— Так вы согласны? — снова спросил Женя.
      «Ну, и что тут плохого, если я согласилась, — лежа в постели, с кем-то спорила Зоя. — Как будто и в самом деле нельзя дружить с парнем только потому, что он женат? Бедный Женя…» — вздыхала она, вспоминая, какое грустное было у него лицо, когда говорил о жене.
      «Интересно, а что сказали бы все, кто был сегодня на вечере, если бы узнали, что они с Женей договорились о встрече? Что сказала бы Реня? Это ведь только подумать, она, оказывается, в детдоме жила… А я ничего и не знала».
      — Мама, — вполголоса позвала Зоя Антонину Ивановну, глянув на дверь спальни. — А эта Реня, знаешь, в детдоме воспитывалась… У нее нет ни отца, ни матери…
      Но Антонина Ивановна ничего не ответила, наверно, уже спала. Зоя поднялась на кровати — в длинной белой, с тонким кружевом у шеи, ночной рубашке, потянулась к выключателю, надавила на черную кнопку. Сразу исчезла зубчатая тень от люстры, и сама люстра, и стены. Зоя опустила голову на подушку, и как только коснулась ее, словно бы подхватил, закружил ее танец. Еще раз глянули на нее Женины глаза, а потом все — и музыка, и танец, и девчата, и Женя — все смешалось вместе и исчезло. Зоя крепко уснула.
 
      — Посмотри, Реня, хорошо ли так? — Зоя подала Рене пинцетом баланс с волоском.
      Реня закончила править свой баланс, вынула его из лявциркуля, положила под прозрачный пластмассовый колпачок и взяла Зоин. Она толкнула пальцем желтое колесико, внимательно через лупу посмотрела, как оно крутится.
      — Еще немного бьет, — сказала Реня. Не отрывая глаз от баланса, привычным движением взяла пинцет, поправила в одном месте, в другом, высвободила баланс из лявциркуля и передала пинцетом Зое. — Вот так будет хорошо. Ты не спеши, работай потихоньку, — посоветовала она своей ученице.
      Зое было досадно и стыдно. Стыдно, что Реня поправляла работу, на которую она потратила пятнадцать минут. Хорошо Рене говорить: «Не спеши». Если она не будет спешить, придется по полчаса сидеть над каждым балансом. А лента конвейера двигается через каждые две минуты. Когда же она начнет работать самостоятельно? Даже за конвейер для учеников, который двигается через каждые пять минут, ее посадят неизвестно когда. Нет, кажется, ничего из нее не выйдет.
      Зоя толкает и толкает баланс, выправленный Реней, и не хочется ей вынимать его и вставлять другой. Как это все, оказывается, долго и нудно. Если бы можно было скоренько выучиться, скоренько сесть и работать самостоятельно — совсем другое дело. А так — нет, где ей набраться терпения? За сто лет не научится она работать так быстро и ловко, как Реня. Но ведь еще недавно ей казалось, что вовек не научится вставлять баланс в лявциркуль, что вовек не выправит ни одного баланса. А вот научилась же. И совсем неожиданно. Еще накануне не могла сладить с балансом — то выпадал из лявциркуля, то так зажимался, что и повернуть невозможно, то ломались цапфы. А назавтра утром взяла пинцет в руки, подхватила баланс, и он словно сам собою вскочил в лявциркуль. В тот день так легко было ей работать, и время быстро проскочило, и спина не болела. Но скоро выяснилось, что это была только одна, первая победа, и Зоя снова приуныла. А сейчас — ни конца не видно, ни краю.
      Только что она спешила сделать свою операцию как можно быстрее, а теперь сидит и без всякого смысла толкает желтое колесико, зажатое в лявциркуле, и не жаль ей минут, уходящих впустую.
      Сердце начинает точить скука, а за скукой приходит усталость, хотя рабочий день еще только начался. Если скука приходила на уроке, можно было пошептаться с подружкой, переброситься с кем-нибудь запиской или просто тайком почитать интересную книжку. А тут с кем пошепчешься? Все заняты, все работают.
      С каким-то полным безразличием вынула она баланс из лявциркуля, вставила другой, неправленый. Долго вертела, примеривала пинцетом, снова вертела. Когда уже показалось, что колесико двигается ровнюсенько и всюду одинаковое расстояние от линеечки, заметила, что в одном месте оно чуточку ближе к черной полоске. Снова брала пинцет, снова правила. Вдруг показалось, что теперь уже она сама все испортила. Сама искривила деталь. А лента конвейера плывет, плывет. Уже несколько раз загорался красный огонек, уже не один баланс выправила и отослала в путь Реня — они поплыли, поехали с лентой конвейера. А у Зои окончательно опустились руки. С тоской поглядывает она на большие электрические часы, висящие в цехе. «Хоть бы уж гимнастика скорее, что ли», — думает она. Но и до гимнастики еще больше, чем полчаса.
      — Смотрите, да она, кажется, спит, — услышала Зоя приглушенный шепот Любы. Зоя встрепенулась, показалось, что это про нее. Взглянула на Любу, но та смотрела куда-то в конец конвейера. Реня с Зоей тоже посмотрели туда и поняли, о ком это Люба. Инна Горбач сидела в какой-то неловкой позе. Рот слегка приоткрыт, лицо какое-то неживое, бессмысленное, как и правда бывает у человека, который спит.
      — Разбудить Горбач, — сказала Люба Рене таким тоном, каким обычно передают на конвейере какую-то просьбу или приказ. Реня передала то же Вале.
      — Разбудить Горбач, — передала дальше Валя.
      Но Инна, оказывается, не спала. Она услышала Валины слова и, не поворачивая головы, скосила на Валю светлые, немного навыкате глаза.
      — А мы думали, ты спишь, — засмеялась Валя.
      — Это она работает так — как сонная муха, — сказала Люба. — А потом снова будут часы возвращать на декотаж.
      Зоя поглядывала на Инну. Позу та переменила, но лицо у нее оставалось таким же сонным и безразличным. Оно не ожило даже тогда, когда по радио зазвучал спортивный марш.
      Скоро все уже стояли возле своих конвейеров. Прибежал физкультурник — низенький и полный Сергей Петрович. Просто удивительно, чтобы физкультурник, спортсмен был таким толстым. Тем не менее упражнения он выполнял очень ловко.
      Зое стало веселее. Она стояла между Реней и Валей, повторяла все за Сергеем Петровичем и поглядывала на стоявшую перед нею Инну. Реня и Валя тоже поглядывали на нее, подмигивали друг дружке и улыбались. В самом деле смешно выглядела неповоротливая Инна. Звучит команда руки кверху, все давно подняли, а у Инны пальцы еще дотрагиваются до носков туфель. Команда руки опустить, а она еще только поднимает. А начали бег на месте, никак не могла попасть в ногу.
      Десять минут смеха, и снова за работу. Какое-то время после зарядки Зое работается веселее, а потом снова начинает поглядывать на часы: ждет обеда. А после обеда ждет конца рабочего дня. Зато вечером — знакомая остановка автобуса у рекламного щита, здесь будет ждать ее Женя, у него уже есть билеты в кино.
      Поначалу Зое было не по себе, что она ходит на свидания с женатым парнем, а потом как-то перестала об этом думать. С каждым днем Женя становился ей все ближе, ей нравилось слушать от него, какая она красивая, что ему так нужна ее дружба. При этом Женя всегда вздыхал, и ей казалось, что он чего-то недоговаривает.
      Зое хотелось думать, что он чего-то недоговаривает о своей жене. «Наверно, она у него некрасивая, злая женщина, — думала Зоя. — Наверно, она не любит Женю, не хочет ехать к нему, не понимает, как ему тоскливо одному».
      Зоя воображала себе, как они будут с Женей сидеть в зале кино, как он будет все время держать ее руку в своей, а потом провожать домой и говорить ласковые слова. От таких мыслей время шло быстрее, и Зоя с радостью в них погружалась.
      В конце рабочего дня захрипел репродуктор, словно прочищая голос.
      — Пускай бы мою любимую поставил, — вздохнула Валя.
      Но по радио послышалась не музыка, секретарь комсомольского бюро Степан Шугалов передавал объявление.
      — Внимание, внимание, — говорил Степан, — сегодня после работы объявляется субботник по посадке деревьев на территории завода. На субботник выходит первый сборочный цех. Собираться около первого корпуса.
      Степан повторил объявление еще раз, потом зазвучала музыка. Загорелась красная лампочка конвейера и лента двинулась, поднося новые комплекты к рукам работниц. Лента плыла медленно, словно под музыку вальса, которая звучала из репродуктора. Потом лента остановилась, но Зое казалось, что она все еще плывет.
      «Субботник… а как же кино… У Жени сегодня выходной, он будет ждать меня…»
      — А знаешь, Реня, во дворе часового завода нельзя сажать тополя, — слышит Зоя Валин голос.
      — Знаю, — отвечает Реня. — Когда тополя зацветают, летит пух. Нельзя, чтобы он попадал в цеха завода, потому и не сажают.
      Зоя слышит голоса подруг, но не очень соображает, о чем они.
      «Что же делать, может, не пойти на свидание… или не идти на субботник?» — вертится у нее в голове.
      Она чувствует, как взмокают у нее ладони. Это от волнения. А влажными руками, она знает, нельзя работать с деталями.
      «А, мои детали все равно не идут в дело, — безразлично думает она. — Так какая разница, влажные или не влажные руки…»
 
      — Послушай, Реня, а не пересадить ли нам твою ученицу на другую операцию? — спросил Игорь Борисович.
      Он стоял за спиною у Зои. Наверно, давно уже подошел и наблюдал за ее работой. Зоя робела перед начальником цеха. Боялась взгляда его строгих глаз, постоянно нахмуренных бровей. Стоило ей увидеть, что начальник цеха направляется к их конвейеру, сердце начинало стучать чаще. Сейчас же, услышав слова Игоря Борисовича, она совсем отложила лявциркуль.
      — А почему, Игорь Борисович? — опустила руку с пинцетом Реня.
      — Ну, операция сложная, и, я вижу, не очень у нее получается. Может, лучше ей что-нибудь попроще?
      — Ой, Игорь Борисович, жаль бросать, когда уже столько сделано. Ей теперь главное скорость набрать. Да вы ведь и сами говорили, что на нашу операцию людей не хватает… Ничего, научится.
      Игорь Борисович постоял, подумал, постукивая по широкой ладони лявциркулем, который всегда носил с собою в кармане халата.
      — Ну, смотри, — решил он наконец, — на твою ответственность эта барышня.
      — Ха-ха… барышня! — засмеялась Валя. — А она у нас, и правда, немножко барышня. Скажи, почему ты вчера на субботнике не была? — стрельнула она глазами в Зою.
      Нет, сейчас Зоя не ждала этого вопроса. Она ждала его весь день и стала уже радоваться, что не спрашивают, что не придется ни лгать, ни оправдываться. Думала, что после слов Игоря Борисовича подруги станут успокаивать ее, сочувствовать, может, даже скажут, что вот, мол, какой злой и несправедливый этот Игорь Борисович, нет у него «индивидуального подхода».
      — Молчишь. Думаешь, не знаю почему, — лукаво сощурилась Валя. Она наклонилась к Любе и тихонько, чтобы, кроме Любы и Рени, не услышал никто, прошептала: — Она в кино была… Да не одна, а с нашим Женечкой… А я должна тебя предупредить, — неожиданно становясь серьезной и глядя Зое прямо в глаза, сказала Валя, — что с Женькой тебе нечего в кино ходить и вообще встречаться. Поняла?
      Валя снова принялась за работу.
      — Ой, смотри, Зойка, — строго глянула и Люба, — приедет Женина жена, мало чего останется от твоей прически.
      — А что… что тут такого, — заикнулась Зоя. — Что тут такого, если в кино сходили.
      — Если все идут на субботник, нечего в кино идти, — отрезала Люба.
      Все замолчали, занятые работой. Зое очень хотелось, чтобы что-то сказала и Реня. Ей очень важно было знать, что думает о ней Реня. Она все время ждала, что Реня вступится за нее. Заступилась же она перед Игорем Борисовичем. Но Реня молчала. Зоя подняла на нее взгляд, чтобы хоть по глазам понять, что о ней думает, но Реня сидела, низко склонившись над работой, только две небольшие морщинки сбежались у нее на переносице. Теперь Зоя не могла припомнить — всегда у Рени за работой эти морщинки или только сейчас…
      — После работы собрание бригады, — пришло по конвейеру. — После работы собрание бригады, — передали дальше.
      — Накачка будет, — шепнула Валя.
      — Тебе больше всех, потому что болтаешь за конвейером много, — отрезала Реня.
      — А что, — пожала плечами Валя, — я со своим справляюсь. Могу еще кому-нибудь помогать.
 
      Собрания бригады обычно проходили здесь же, около конвейера, и теперь все поплотнее сдвигали стулья, чтобы сидеть всей группой, вместе. В центре группы стояла мастер бригады Ольга Николаевна, женщина лет сорока, полноватая, с мягким добродушным лицом. В красивых белых пальцах с розовым маникюром она вертела платину, дожидаясь, пока рассядутся девушки.
      Пришел Игорь Борисович. Он остановился немного в сторонке, держа руки в карманах и ожидая начала. Люба поднялась со своего места и пригласила его сесть. Он поблагодарил и сел, а Люба примостилась на одном стуле с Реней, обняв ее и прижавшись плотнее, чтобы удобнее было сидеть.
      — Говорить сегодня будем о качестве нашей работы, — начала Ольга Николаевна. — В последнее время контроль стал возвращать больше часов — и на декотаж и с контрольно-испытательной станции. А проверка показала, что виноваты здесь не детали, на которые вы часто ссылаетесь, а сборка. Основной брак идет по ангренажу и по стрелкам.
      Девушки сидели притихшие, с опущенными головами.
      — Все вы не первый день здесь работаете и не вам объяснять, — продолжала Ольга Николаевна, — что именно на сборке, как ни на каком другом участке, вся работа зависит от слаженности коллектива. Труд одного человека вливается в труд всех остальных. И если хотя бы один работает плохо, плохой будет работа всего конвейера. И как бы хорошо ни работала одна из вас, если остальные будут работать неаккуратно, весь ее труд пойдет насмарку. Так неужели же не стыдно тебе, Рая, — повернулась она к белокурой девушке, — подводить своих подруг? А ведь раньше ангренаж у нас был в порядке. Небрежность я за тобою заметила в первый раз, пускай он будет и последний… Еще часто у нас идут грязные часы, — Ольга Николаевна обращалась теперь не к одной Рае, а ко всем. — Значит, недостаточно еще мы боремся за чистоту. А грязь в нашем деле — главный враг.
      Ольга Николаевна стала говорить о необходимости внимательно и с душой относиться к работе на своем участке. Она называла имена и фамилии девушек, за которыми замечала неаккуратность, и строго, но как-то доброжелательно, по-матерински их распекала.
      — И еще один вопрос, — Ольга Николаевна вынула руки из карманов халата, переплела красивые белые пальцы. — Это по поводу Горбач. Я потому пригласила и вас, Игорь Борисович, что сама уже в тупик зашла.
      Девушки и до этого слушали внимательно, но как только Ольга Николаевна заговорила о Горбач, тишина стала напряженной.
      — Так что же тут думать, — прозвучал в этой тишине строгий голос Игоря Борисовича. — Надо принимать административные меры.
      — Думала уже и об этом, — махнула рукой Ольга Николаевна. — Мы-то без нее обойдемся. Но куда она от нас пойдет? Она ведь живой человек… Где-то ж ей надо работать. Что же, сбыть ее куда попало, да еще с хорошей характеристикой, чтоб поскорее взяли… И такое бывает. На тебе, боже, что мне негоже… Не поблагодарят нас те, куда она от нас попадет. — Ольга Николаевна остановилась, взглянула на Инну. А та смотрела куда-то в окно, словно до того привыкла к подобным проработкам, что принимает их как совсем обыкновенное. — Ума не приложу, как из нее человека сделать, — пожала плечами Ольга Николаевна. — И если бы уж совсем не умела работать. Так нет же. Если захочет, работает нормально, а потом опять как что-то в ней перевернется. Сидит за конвейером, будто сонная, работа из рук валится. И какие меры принимать — не знаю. Переставить на другую операцию? Так переставляли. На стрелках она сидит после ангренажа… Когда мы обнаруживаем среди нас вора, бандита, хулигана, — то есть, я хочу сказать, не среди нас, среди нас, слава богу, таких нет, а вообще — есть же еще и такие, — так не очень ломаем голову, как с ними быть. На вора, на хулигана существует закон, который привлекает его к ответственности. Таких людей временно изолируют от общества, воспитывают их в иных условиях. А что делать с лодырем, лежебокой? Выбросить из коллектива? Так он зашьется в другой и там будет ни богу свечка ни черту, как говорят, кочерга. Бойтесь, девочки, этого порока — лентяйства, — горячо продолжала Ольга Николаевна. — Лентяй — самый худший инвалид, и пенсии ему не дают, инвалиду этому. Одна ему пенсия — неуважение людей, которые сами работают честно и старательно.
      Ольга Николаевна помолчала, будто думая, что еще сказать девушкам.
      — Скоро многие операции на конвейере заменят автоматы — будут делать и правку волоска, и правку баланса, и многое другое, вы будете только следить за автоматами. А пока заводу нужны ваши нежные девичьи руки, зоркие молодые глаза… Одним словом, надо стараться, девочки, — заключила Ольга Николаевна.
      Поднялся со стула Игорь Борисович. Постоял с минуту, обводя взглядом работниц. Брови его нахмурились больше обычного.
      — Очень уж мягко беседовали вы здесь со своей бригадой, — сказал начальник цеха и сделал паузу, словно давая девушкам возможность хорошенько подготовиться к строгости и требовательности, которые предъявит он. — Процент брака, берущий начало здесь, в вашей бригаде, требует не бесед по душам, а конкретных мер, действий. Либеральничаете вы, Ольга Николаевна. Пораспускали своих работниц. Уже и по ангренажу брак идет, видят, что с плохими работницами нянчатся, и сами начинают подлениваться. Вы себе как хотите, а я ставлю перед дирекцией вопрос об увольнении Горбач. Хватит. Не маленькая, не ребенок, я к ней в няньки не нанимался.
      Тут он добрался и до других, пошел распекать. Вроде бы примеры приводил те же, что и Ольга Николаевна, но в устах начальника цеха они казались девушкам намного мрачнее.
      — И с дисциплиной у вас никуда не годится. Разговорчики за конвейером не стихают весь день. Баранова вечно сидит как на иголках.
      Услышав свою фамилию, Валя вскинула на Игоря Борисовича взгляд, словно не понимая, в чем ее обвиняют.
      — Почему, например, ваша ученица — как ее фамилия, ну, та, что с Воложиной работает, — Игорь Борисович поискал глазами Зою.
      — Булат, — подсказал кто-то.
      — Правильно, Булат. Почему она вчера не была на субботнике? Не успела на завод прийти, а уже образцы дисциплины показывает. И вообще эта ученица пока мне не нравится. Работа у нее в руках не горит и не гаснет. Она больше на собственные часы посматривает, чем на инструмент. А Реня от вас, Ольга Николаевна, учится либеральничать. Хотел Булат на другую операцию поставить, говорит — не надо. Я ее научу. Я, конечно, мог и не спрашивать у Воложиной разрешения, переставить и все, пока что еще я — начальник цеха. Но подожду, посмотрю, что дальше с этой Булат будет. Чтоб не получилась только еще одна Горбач.
      Зоя чувствовала, что все девушки смотрят на нее, и не знала, куда деваться от стыда. Ее сравнивали с Инной Горбач, с той Инной, над которой в душе сама Зоя смеялась. Неужели и она такая? Неужели и ей придется привыкать к тому вечному стыду, к которому, наверно, привыкла Инна? Но только Зоя не хочет привыкать, не станет. Она и без этой работы может обойтись. Слепни здесь целый день, сиди до боли в спине и тебя же еще ругают!
      Зоя вспомнила, как радовалась она когда-то, что будет работать на часовом заводе, будет взрослым, самостоятельным человеком, сама зарабатывать деньги. Так вот, оказывается, какая она, эта работа, вот как зарабатывают деньги. Здесь, оказывается, больше неприятностей, чем радостей. И Зоины глаза становятся похожими на два переполненных озерца. Она прячет их, чтоб не увидели девушки, чтоб не увидел Игорь Борисович.
 
      Назавтра Зоя не явилась на свое место за конвейером.
      — Может, заболела? — забеспокоилась Реня.
      — Надо будет навестить барышню, — сказала Валя.
      А Зоя в это время сидела в приемной директора с заявлением, написанным на листке из тетради в клеточку. Она то складывала листок, то снова разворачивала, дожидаясь, пока освободится директор. Дверь в его кабинет то открывалась, то закрывалась, и Зоя ждала, пока кончатся эти визиты.
      Вчера после собрания она пришла домой мрачнее тучи. Разделась и тут же легла на диван лицом к стене. Антонина Ивановна всполошилась.
      — Что с тобой, доченька? Что случилось?
      Зоя расплакалась.
      Мать гладила ее плечи, волосы, утешала, как маленькую.
      — Ну что такое, расскажи, — чуть не плакала и Антонина Ивановна.
      Размазывая слезы ладонями, Зоя стала рассказывать, какой зверь у них начальник цеха, как придирается к ней, как хотел перевести на другую операцию, обозвал барышней, а сегодня на собрании при всех набросился на нее, сказал, что ничего из нее не получится.
      — И что это за начальник такой! — возмущалась Антонина Ивановна. — Как это он может так говорить о человеке? В газету бы про него написать.
      — Очень он испугается твоей газеты, он же уверен, что прав.
      Антонина Ивановна задумалась, вздохнула.
      — Так бросай ты эту работу, доченька. Нечего тебе из-за нее здоровье губить, — твердо сказала она.
      Зоя уже только всхлипывала. С какой радостью она ухватилась бы за материнские слова, пусть бы еще раз повторила! И Антонина Ивановна словно услышала ее мысли.
      — Я давно говорила, чтобы ты бросала этот завод. Тогда не послушалась, а теперь вот плачешь.
      — Я бы послушалась, но папа был против, — направляясь к умывальнику, сказала Зоя.
      — Ну, уж теперь я сама буду с ним говорить, — успокоила ее мать.
      Зоя умылась, причесалась. Антонина Ивановна расставила перед нею тарелки.
      — А папа где? — спросила Зоя.
      — Пошел в библиотеку, скоро вернется, — ответила Антонина Ивановна. — А ты завтра же отнеси заявление. Другую работу найдем. Не хочу я больше твоих слез видеть!
      «Конечно, самое лучшее — бросить завод, — думала Зоя. — Нечего зря тратить время. Если б она знала, что будет так трудно, ушла бы еще раньше, еще когда первый раз об этом говорила с матерью. Но тогда еще надеялась, что научится работать, привыкнет к конвейеру. Почему другие там сидят, это их дело, это ее не касается. И хоть бы у нее что-нибудь получалось! А то вертит, вертит эти балансы, а они и не думают слушаться. И еще Игорь Борисович. Если уж привязался, так не отвяжется, не оставит ее в покое. И ясное дело: если начальнику не понравилась, не будет удачи».
      И все-таки полной уверенности у Зои не было. Если бы не девчата: Валя, Люба и особенно Реня. Возникало чувство, будто она им что-то плохое делает, как-то их оскорбляет, бросая работу.
      «А что я им и что они мне? — сама перед собою оправдывалась Зоя. — Каждый ищет, где ему лучше. Если они настоящие подруги, пускай порадуются за меня, когда я найду работу по душе».
      — Посоветуюсь с Женей, — вздохнула она и глянула на часы.
      Стрелки показывали семь, а свидание с Женей было назначено на восемь.
      «Еще целый час», — с грустью подумала Зоя и, чтобы хоть чем-то занять себя, взяла с полки свой альбом. Вспомнила, что Женя подарил ей фотокарточку. Вынула ее из сумочки. Сначала хотела поместить в конце альбома, потом передумала и открыла первую страницу. Здесь были две фотографии — Зоина и Михаила Павловича, еще времен его молодости. Зоя засмотрелась на свою фотографию — она была снята в профиль, со слегка вскинутой головой, с едва приметной улыбкой на губах. «Как артистка», — говорили все, кто видел этот снимок. А Михаил Павлович ни капельки не был похож на того, каким Зоя видела его каждый день. С фотографии на нее смотрел юноша в белой рубахе с распахнутым воротом, с копною вьющихся волос.
      Зоя вздохнула, подцепила ноготком фотографию отца, сунула ее вглубь альбома, а на ее место бережно, чтоб не помять уголков, начала вставлять снимок Жени. Фотография была на коричневом фоне, и Женя на ней мало походил на себя. Светлые его волосы и брови казались черными, а губы выглядели, как накрашенные. Но Зое Женя здесь казался очень красивым, она долго смотрела на снимок, и сердце у нее сладко и тревожно замирало.
      Когда Зоя оделась и вышла за порог, было уже без десяти восемь. Моросил мелкий дождик. Налетел ветер, и голое, совсем уже облетевшее дерево, стоявшее около дома, грозно замахало черными ветками.
      — Бр-р… — вздрогнула Зоя. Какая гадкая пора — осень.
      Женя ждал ее у рекламного щита. Без шапки, с поднятым воротником пальто, он стоял, прислонясь спиной к пестрой афише, и потихоньку что-то насвистывал. Заметив Зою, пошел ей навстречу.
      — Добрый вечер, Зайчонок, — взял он ее под руку.
      Они свернули в темный переулок. Женя почему-то не приглашал больше Зою в кино, и по проспекту они теперь не гуляли.
      — Погода скверная, правда? — взглянув на небо, с которого продолжал сыпать мелкий дождь, сказал Женя.
      — Я бросаю работу… Не пойду больше на завод, — глядя себе под ноги и не отвечая на вопрос, сказала Зоя.
      — Да? Почему?
      — Не нравится мне у вас, — не захотела распространяться Зоя.
      Женя тихо насвистывал.
      — Найду что-нибудь другое… Не один ваш завод на свете, — с тревогой ожидая его ответа, говорила Зоя.
      — А между прочим, — сказал он, — это даже хорошо. Хорошо, что ты будешь работать в другом месте… Понимаешь?
      Зоя поняла. Женя считает, что так будет лучше для них. На заводе каждый знает, что он женат… Вон как насмехались девчата, когда узнали, что они с Женей были в кино. И увидел же кто-то. Может, и Жене уже говорили что-нибудь такое… Только сейчас Зое хотелось услышать от него иное. Ей хотелось, чтобы Женя стал расспрашивать, почему она уходит, что-нибудь посоветовал, помог разобраться в той путанице мыслей, из которой ей самой нелегко выбраться. Вроде и решилась уходить, а в душе что-то мучит, тревожит. Зое очень хотелось, чтобы все ей говорили, что она поступает правильно. Вот сказала же мама. Пускай бы сейчас и Женя сказал. Он-то сказал, но не то и не так.
      Дождь пошел сильнее, Зоя плотнее запахнула на груди пальто.
      — Погодка, — снова проворчал Женя и, оглянувшись, не видит ли кто, обнял Зою, прижал к себе.
      — Куда мы пойдем? — спросила она, заглядывая ему в глаза.
      — Сегодня мы не станем мерзнуть и мокнуть… Знаешь, что у меня есть? — и Женя вынул из кармана ключ. — Один мой приятель уехал в командировку, а мне ключ оставил… Пошли…
      — Ой, что ты…
      — Почему?.. Ты что, боишься? Вот уж действительно Зайчонок.
      — Что ты, Женечка…
      — Или лучше на улице мокнуть?.. А там квартира отдельная, никто нас не увидит.
      Зоя молчала. Да, ей хотелось побыть с Женей, посидеть в теплой комнате, а не слоняться по задворкам. И вместе с тем какой-то страх охватывал ее.
      А Женя уже вел ее, куда — Зоя не знала, но покорно шла за ним…
      Свет люстры падал на незнакомые чужие стены, на незнакомую мебель. Женя целовал ее руки, губы, лицо и Зое казалось, что и мебель, и стены исчезают, не существует больше ничего на свете, кроме Жениных горячих губ, кроме нежных его слов.
      Она забыла обо всем: о заводе, о подругах. А когда поздно вечером, перед тем как расстаться, снова вспомнила, у нее уже не было сомнений. Да, завод она бросает. Ведь Женя сказал, что так будет лучше…
      И вот она сидит с заявлением в приемной директора. У нее над ухом стрекочет на машинке секретарша.
      Наконец директор один в своем кабинете. Зоя поднимается, нерешительно направляется к двери.
      — Можно войти? — робко спрашивает она, останавливаясь на пороге.
      — Пожалуйста…
      Директор, вершитель многих судеб, сидит за столом. Зоя так волнуется, что не видит — какой он. Для нее он не человек, а — «директор».
      Шагнула к столу, протянула заявление. Но не успел директор пробежать его глазами, как дверь распахнулась и в кабинет стремительно вошел Игорь Борисович.
      — Здравствуйте, — сказал директору и глянул на Зою, словно спрашивал: «А тебе тут чего?»
      — Я к вам, Иван Иванович, по поводу одной работницы…
      — Посидите минутку, — директор показал Зое на кресло у окна, и положив на стол ее заявление, прижал рукой.
      — Я о Горбач. На стрелках работает, — говорил тем временем Игорь Борисович, опускаясь в кресло около директорского стола.
      — Это у Ольги Николаевны? — спросил директор.
      — Да. Так по вине этой работницы в бригаде вечный брак. Вчера было собрание. Выяснилось, что Ольга Николаевна и сама не знает, что с этой Горбач делать. А я считаю, что хватит с ней цацкаться, надо увольнять. С тем и пришел к вам.
      Иван Иванович слушал, постукивая пальцами по Зоиному заявлению.
      — А она у вас что — не освоила операции? Откуда брак? — спросил спокойно.
      — А леший ее знает… Операцию она, скорее всего, знает, потому что иногда работает по-людски, а потом опять неизвестно, что с ней творится, опять брак пошел.
      — А что говорит Ольга Николаевна?
      — Ольга Николаевна, Ольга Николаевна, — в сердцах сказал начальник цеха. — Не знаете вы Ольги Николаевны? Либеральничает, увольнять не хочет. «Жалко, говорит, как дочку», — передразнил он мастера.
      — Вы мне так про Ольгу Николаевну не говорите, — возразил директор. — Она очень хороший и работник, и человек. Мы с нею здесь все начинали, — директор обвел рукою вокруг себя.
      Он встал из-за стола и Зоя удивилась, какой он худой и высокий, подошел к макету завода, стоявшему в дальнем углу. На макете завод выглядел таким, каким он будет в конце пятилетки, и напоминал небольшой городок. Возвышались корпуса и строения, которых пока не существовало, ряды деревьев показывали, где пролягут улицы, зеленели скверы и спортивные площадки, территорию завода украшали два фонтана. (Пройдет время, и Зоя увидит этот макет осуществленным: будут и новые корпуса, и зеленые аллеи между корпусами, и фонтаны, орошающие воздух водяной пылью, купающие в своих брызгах разноцветную радугу.)
      Директор какое-то время будто любовался макетом, потом снова повернулся к Игорю Борисовичу.
      — Вот это все, — он показал на макет, — мы начинали с Ольгой Николаевной. Мы с ней пришли сюда, когда здесь еще ничего не было. Один пустырь. Мы с ней, и она и я, вагоны с оборудованием разгружали, ящики с инструментом, со станками на себе таскали.
      Он отошел от макета, остановился перед Игорем Борисовичем.
      — Это я вам не хвастовства ради рассказываю — вот, мол, какие мы хорошие, а для того, чтобы вы, новый здесь человек, знали, с чего мы начинали и чего уже успели достичь.