, имеет свой национальный характер, является как бы комплексом, неотъемлемой частью архитектуры, свойственной той или другой стране. Одно дело мосты Италии — легкие и изящные, как лирические стихи. Другое — средневековая Испания. Это уже эпическая поэма. Или мосты Франции, Парижа. Сколько в них элегантности! А есть мосты-улицы, мосты-базары…
      Михаил Павлович слушал сына, не сводя с него глаз. Все, о чем рассказывал Юра, было, безусловно, интересно уже само по себе, но самое главное, что все эти интересные вещи рассказывает его сын — совсем уже взрослый человек. Он вспоминал, как не спала ночами Антонина Ивановна, как плакала, припав к его груди. «А что, — говорила она, — если наш сын жив, но сделался каким-нибудь беспризорником, попал к каким-нибудь ворам…» Но вот он какой, их сын. Дай бог, чтобы такой стала Зоя.
      «Мосты, мосты», — вздыхал Михаил Павлович. Для него мосты чаще всего были всего лишь средством коммуникации. Он взрывал те мосты, по которым мог пройти враг, и спешно налаживал мосты-переправы для своих частей. Сколько их, этих мостов, пришлось ему разрушить за время войны! Он тогда и не думал, что взорванный им мост мог оказаться произведением искусства. Просто их было очень жаль взрывать. Не думал он тогда и о том, что пройдет какое-то время, и его сын станет строить мосты.
      — А мосты старой России? — говорил Юра. — Они, как и вся старая Русь, были деревянные. А какие гениальные проекты мостов создавали русские ученые! Взять хотя бы мост Кулибина, спроектированный еще в восемнадцатом столетии. Это был первый в мире мост из решетчатых ферм. Проектом Кулибина восхищались ученые всего мира. Они называли Кулибина великим артистом. Кстати, Ренечка, — повернулся он к Рене, — Кулибин имеет отношение и к твоей специальности.
      — Знаю, — лукаво сощурилась Реня. — Кулибин сделал чудо-часы величиной с утиное яйцо. Через каждый час они звонили, в них открывалась дверца, и крохотные артисты начинали представление, — словно ученица на уроке отчеканила Реня.
      — Правильно, пятерка, — улыбнулся Юра.
      Юра и Реня не скрывали своей любви от Антонины Ивановны и Михаила Павловича, от Зои. Да и скрыть ее, наверно, было невозможно. Их выдало бы то, как они смотрели друг на друга, как друг с другом говорили. Юра совершенно не умел скрыть нетерпения, с которым дожидался Реню с работы. А Реня, стоило только ей переступить порог, сразу спрашивала: а Юра где?
      Однажды Антонина Ивановна увела Юру в спальню, прикрыла дверь, усадила сына в кресло. Юра догадался, что мать собирается с ним говорить о чем-то важном.
      Антонина Ивановна погладила светлые волосы сына, поцеловала в щеку.
      — Шурочка, — заговорила она. Антонина Ивановна упорно называла сына Шурой, как и все те годы, когда лила о нем слезы, думая о судьбе своего несчастного ребенка. — А как у вас с Реней? Вы уже обо всем договорились или еще нет?
      — А она тебе нравится, мамочка?
      — Ты еще спрашиваешь… Да она мне уже, как дочка…
      — Правда? — счастливо улыбнулся Юра. — Ну тогда я очень рад и признаюсь тебе, что мы уже обо всем договорились.
      Антонина Ивановна окончательно растрогалась, в глазах заблестели слезы.
      — Ну так, сыночек, — сказала она, — взяли бы тогда да расписались… Пока у тебя каникулы и свадьбу сыграли бы.
      Юра с минуту сидел растерянный. Потом поднялся, подошел к окну. Стоял там какое-то время, заложив руки за спину и глядя на улицу. Антонина Ивановна наблюдала за ним и думала о том, как похож он даже в походке, в жестах на отца. Тот тоже, если о чем серьезном задумается, стоит у окна и смотрит на улицу, заложив руки за спину.
      Наконец Юра отошел от окна, приблизился к матери, склонился к ней и поцеловал в теплую мягкую щеку.
      — Спасибо тебе, мамочка, за то, что ты сказала, за то, что ты хочешь для нас сделать. Но только, знаешь что? Вот окончу институт — полтора года осталось — и тогда, как человек самостоятельный, со специальностью, с дипломом… Тогда мы с Реней и поженимся.
      — Может, ты, сынок, не хочешь вводить нас в расход, так не стесняйся… Ты ведь знаешь, что мы для тебя готовы на все, на все…
      — Знаю, мамочка, знаю, но не надо.
      — Ну что ж, как хочешь, — вздохнула Антонина Ивановна. — Только вот уедешь ты снова. Пускай бы Реня уже была моей невесткой… Это ведь так хорошо, когда большая семья.
      — Так она у нас и будет, мамочка. Большая дружная семья. Вот увидишь, — пообещал ей Юра.
      — Ну, так в какую сторону пойдем? — спросила Зоя.
      Они вышли погулять, Зоя собиралась показать брату места в городе, которых он еще не видел.
      Юра взглянул на часы.
      — Знаешь что, — предложил он, — давай-ка мы с тобой пойдем Реню встречать. Как раз и рабочий день кончается.
      «Ему бы только увидеть Реню», — ревниво подумала Зоя.
      — Ну что ж, давай, — согласилась она и повернула в сторону троллейбусной остановки.
      К заводу они подъехали как раз в конце смены, из проходной вереницей пошли работницы — мелькали синие, зеленые, красные шапочки и платки.
      У Зои вдруг забилось сердце. Она и думать не могла, что так здесь разволнуется. С какой-то завистью смотрела на двери проходной. Ведь совсем недавно и для нее так же кончался рабочий день, и она была частью этой бесконечной вереницы. А теперь она здесь чужая, посторонняя. Вот стоит в стороне и смотрит, как расходятся девушки, рассыпаются, словно бусины с нитки. А завтра снова соберутся вместе, и послезавтра, и еще, и еще…
      Проходили знакомые девушки, многих из них Зоя знала только в лицо, но в любую минуту могли показаться из их цеха, их бригады. Зое и хотелось повидаться с ними и было чего-то стыдно.
      А вот и Реня. Увидела Юру с Зоей — побежала им навстречу, поскользнулась, покатилась на ногах по ледяной дорожке, так и доехала до них, прямо Юре в объятия.
      — Не устала? — заглядывает Юра Рене в глаза, стряхивает с ее плеча снежинки. — Если не устала, погуляем.
      — Давайте! — охотно соглашается Реня.
      — Но, может, ты есть хочешь, с работы ведь?
      — Нет, не хочу, — улыбается Реня счастливой улыбкой.
      — Тогда знаете что, давайте поедем в центр, вы мне покажете ваш знаменитый путепровод.
      Был «час пик». На остановках — народу!.. Дождавшись своей очереди, кое-как втиснулись в троллейбус и зажатые так, что ни вздохнуть, ни охнуть, поехали. Юру с Реней толпа понесла вперед, а Зою оттеснила на заднюю площадку, в самый хвост троллейбуса.
      На каждой остановке в троллейбус умудрялись втискиваться новые пассажиры. На площади Победы вломился верзила с распатланным чубом. Он изо всех сил прокладывал себе дорогу, работая локтями. Вперед пробиться и ему не удалось, ринулся на заднюю площадку, остановился около Зои, прижав ее к поручню сиденья. Но Зоя задумалась, не замечала ни верзилы, ни того, как больно прижали ее к поручню.
      — Куда навалился! — услышала у себя над головой. — Девушку вон чуть не задавил… Целый день работала, а теперь еще тебя на плечах держать должна…
      Зоя не сразу поняла, что речь идет о ней, что это за нее вступились, а когда подняла глаза, увидела лицо молодого парня с чистыми синими глазами. Парень оттирал верзилу, стараясь освободить Зою, и остальные пассажиры его поддерживали.
      — Чуть не по головам пошел! — накинулись они на чубатого. — Всех порасшвырял локтями.
      — Вырос под небо, а ума не набрался, — проворчал пожилой пассажир в пушистой шапке.
      — Ну, как вам теперь, лучше? — спросил Зою парень.
      — Да, хорошо, спасибо…
      «Уж не смеется ли он надо мной, будто я с работы еду, или в самом деле так подумал», — Зоя украдкой взглянула на юношу. Тот приветливо ей улыбнулся.
      И вдруг Зое захотелось, чтобы это и на самом деле было так, чтобы она и на самом деле ехала с работы. Ведь это счастье — быть со всеми, ты — как все, едешь с работы…
      На остановке у Дома правительства выходили многие, подталкивая друг друга, спрыгивали на тротуар.
      — Ф-фу, чуть доехали, — поправляя пальто и шапку, отдувался Юра. — А тебя, сестричка, там не задавили? — подал он руку Зое.
      Они гуляли, любовались городом.
      — Подожди, — брала Реня Юру за руку, — это какая улица? Московская? Ой, нет, Бобруйская, — узнавала она. — Московская там, в конце моста. Смотри, Юра, какой простор открывается! А мост какой огромный! Даже в Ленинграде, наверно, такого нет.
      — Мост, конечно, интересный. И город у вас хороший. Красивый город.
      — Еще бы! — радовалась Реня.
      Они пошли по мосту обратно, смотрели на проспект, очерченный пунктиром огней.
      Серые мягкие сумерки опускались на город. Темнело. И бессчетное количество огней — зеленых, красных, синих — замелькало на улицах.
      Реня с Юрой весело болтали. А Зоя больше молчала.
      — Что это ты, сестричка, невеселая? Что-то настроение у тебя испортилось, — заметил Юра.
      — Да ну, ничего. Не обращайте на меня внимания.
      Антонина Ивановна заждалась детей. Прислушивалась к каждому стуку на лестнице, выглядывала в окно на освещенную улицу.
      — Наконец-то, — обрадовалась она, когда те появились. — И где это вы так поздно голодные бродите?
      И тут же забегала, засуетилась, подавая обед.
      За столом Юра с Реней рассказывали, как они гуляли по мосту, лица у них были возбужденные, румяные. Антонина Ивановна слушала и с тревогой поглядывала на Зою. Не нравилась ей дочка — какая-то бледная, грустная.
      Когда убрали со стола и Зоя с Реней пошли на кухню мыть посуду, Антонина Ивановна вздохнула.
      — Видите, какая она… И что это с ней делается?
      Михаил Павлович многозначительно посмотрел в сторону кухни.
      — Я знаю, почему она такая, — сказал он. — Но ничего, уладим.
      — Кажется, и я знаю, — сказал Юра. — Нам надо с ней поговорить.
      — Именно это я и собирался сегодня сделать.
      — Только уж вы не ругайте ее, — встревожилась Антонина Ивановна, — не надо ее обижать.
      — Ты что, мать, — улыбнулся Михаил Павлович, — что ты такое говоришь? Или ты одна ее жалеешь?
      Как только девушки покончили с посудой, Михаил Павлович позвал Зою.
      — Иди сюда… Садись. Надо нам с тобой поговорить…
      Сердце у Зои екнуло. Она догадалась, о чем собирался говорить с ней отец. «Ну неужели он не мог, чтобы не слышал Юра?» — подосадовала она.
      Антонина Ивановна насторожилась, готовая кинуться дочке на помощь.
      — Надо, наверно, куда-то устраиваться на работу, — заговорил отец. — Или как ты думаешь?
      Зоя молчала.
      — Подними глаза, дочка, — взял ее за подбородок отец, — мы здесь все свои. Все мы любим тебя и все желаем тебе добра. Помочь стараемся. Ну, скажи, где бы ты хотела работать?
      Зоя ничего не ответила.
      — Ох, какая ты, — вздохнул отец. — Снова мне тебя устраивать? Но помни, — отец погрозил пальцем, — это в последний раз. Больше я за тебя краснеть не собираюсь, чтобы ты мне больше работу не бросала. — Помолчал с минуту, продолжал недовольно. — Сегодня встретил одного знакомого. На заводе медпрепаратов работает. Им в лабораторию нужна ученица. Я поинтересовался, не могут ли взять тебя. Сказал, что можно. Работа интересная и заработок приличный. Так что, условились?
      Зоя снова не проронила ни звука.
      — Скажешь ты, в конце концов, хоть слово? — разозлился отец. — Хочешь ты в лабораторию или не хочешь?
      — Нет, — ответила наконец Зоя.
      — Так чего же ты хочешь? — уставился на нее Михаил Павлович.
      — Я хотела бы вернуться на завод, но… — запнулась Зоя.
      — О господи, — всплеснула руками Антонина Ивановна, — ты же сама говорила, что там тебе тяжело!
      — Я хотела бы вернуться, — тихо повторила Зоя.
      Давно поняла она, что жалеет о заводе, что хочет вернуться на конвейер, к девчатам, но не думала, что хватит у нее сил признаться кому-нибудь в этом. И вот, хватило. Когда отец предложил другое, она поняла, что не хочет ничего другого, хочет только туда, туда.
      Какое-то время в комнате стояла тишина, потом ее нарушил радостный голос Рени:
      — Как это прекрасно, Зоенька! — воскликнула Реня. — Если бы ты знала, как я рада! — Она подбежала к Зое, обняла ее. — Просто замечательно, что ты решила вернуться!
      — Возьмут ли меня? — в отчаянии взглянула на нее Зоя. — Еще засмеют…
      — Михаил Павлович сам зайдет к директору, правда, Михаил Павлович? — повернулась к нему Реня.
      — А по-моему, не надо папе никуда ходить, — решительно заявил до сих пор молчавший Юра. — Не надо, — повторил он. — Зоя — человек взрослый. Сама должна отвечать за свои поступки. Сама уволилась, сама пусть и восстанавливается. В другой раз подумает, прежде чем совершать решительный шаг. А то привыкнет всю жизнь за чужую спину прятаться. Ты на меня не обижайся, сестричка, но позволь сказать, что поступила ты неважно. Тебя учили, да тебе еще и деньги платили… Государство на тебя надеялось, верило в тебя, а ты? Ошиблась? Ну, и поправь свою ошибку. Сама!
      — Не возьмут, не возьмут меня обратно на завод, — с горечью повторила Зоя.
      — Не возьмут, тогда будем думать, что делать дальше, а попытаться надо. Так я говорю, Реня?
      — Директор очень хороший человек, добрый, — ответила та. — По-моему, он обязательно должен взять, обязательно!
      — Нет, ты скажи, — настаивал Юра, — ты ответь, прав ли я вообще, в принципе? Прав ли я, что именно Зоя, сама, обязана исправить свою ошибку.
      — Конечно, прав, Юрочка, — согласилась Реня.
      — А вы, мама, папа?
      — Что ж, — сказал Михаил Павлович, бросая недоверчивый взгляд в сторону дочери, — пусть попытается…
      — Ой, не знаю, не знаю, — вздыхала Антонина Ивановна.
      Ночью Зоя долго не могла уснуть, все думала, думала… Думала о том, что она скажет директору, что он скажет ей. Она знала, что ей будет очень стыдно увидеть его, но знала и другое — ей будет еще хуже, если она струсит, не отважится пойти к нему и смело признаться, что совершила ошибку… Пускай случится самое худшее: ей откажут. Но она будет знать, что сделала все для того, чтобы вернуться в цех, к девчатам, в свою бригаду, к своему конвейеру. А ей так этого хочется! Она теперь вспоминала не те минуты, которые казались ей постылыми, а те, когда у нее получилось, когда радовалась удаче. Как ей хотелось снова взять в руки инструмент, как бы она старалась!
      Но Женя… Если ее возьмут на завод, придется с ним встречаться… На работе… Но и эта мысль не остановила.
      «А что мне Женя! — горячо возражала она неизвестно кому. — Я и глядеть в его сторону не стану! Хватит того, что он однажды встал на моей дороге, не хватало теперь, чтоб я из-за него на завод не вернулась. Нет, завтра же пойду к директору, пусть будет, что будет!»