4

Назавтра был день с холодным, серым небом, с мелким снежком, который убелял порыжевшую и шероховатую после оттепели корку льда на газонах, сыпался под колеса машин и троллейбусов, бился в окна высоких домов, что стояли на проспекте. Открывались и закрывались двери гастрономов, промтоварные магазины были еще закрыты, за широким стеклом витрин стояли манекены в длинных, до пят, платьях, висели распятые юбки и рубашки, блузки и косынки, уже слегка запыленные, выцветшие.

Павел Иванович, как всегда, как каждое утро, шел на работу.

Земля начинала свой новый день. Начинала его для всех — и для этой старой женщины, что, закутанная в платок, с сумкой в руке, вышла из гастронома, и для этих мальчиков, которые с ранцами за плечами бежали в школу, и для этой пары, видимо, молодоженов, что, взявшись за руки, вышли в утро. Земля начинала свой новый день, ни движением, ни намеком не открывая никому, что встретит его сегодня — через миг, через минуту, не открывая никому, как это день скажется когда-нибудь — через пять лет, через десять, через двадцать.

Институт встретил Павла Ивановича знакомым гулом голосов, знакомыми запахами — побелки, клея и гардероба, где висела одежда студентов — между темных мужских пальто красные, зеленые, синие пальто студенток с меховыми воротниками, шапки и шапочки на крючках вешалок.

Мария Даниловна, в черном халате, в валенках, которая принимала и выдавала студентам пальто, поздоровалась с Павлом Ивановичем. И студенты с ним здоровались:

— Добрый день, Павел Иванович!

— Добрый день!

— Здравствуйте!

По широкой лестнице поднимался на второй этаж, в деканат. Навстречу ему сбегали студенты — парни и девушки, некоторые обгоняли его, вежливо обходя, чтоб не толкнуть.

В деканате поздоровался за руку с деканом, с заместителем декана, с Верой Петровной, с другими преподавателями и с машинисткой-секретаршей, которая сидела за машинкой и печатала, поглядывая то на исписанный густым почерком лист, что лежал у нее слева, то на клавиши машинки. Декан и заместитель декана пожали ему руку крепче, чем обычно, будто этим пожатием говоря, что не забыли, где они были вчера, а Вера Петровна заговорщицки ему улыбнулась.

Павел Иванович разделся, подошел к окну, положил свой портфель на подоконник. За окном все было уже бело от снега, снег лежал и на карнизе, и на раме окна, откуда-то прилетел голубь, запрыгал по карнизу, оставляя на нетронутом снегу крестики следов, потом примостился в уголке, нахохлился, и хорошо был виден его круглый желтый глаз с черным зрачком.

Павел Иванович, щелкнув блестящим замком, открыл портфель, вынул конспект лекции, которую должен был сейчас читать, книжку с заложенными бумажками в тех местах, где были подготовлены цитаты. Делал все это и одним ухом прислушивался, о чем говорили в деканате.

Преподавательница французского языка жаловалась Вере Петровне на своего сына: уроки учить не хочет, от телевизора не оторвать, то было фигурное катание, а теперь этот хоккей…

Литератор Иван Федорович только что вернулся из-за границы — ездил в Японию, и рассказывал, как их там кормили.

Преподаватель психологии, низенький, лысый, давал советы преподавателю белорусского языка, как лечить радикулит.

Никакой сенсации не произошло ни в институте, ни в городе, ни в целом мире, и разговоры были будничные. А вот каждая важная новость обсуждалась здесь горячо, страстно. Горячо обсуждают здесь каждый полет космонавтов, спорят по поводу того, надо ли давать премию ученому, если его работа не имеет практического значения, возмущались, когда узнали, что один преподаватель бросил жену с ребенком и женился на студентке.

Павел Иванович подумал, что говорили бы в деканате, если узнали бы про Зайчика.

«Разве такой человек имеет право преподавать в институте, воспитывать молодежь!» — это сказал бы заместитель декана.

«Своего собственного сына судил! А мы к нему еще в гости ходили!» — так сказала бы Вера Петровна.

Павел Иванович поморщился, будто уже теперь услышал все это.

Зазвенел звонок. Преподаватели взяли свои сумки, папки. Павел Иванович оставил портфель на подоконнике — почему-то не любил ходить в аудиторию с портфелем. Взял конспект, книжку, пропустив вперед преподавательницу французского языка, вышел в коридор. Там было уже почти пусто, бежал только один студент, в немного коротковатых брюках, в тесном пиджачке, с книгами под мышкой. Делая вид, что не замечает преподавателей, которые выходили из деканата, побежал в конец коридора, открыл дверь аудитории, исчез за дверью. В эту аудиторию шел теперь и Павел Иванович, у него лекция на третьем курсе. Сейчас он войдет в аудиторию, и все студенты встанут, приветствуя его, а он, наверное, почувствует неловкость.

«Надо что-то делать… Надо что-то делать…» — думал Павел Иванович, открывая дверь в аудиторию.

Он понимал, что если не будет добиваться истины, кто такой Зайчик, чей он сын, Танин или нет, то все останется как было, его тайны никто не раскроет. Более двадцати лет прошло, и никто не предъявлял к нему никаких претензий, не искали его ни Таня, ни ее родня, никто и не намекал ему, что у него есть ребенок, да и сам он — учился в институте, женился, защищал диссертацию и очень редко вспоминал Таню, совсем не думал о ребенке, которого она должна была родить. Да и большого греха он за собой не видел: он ли первый, он ли последний имел до женитьбы девушку, был близок с ней, он ли первый, он ли последний ее бросал. Мужчины иногда в компаниях признавались в своих грехах, смеясь, говорили: мол, кто знает, может, где-нибудь по свету и наши дети бегают. Так разве не может он жить, как и жил, не добиваясь никакой истины с этим Зайчиком? Может, не стоит обо всем этом думать, забивать себе голову, тревожить сердце, тем более что исправить все это теперь просто невозможно? Допустим, он признается, что Зайчик его сын, напишет ему в колонию и все расскажет. Зайчика тем самым не спасет, тому все равно придется отбывать наказание, поскольку он заслужил. А обрадуется ли сам Зайчик, узнав, что у него нашелся отец и кто этот отец? Может, еще больше разозлится, возненавидит Павла Ивановича, скажет: «А где ты был раньше?» Вернется из колонии да еще морду набьет такому отцу. Перевоспитать Зайчика, взрослого мужчину, тоже трудно, может, даже невозможно, так что Зайчику скорее всего он ничем не поможет, а сам потеряет авторитет, потеряет работу, в семью внесет разлад. Разве обрадуются, узнав обо всем, жена, дочь? Скажут, что он скомпрометировал не только себя, но и их.

Павел Иванович понимал все это, может, больше всего он как раз боялся потерять то, что имел, но не мог выкинуть из головы суд, не мог выкинуть из головы Зайчика. Последнее время он думал только об этом, и сердце его не находило покоя. Прошлое вставало как призрак, цеплялось за него, как колючая череда за одежду, и ее невозможно было стряхнуть, от нее невозможно былшо отцепиться. Чтобы наконец решить все до конца, чтобы знать достоверно, кто этот Зайчик, Танин он или нет, Павел Иванович надумал сходить на завод, где работал осужденный, найти его друзей, которые жили с ним в общежитии, расспросить, откуда Зайчик родом, кто его родители. Скажет ребятам, что он пришел из суда, да они и не будут особенно допытываться, почему он пришел. Скажет, что так надо.

После лекций, не заезжая домой, направился он на завод. Сначала ехал троллейбусом, затем пересел на трамвай. В последнее время он редко ездил трамваем, и ему непривычен был грохот железных колес по рельсам, визг на поворотах. И пассажиры тут были другие. В троллейбусах, особенно первого маршрута, которым пользовался Павел Иванович, на работу и с работы ездили служащие, набивалось полно студентов, а тут было больше рабочей публики — мужчины с обветренными, будто и зимой загорелыми лицами, с сильными руками, женщины в ватниках, в комбинезонах. Окна в трамвае дребезжали, на одном стекле, приклеенный, висел билетик.

Он вышел на окраине города — здесь стояли деревянные дома, вдоль всей улицы тянулся длинный серый забор, возле забора узкий тротуарчик, не очищенный от снега, и вообще снега на этой улице было много, большими сугробами лежал он возле деревьев, что росли вдоль тротуара, укрывал палисадники возле хат, и от него тут было светло, бело. Снег и теперь еще порошил, редкий и мелкий, оседал на темном пальто Павла Ивановича, таял на лице.

Улица была одна из тех, что доживали свой век, скоро от нее и следа не останется, на ее месте вырастут высокие дома, как те, что стоят уже недалеко и видны через редкую сетку снега, — в девять этажей, с балконами, со всеми удобствами, а деревянной улицей рос микрорайон — целые кварталы красивых, словно игрушки, домов, видны были и недостроенные, с длинными стрелами кранов возле них. Каменный район будто наступал на тихую деревянную улицу, подходил к ней ближе и ближе ,чтоб однажды наступить на нее и стереть навсегда.

Павел Иванович подумал, что вот люди, много людей, работают, строят заводы, дома, целые города, и как низко надо поклониться этим людям, потому что они делают самое главное, самое важное, делают и за тех, и для тех, кто мечется в жизни, думает только о себе и ищет какого-то особого смысла. А смысл — вот он: живи, работай. И как хорошо тому, кто живет, работает и не носит в душе никакой тяжести, потому что совесть его чиста. А ведь есть, есть такие люди, и они самые счастливые.

Павел Иванович пошел в сторону микрорайона, он знал, что там завод, на котором работал Зайчик; вскоре он действительно увидел высокие заводские трубы, кирпичный забор, проходную.

Из проходной вышел один человек, потом второй, и дальше один за другим повалили рабочие, — видно, кончилась смена. Павел Иванович остановился, подумал, что попал не вовремя, может, не найдет теперь на заводе людей, которые ему нужны. А рабочие шли, шли, парни в куртках из болоньи, девчата в синих, зеленых, красных вязаных шапочках, и все молодежь, молодежь.

Павел Иванович отошел в сторонку, стоял, ждал, когда пройдут рабочие. Он подумал, что после первой смены на работу заступит вторая и, может, он найдет кого-нибудь из тех, кто ему поможет.

Он стоял, пока поток людей не начал уменьшаться, пока из проходной не стали выходить по одному, по два человека, а потом опять взошел на дорожку, которая вела к заводу…

…Он узнал эту женщину, когда подошел к ней совсем близко. Сначала подумал: «Где я ее видел?» — а потом вспомнил, остановился, оглянулся — та, в зеленом пальто, которая была на суде у Зайчика…

Женщина, видно, не узнала его, потому что прошла мимо равнодушно и теперь спешила, грузно ставя ноги в черных сапогах, размахивая руками.

Павел Иванович круто повернулся и пошел за женщиной, еще не зная, как остановить ее, как с ней заговорить, но понимания уже, что эта женщина знает о Зайчике больше, чем кто-либо, и ему повезло, что он ее увидел.

Женщина в зеленом пальто спешила, не подозревая, что кто-то смотрит ей в спину, идет за ней следом, что кого-то она теперь очень интересует. Она груно, не по годам тяжело ставила ноги, и из-под ее сапог вылетали комочки снега, тут было открытое место, и дул сильный ветер, неся с собой колючий, мелкий снег, но женщина будто и не слышала ветра, снега, шла, не обращая внимания на них.

Павел Иванович все ближе подходил к ней, зашел немного сбоку и увидел синеватые жилки на ее щеках, губы с остатками губной помады.

— Извините, пожалуйста, — тронул он ее за локоть.

Женщина слегка испуганно оглянулась, посмотрела на Павла Ивановича с недоумением, с минуту что-то будто вспоминая, потом, наверное, вспомнила, но лицо ее не стало мягче, она, кажется, еще больше испугалась.

Павел Иванович догадался, что она узнала его, узнала в нем человека из суда, и от этог насторожилась.

Он заговорил с ней мягко, стараясь рассеять эту настороженность:

— Мне хотелось бы… Мне надо с вами поговорить… Вы не волнуйтесь, я к вам ничего плохого не имею, я так…

Женщина слушала, ничего не отвечая, только смотрела на него с ожиданием.

— Вы были на суде, когда судили Зайчика Виктора Павловича… Скажите, пожалуйста, кто вы ему будете? — спросил Павел Иванович.

Женщина уже немного успокоилась, — может, почувствовала, что ему самому почему-то неловко.

— Я… эта… тетка ему… Он мне племянник, — ответила она и кашлянула, прикрыв ладонью губы.

— Тетка? — переспросил Павел Иванович. — Понимаете, я хотел бы с вами поговорить. Мы, советский суд… Мы не только судим человека, мы хотим узнать, почему человек стал на такую дорогу… Зайчик получил свое, получил то, что заслужил, но меня, как заседателя и просто как человека…

Павлу Ивановичу самому стало неловко за свою напыщенность, за то, что он, как хороший демагог, святыми словами прикрывает свое, маленькое. Но женщина этого, видно не почувствовала, она смотрела уже на Павла Ивановича доверчиво и с участием.

Мимо них проходили рабочие, посматривали на свою работницу и на солидного человека с портфелем, которые стояли посреди дороги, обходили их, иногда оглядывались. С треском проехал мотоциклист в желтой каске, в ватных штанах, за ним вились клубы синего дыма, но ветер тут же рассеивал их.

— Мне надо с вами поговорить, — еще раз сказал Павел Иванович и оглянулся, будто искал место, куда бы можно было пойти, чтоб укрыться от ветра и снега, чтоб остаться вдвоем, чтоб никто не мешал им. Но справа было открытое поле, когда-то перекопанное бульдозерами, взрытое гусеницами кранов, и теперь на нем из-под снега выпячивались бугры, а слева — карьер. Дорога с завода вела на тихую деревянную улицу, на ней было лучше, чем тут, на открытом месте, но разве на улице поговоришь с человеком, да еще с незнакомым?

— У вас здесь близко нет какого-нибудь кафе или ресторанчика? — спросил Павел Иванович. — Мы там посидели бы в тепле, поговорили, — сказал он.

Женщину такое предложение, кажется, смутило, она оглянулась, будто ища где же тут какое-нибудь кафе или ресторан, пожала плечами.

— Тут, близко, нет. В микрорайоне есть, но далековато, — ответила она неуверенно.

Павел Иванович глянул в сторону микрорайона, который простирался за заводом. Он не хотел отступать, не хотел оставлять женщину, решил уговорить ее пойти в микрорайон, но та вдруг сказала:

— Да нет, не надо в кафе… Я же с работы, так одета, — посмотрела она на свои ноги в тяжелых черных сапогах. — Если уж так… то я живу недалеко, одна живу, вон там, — показала она в сторону новых домов, что подступали к деревянной улице.

Это было, вероятно, самое лучшее. Если женщина живет одна…

— Вот и хорошо, — сразу согласился Павел Иванович. — Я вас недолго задержу, вы уж извините, что я так…

Они пошли — жещина чуть впереди, Павел Иванович за ней, чувствуя и неловкость, и волнение, еще хорошо не зная, как начнет с ней разговор, чтоб выяснить самое главное, самое важное для себя.

— Мы тут в бараке жили, а теперь барак снесли и нам квартиры дали, — говорила женщина, оглядываясь на Павла Ивановича. — В бараке, знаете, как было — на керогазах есть варили, воду ведрами из колонок таскали, — а теперь все в доме, так мы не нарадуемся.

— Да-а, новая квартира — это хорошо, — сказал Павел Иванович, поспевая за женщиной, которая шла быстро, иногда оборачиваясь на него, будто проверяя, идет ли он за ней.

— Вон наш дом, — показала она на высокое новое здание, которое выступало сразу за деревянной улицей. — Отсюда и балкон мой виден, третий с края, на четвертом этаже.

Женщина еще все, видно, переживала радость новоселья и делилась этой радостью с ним. Павел Иванович бросил взгляд на те балконы — на одном висело белье, на другом к стене было прислонено что-то большое, видно, пружинный матрас.

По деревянной улице дошли они до переулка, где стоял этот новый дом и строилось еще несколько, — кран поднимал вверх балку, гудел экскаватор. На деревянную улицу был нацелен бульдозер, он стоял, будто готовый к бою танк, казалось, ждал только команду, чтоб наступить на нее и стереть с лица земли.

По крутой, узкой лестнице они поднялись на четвертый этаж, женщина вынула из кармана ключик, открыла дверь.

В небольшом коридорчике она разделась и осталась в синей вязаной кофте, которая туго облегала ее грудь, в коричневой юбке, волосы у нее были подстрижены до уха и сбоку заколоты приколкой.

Женщина пригласила раздеться и Павла Ивановича, и он повесил на вешалку свое пальто, шапку, портфель поставил в уголке на полу, зашел в квартиру.

Квартира была однокомнатная, чистая, новая, кажется, здесь еще пахло побелкой, свежей краской. Возле стены стояла никелированная кровать, застланная голубым пикейным покрывалом, в уголке был шкаф с зеркалом на дверце, посредине круглый стол, покрытый скатертью, связанной кружочками из белых ниток.

В этой чистой, скромной квартире Павел Иванович вдруг почувствовал себя как на шиле, не знал, куда стать, куда девать руки, что-то его беспокоило, стало неприятно, что он пришел сюда выуживать, что ему здесь придется врать.

Хозяйка поставила ему стул, пригласила сесть, и он сел возле стола, чувствуя, как дрожит у него все внутри, как хочется закурить. Увидел на подоконнике начатую пачку «Беломора» и хотя никогда не курил папирос, курил только сигареты, обрадовался.

— У вас папиросы? Можно взять? — спросил у хозяйки.

— Ага, можно, можно. — Хозяйка подала ему пачку, быстро сходила на кухню и принесла коробку спичек, вместо пепельницы поставила перед Павлом Ивановичем блюдце с желтым ободком.

Павел Иванович взял папиросу, протянул пачку хозяйке, чтоб и она закурила, но та покачала головой, отказалась.

— Нет, я не курю, это забыл тут один человек, — ответила она и застеснялась, а Павел Иванович подумал, что папиросы забыл, видно, ее кавалер.

Хозяйка тоже села за стол, спиной к шкафу с зеркалом, и Павел Иванович видел в зеркале ее затылок с подстриженными волосами, спину, обтянутую синей кофтой.

Надо было начинать разговор, ради которого он и пришел сюда, но Павел Иванович не знал, как его начать. Хозяйка тоже, видно, ждала, что он скажет. И он начал, откашлявшись, — поперхнулся дымом, отвык курить.

— Я, понимаете, шел на завод, думал найти парней, которые с вашим племянником в общежитии, но встретил вас. А как вас зовут? Надо же нам познакомиться.

— Марусей меня зовут, — ответила женщина.

— А меня Павлом Ивановичем. Расскажите мне, Маруся, я буду так вас называть, потому что вы молодая, намного моложе меня… расскажите, пожалуйста, как жил ваш племянник, почему он стал таким… — Павел Иванович опять затянулся дымом папиросы.

— Что ж тут рассказывать, товарищ заседатель! — вздохнула Маруся. — Витька — сын моей сесты. Сестра с ним горя хлебнула, а теперь и я. На завод его устроила, — работай, живи, как люди, — так нет… Если б сестра знала, в гробу перевернулась бы, она умерла в прошлом году.

Павел Иванович ловил в Марусином рассказе то, что помогло бы ему узнать, кто родители Зайчика. «Сын сестры… сестра умерла в прошлом году…» Не может быть, чтоб Таня умерла, она ведь совсем молодая, моложе меня, ну наверняка же Зайчик чужой, я просто вбил себе в голову…»

— Это же надо, такой позор, — говорила Маруся. — И скажу я вам — раньше всякое было, ну, пил, ну, хулиганил, но чтоб человека ограбить… Я вам скажу, все это водка, все она, ну разве трезвый сделал бы такое? Конечно, если бы вы помогли как-нибудь этому дураку, то пусть бы помогли. Если бы покойница сестра знала… Да этот Витька, может, и свел ее в могилу, столько она с ним, бедная, горя натерпелась… Да и дурака того жалко, может, отчим мозги отбил, чтоб его могила отбила. Скажите: почему это хорошие люди умирают, а поганых земля носит?..

Павел Иванович опять ловил в Марусином рассказе то, что было важно для него. Значит, у этого Зайчика был отчим. Что ж, Таня могла выйти замуж… Не надо больше тянуть, пусть уж скорее она говорит, он ведь приготовился ко всем, так почему же теперь боится?

— У вашего племянника был отчим… А отец?.. Отец его кто? — спросил он глуховатым, чужим для самого себя голосом.

Маруся провела ладонью по скатерти, опять вздохнула.

— Как вам сказать… Отец… где-то собакам сено косит… Бросил он ее. Еще когда ребенок не родился. Ну, а потом кто бы хороший взял ее с ребенком, вышла замуж за вдовца, за пьяницу, тот одну жену свел в могилу, и Валю нашу…

Как только Павел Иванович услышал имя «Валя», в груди у него что-то будто покатилось. Он потушил папиросу, придавив ее на дне блюдца, вынул из кармана платок, вытер лоб, шею. Он уже плохо слушал, что говорила Маруся дальше, в ушах у него звучало одно имя — Валя. Он хотел услышать его еще раз, еще раз убедиться.

— Так, говорите, вашу сестру, мать вашего племянника, звали Валя? — спросил Павел Иванович, спросил и будто ступил на минное поле: а вдруг Маруся другой раз не назовет это имя, а вдруг она оговорилась?

— Ага, Валя, — подняла Маруся глаза на Павла Ивановича.

Железный обруч, что несколько дней сжимал грудь Павла Ивановича, начал отпускать, защекотала, шевельнувшись, радость. Но Павел Иванович уже боялся поверить самому себе, спросил еще раз, для большей уверенности:

— А где она работала?

— На фанерной фабрике, — ответила Маруся. — И тот там работал, Витькин отец, Зайчик этот самый. А потом завербовался и уехал на лесоразработки, так до сих пор там и разрабатывает, ни слуху о нем, ни духу…

За стеной играло радио, то ли оно и раньше играло, то ли Павел Иванович только сейчас услышал музыку. Смеялся, бегал, чем-то стучал ребенок. Павлу Ивановичу показалось, что это играет, смеется и бегает сама жизнь, и так хорошо ему вернуться в эту жизнь, зная, что осужденный Зайчик совсем чужой ему человек, что его родила какая-то Валя, которой он никогда не знал, никогда в жизни не видел.

А Маруся рассказывала:

— Он ведь бил Валю и Витьку бил, еще ребенком учил пить водку, мальчишке пяти лет не было, а он нальет ему в стакан и кричит: «Пей, гад, все равно пить будешь!»

«Кто это кого бил?.. Ага, тот вдовец бил Валю, и Витьку бил, учил пить водку… Боже мой, сколько у нас еще дикости… Бедная женщина…»

— Я тогда еще маленькая была, Валя намного старше меня, но и то помню, как она к нам прибегала, вся избитая. Еще когда мама жива была, все время уговаривала Валю, чтоб бросила его, так не бросала, голову опустит и говорит: «Пусть бьет, мне все равно, тот один раз ударил, а век буду помнить…» Это она о том, о Витькином отце, который бросил ее. А красивый был мужчина, я вам скажу, и любила его Валя, а этого, пьяницу, и правда, как ты бросишь, если двое деток и от него появилось, девка теперь-то уж большая, шестнадцать лет, а парню десять, с таким отцом и он неизвестно кем вырастет.

Павел Иванович никак не мог привыкнуть к своей радости, но он уже овладел собой и опять слушал Марусю, тем более что теперь не боялся ее слушать, каждое ее слово возвращало ему покой и уверенность. Он искренне жалел ту Валю, жалал и того парня, Зайчка, если б мог, то был бы рад ему чем-то помочь. Он вспомнил улыбочку Зайчика, как тот ухмылялся на суде, — что это было, бравада хулигана, мне, мол, ничего не страшно, или болезнь человека, с детства отравленного алкоголем, с детства сильно битого? Где кончается одно, где начинается другое, где болезнь, а где распущенность, что из чего начинается?

Оконные стекла начали синеть, короткий зимний день кончался. Маруся встала, включила свет, и Павел Иванович подумал, что ему надо подниматься, идти домой, что уже поздно, на улице стемнело. Вспомнил, что не предупредил жену, она, видно, ждет, не знает, куда он подевался.

Обычно когда он задерживался, то предупреждал или звонил, но тут нет телефона.

А Маруся опять села на свое место и снова начала рассказывать. Она, видимо, была из тех женщин, которые любят поговорить, которых, когда войдут в охоту, и остановить трудно. А может, просто у нее наболело, накипело, а исповедаться не перед кем, живет одна. Она рассказывала то о сестре, то о Витьке, то о себе, — как Витька в школе плохо учился, как Валя горевала с ним, как из кожи вон лезла, чтоб накормить и одеть детей, потому что тот пьяница все пропивал.

— Ну а того, Витькиного отца, не искали? — спросил Павел Иванович, уже скорее для того, чтоб поддержать разговор и показать Марусе, что он слушает. — Алименты надо было взыскать.

Маруся помолчала, глядя в сторону, на застланную голубым покрывалом кровать, пожала плечами.

— Что ж тут искать… Если человек убегает, то на черта его искать. И не столько тех алиментов было бы, сколько волокиты. Я вам скажу, время было такое после войны, мужчин поубивало, баб много осталось, девки повырастали, всем замуж хотелось, некоторые девки и сами на шею вешались, отбивали мужиков. Хотя как посмотришь, так и теперь свет не лучше, — женятся, разводятся, мужчины много пьют. И у меня есть один, сватается, но я боюсь связыватьсяЯ, потому что выпивает.

Павел Иванович подумал, что, видно, этот человек и оставил пачку «Беломора», которая теперь лежала на столе.

Надо было вставать, идти домой. Что сказать этой женщине на прощанье, чем закончить разговор? Поблагодарить за то, что рассказала, попросить извинения за то, что отнял у нее столько времени?

ОНа ведь с работы, видно, голодная. Павел Иванович сегодня тоже не обедал и вдруг почувствовал, что сильно хочет есть.

Дождавшись, когда Маруся прервала свой рассказ, он встал. И Маруся поднялась со стула, вздохнула, кажется, ей было даже жалко, что этот солидный человек сейчас уйдет.

— Так я подумаю, может, что-нибудь удастся сделать для вашего племянника, — сказал он.

Маруся согласно кивнула головой.

— Спасибо, вам, спасибо. Оно бы, конечно, хорошо, если б сестра знала, в гробу перевернулась бы.

Она пошла в коридорчик, сняла с вешалки пальто Павла Ивановича, подала ему. А тот одевался и отводил от Маруси глаза, — знал, что ничего он не сможет сделать, Зайчик будет отбывать наказание, и дай бог, чтоб колония пошла ему на пользу.

Маруся набросила на голову платок, надела пальто — собралась провожать Павла Ивановича.

— Не надо, Маруся, оставайтесь дома, я и так вас утомил своим визитом, — уговаривал ее Павел Иванович, но Маруся не согласилась.

— У нас на лестнице лампочка не горит, да и возле дома дорогу еще надо знать, я провожу вас, хотя бы до улицы, — сказала она.

На лестнице действительно было темно, и Маруся пошла впереди.

— Дайте руку, — сказала она Павлу Ивановичу, — у нас лестница крутая, еще споткнетесь.

Павел Иванович подал руку, и Маруся взяла ее. Рука у Маруси была теплая и немного шершавая, она крепко держала Павла Ивановича и вела его за собой, как слепого.

На улице было светло от снега, да он еще все падал, слабый, мелкий. Впереди горел огнями город, и оттуда слышался гул машин, заскрипел на кольце трамвай. Справа, там, где шло строительство, горел прожектор, снежинки кружились возле него, и казалось, что они не падают вниз, а летят кверху. На стене, сложенной из кирпича, трудились рабочие, сверкала электросварка.

Маруся выпустила руку Павла Ивановича, пошла впереди его по заснеженной дорожке, около которой лежала еще строительная щебенка.

— Это у нас теперь непорядок, — сказала она, — а когда окончат те дома, то везде асфальт положат, скверов насадят, фонари поставят, не хуже будет, чем в центре.

— Да, район тут хороший, — согласился Павел Иванович. — Тихо у вас, и воздух чистый, не то что в центре, где столько машин.

— Жить бы теперь да жить, — оглянулась Маруся на Павла Ивановича, — и хлеб у людей есть, и к хлебу, и квартир уже столько построили, да вот люди сами портят себе жизнь. У одних ума не хватает, у других — совести.

Они подошли к деревянной улице, которая была похожа не деревенскую, где-то даже, как в деревне, залаяла собака.

— Что ж, спасибо вам, дорогая Маруся, — остановился Павел Иванович и подал руку на прощанье. — Спасибо за все, что вы мне рассказали, я вам очень благодарен.

Маруся крепко, по-мужски, ответила на пожатие, потом спрятала руки в карманы пальто.

— Не за что благодарить, — сказала она. — Это вам спасибо. Если уж что сможете… — начала она с просьбой в голосе, потом неожиданно вскинула на Павла Ивановича глаза, лицо ее стало тверже. — А может… Может, и не надо ничего делать… Пусть посидит, может, ума наберется, пусть знает, что раз напакостил, так и заплатить за это надо. Может, на пользу ему пойдет колония — пить отвыкнет.

За время, что ходил в заседателях, Павел Иванович многого насмотрелся, не раз видел, как родители, родственники из кожи вон лезли, чтоб обелить своего недоросля, чтобы выгородить от наказания. Сын одной дамы пырнул ножом человека, так та дама совсем серьезно доказывала, чтоэ то потерпевший сам себя ударил.

Павел Иванович пожал Марусе руку выше локтя, сказал:

— Не знаю, я… сам не знаю, как лучше. А вам… вам я желаю… чтоб счастливо жили вы в вашей новой квартире, чтоб человек, который за вас сватается, бросил пить.

Маруся засмеялась.

— Чтоб ваши слова да богу в уши.

— Ну, будьте здоровы, — еще раз попрощался с ней Павел Иванович.

И пошел, пошел быстрее к трамваю, который, слышно было, недалеко стучал по рельсам.

С трамвая он пересел в троллейбус, вышел из троллейбуса на своей остановке. В подъезде по привычке открыл почтовый ящик — он был пуст, видно, жена или дочь забрали почту. Легко поднялся на свой четвертый этаж, открыл своим ключом дверь.

Дочь играла на пианино, жена сидела на диване, пододвинув близко к себе торшер. читала английский журнал:

— Где ты ходишь, где ты пропадаешь? — напустилась она на Павла Ивановича, как только он вошел в комнату. — Ждем, ужинать без него не садимся.