– Профессор Хирата является ямабуси мистического культа Сугендо, во время сеансов он надевает на себя куски замши. Но на горе Онтакэ на кожу наложен строжайший запрет. Профессор Хирата согласился быть нашим проводником на священную гору Хагуро. Мы совершим это паломничество осенью. Профессор является главой ямабуси Хагуро.

Я много слышал о ямабуси, к числу которых принадлежал Хирата Ансо. Их еще называли «спящие в горах». Это был возникший в эпоху средневековья орден монахов-воинов, исповедовавших культ, в котором слились воедино синтоистский шаманизм и эзотерический буддизм. Хотя эти монахи не принадлежали к сословию самураев, они имели право носить меч и в эпоху феодализма служили наемниками. Ямабуси подвергались гонениям в конце сёгуната Токугавы, а затем в период правления Мэйдзи. Наш флейтист принадлежал к сословию современных колдунов, которые были сродни ясновидицам мико. Я слышал, что проводником ямабуси в их путешествиях в мир духов был демон деревьев, тенгу, получеловек-полуястреб, враг буддийских законов.

Музыка наконец оборвалась, и Хирата звучным, хорошо поставленным, как у актера театра Но, голосом спросил:

– Кто к нам явился?

Юноша, извиваясь и корчась под потоком воды, завопил в ответ что-то нечленораздельное. После нескольких жалких попыток связаться подобным образом с миром духов профессор Хирата вынужден был спасать своего медиума, который едва не захлебнулся. Посадив полуживого Огаву на берегу, профессор стал яростно бить его по спине и выкрикивать заклинания, которые должны были вывести медиума из глубокого транса.

Кейко тем временем удалилась в лес и вскоре вновь появилась из-за сосен совершенно нагая вопреки правилам приличий, действовавшим на горе Онтакэ. Она направилась прямиком к водопаду. Оставив медиума, профессор Хирата устремился за ней. Он присел на корточки на камнях, обратившись лицом к Кейко. На них низвергался мощный поток, разбивавшийся о камни чаши озера. Брызги воды образовывали искрящийся туман, переливавшийся всеми цветами радуги. Пальцы профессора начали складываться в знаки, обозначавшие девять священных слогов – рин-био-то-ша-дзин-нецу-цай-дзен-кья! Темп движения похожих на когти ястреба пальцев убыстрялся, они как будто гипнотизировали Кейко. Казалось, что она стала добычей хищной птицы.

Я приблизился к озеру, испытывая острое желание окунуться в его прозрачные чистые воды. Хирата оставил свою флейту на поросших лишайником валунах рядом с Огавой, который постепенно приходил в себя. Я взял тяжелый черный камень, на котором все еще поблескивали остатки слюны Хираты, и подул в отверстие. Однако флейта не издала ни звука.

Профессор Хирата размашистым жестом как будто нанес удар пальцами в живот Кейко и взревел: «Аум! Аум!» Это слово было альфой и омегой санскрита и заключало в себе вселенную. Кейко внезапно громко заговорила незнакомым мужским голосом:

– Из-за моря идут неупокоенные духи, но еще рано, еще не пришло время для встречи с ними…

Кейко осеклась. Вода вскипела вокруг ее бедер и окрасилась в розовато-лососевый цвет. Кейко двинулась к берегу, и я увидел, что у нее по ногам течет менструальная кровь. Она спешила покинуть священное озеро, чтобы не осквернить его.

– Еще не время, – разочарованно промолвил профессор Хирата, следуя за Кейко, и поморщился от отвращения, взглянув на струйку менструальной крови.

Мне показалось, что он обращается не к нам троим, а к более широкой аудитории. И вскоре из-за деревьев показались паломники в белых одеяниях. Их было очень много. По-видимому, они все это время прятались в лесу. Профессор Хирата и окончательно пришедший в себя Огава замахали руками и бросились к приближавшимся паломникам, пытаясь остановить их.

– Прочь! Прочь! – кричали они. – Разве вы не видите, что еще не время?

Не произнеся ни слова, паломники повернулись и исчезли из виду так же тихо и спокойно, как и появились. Огава принес из зарослей три кимоно и, когда Кейко взяла из его рук свою одежду, снова протянул ей букет лилий. Завязывая пояс на своем кимоно, профессор Хирата обернулся ко мне:

– Японцы по своей сути мессианский народ. Такова их судьба. И с этими словами он исчез в зарослях бамбука, растворился в них без следа, как истинный демон тенгу. Ястреб улетел.

Кейко с охапкой диких лилий в руках и испачканным кровью подолом кимоно была похожа на невесту.

– Я хотела бы сегодня же возложить эти цветы в Атами в память о Семерых, – сказала она. – Давайте отправимся туда прямо сейчас. Вы согласны?

«Семерыми» в народе называли генерала Тодзио и шестерых офицеров, которых союзники объявили военными преступниками и повесили. Семь деревянных табличек с их именами были тайно спрятаны за статую Будды в святилище на вершине Атами, которое стало своеобразным мемориалом и кенотафом.

– Отсюда довольно далеко до Атами, – ответил я. – Конечно, если бы я мог идти быстрей…

– Мы возьмем напрокат машину в Фукусиме.

Из-за дождя мы задержались в дороге и приехали в Атами слишком поздно. Это курортное местечко, находящееся в пятидесяти милях от Токио, славилось своими лечебными ваннами и куртизанками. Мы решили переночевать в гостинице «Урокойя», а утром совершить восхождение на вершину горы, где стояло святилище.

За летними грозами обычно следуют живописные закаты. Когда в Атами начался заход солнца и гряда облаков над темнеющим морем окрасилась в пурпурные, зеленые и оранжевые тона, мне стало вдруг не по себе. Показалось, что разноцветные облака похожи на человеческие внутренности, вывалившиеся из раны на небе. Когда я вышел из машины на усыпанную галькой дорожку перед гостиницей, мое беспокойство возросло. Галька была усыпана неисчислимым количеством красных стрекоз. Заметив мою растерянность, Кейко засмеялась.

– Вы ступаете так осторожно, словно исповедуете джайнизм и вам запрещено причинять вред живым существам, – сказала она.

– Я не вижу смысла в причинении вреда живым существам.

– И в то же время вы высоко цените воинскую доблесть?

– Самурай не проявляет неразумной жестокости. Мы направились к гостинице.

– А вы знаете, – спросил я, – что один из самых великих мастеров игры в го, Сусаи, умер здесь в 1940 году?

– Я и не знала, что вы играете в го.

– Да, я одно время играл в го со своим дедушкой, но он умер через два года после смерти мастера Сусаи.

Я наклонился и взял камешек.

– Эта галька напоминает мне белые и черные камешки для игры в го, их располагают ка поле, состоящем из трехсот шестидесяти одной клетки.

Камешек был красноватым от раздавленной на нем стрекозы. Эта галька и страшные, похожие на человеческие внутренности облака навеяли воспоминания о мучительной смерти Нацуко. Она умерла в 1939 году, двадцать один год назад, от язвенного кровотечения.

По всем приметам пребывание в Атами не сулило нам ничего хорошего. И в подтверждение этому на гостиничную стоянку въехала роскошная серебристая спортивная машина, и из нее вышли мои соседи по дому в Магоме: молодой биржевой маклер Мацуи Кендзи и его жена Аяко. Мацуи Кендзи обожал гонки на спортивных машинах, и моя жена Йоко разделяла его страсть. Ее увлечение было настолько серьезным, что она попросила меня дать ей письменное разрешение на участие в гонках. Я отказался это сделать, и мы поссорились. Это был самый серьезный конфликт за все годы нашего брака.

– А как же наш уговор, даннасама [25]? Вы забыли, что обещали мне не ущемлять мою свободу? Вы говорили: «Я – не ортодоксальный японский муж», – напомнила мне Йоко, пытаясь имитировать мой голос. – А теперь вы запрещаете мне невинное хобби! Я должна была сразу догадаться, зачем я вам нужна. Вы хотели только одного: чтобы брак сделал вас в глазах общества более респектабельным. Неужели вы испугались, что я составлю вам конкуренцию и обо мне заговорят так, как заговорили о вас, когда вы занялись боевыми искусствами и стали позировать фотографам нагишом на нашей террасе средь бела дня?

К моему позору, я тогда одернул Йоко:

– Молчи, женщина. Или ты хочешь, чтобы нас услышала моя мать?

– Я действительно очень хочу, чтобы она нас услышала! – воскликнула Йоко.

Она была очаровательна в гневе. Йоко вообще очень красива. Но у нее есть один недостаток. У моей жены напрочь отсутствует воображение. Ее желания бедны и банальны. Ее совершенно не интересует поэзия, но увлекают гонки на спортивных автомобилях. Однако задетое самолюбие заставляет ее порой возвыситься до вершин настоящей патетики и выражать свои чувства в поэтической форме.

В своих семейных неурядицах я обвинял Мацуи Кендзи и после ссоры с женой стал избегать его. И вот теперь он стоял передо мной рядом со своей шикарной машиной и делал вид, что ничуть не удивлен, увидев меня здесь с другой женщиной. Его жена, напротив, не могла скрыть своего изумления. Взгляд Мацуи был прикован к букету лилий, который Кейко держала в руках. Может быть, он догадался, для чего они предназначались? По иронии судьбы Мацуи Кендзи был потомком генерала Мацуи Иванэ, главнокомандующего японскими вооруженными силами в Центральном Китае. Это он устроил резню в Нанкине и заслужил прозвище «нанкинского мясника». Мацуи Иванэ был одним из семерых повешенных союзниками военных, и табличка с его именем тоже находилась в высокогорном святилище Атами.

Узнав друг друга, мы сначала смутились, а затем инстинктивно поклонились друг другу.

– Кто это? – спросила Кейко.

– Внучатый племянник генерала Мацуи.

– И поэтому вы побледнели, как призрак?

– Я чувствую себя пойманным за руку вором.

– Почему? Потому что вы отняли у меня мои драгоценные фарфоровые статуэтки?

В окне забрезжил рассвет. Лучи восходящего солнца осветили фарфоровые фигурки и Кейко, которая теперь больше походила на утомленную женщину, нежели на прекрасное мифическое существо. Стоявшие в вазе желтые лилии уже начали вянуть.

Кейко протянула мне свою сигарету и стакан виски.

– Обычно я не завтракаю виски и никотином, – сказал я, однако все же взял предложенные сигарету и стакан.

– Вы заслужили это. Я наблюдала за вами в течение двух часов и, признаюсь, испытывала зависть. Ваша сосредоточенность потрясает. Я видела, что вы все это время не отрывали пера от бумаги, писали не останавливаясь, не делая исправлений.

– Писать быстро и без помарок было для меня когда-то насущной необходимостью. А затем перешло в привычку. Кстати, вы – первый человек, который видел, как я работаю. Даже моя мать никогда не наблюдала за тем, как я пишу. Она обычно раскладывала на столе письменные принадлежности, бумагу, ручки, чернила и ставила рядом чашку чая. Но когда я наконец садился за стол, она удалялась из комнаты.

– Значит, я удостоилась невероятной чести, которой не удостаивалась даже ваша мать.

Я почувствовал в ее словах скрытый сарказм.

– А теперь я хочу сообщить вам кое-что интересное, – продолжала Кейко. – В этом номере до вас уже однажды останавливался писатель. Правда, это скорее был писатель по необходимости, чем по призванию. Он жил здесь, а также во многих других скромных гостиницах летом и зимой 1944 года, в период работы над своим шедевром. В поездки он брал с собой красивых молодых спутников и спутниц, весь вечер кутил с ними, а затем, когда они засыпали, садился работать.

– О ком вы говорите?

– О принце Коноэ Фумимаро, потомке знатного рода, которому принадлежало Кюсю. Коноэ из клана Фудзивара были регентами, правившими Японией от имени императора с девятого столетия. В 1944 году, когда Его величество обдумывал планы отречения от трона, именно принц Коноэ, как личный советник императора, осматривал храм Ниннадзи в Киото, куда император намеревался удалиться после отречения.

– Принц Коноэ всегда преследовал одну цель – сохранить императорскую власть.

– Именно с этой целью принц Коноэ, глава фракции мира, задачей которой было подготовить и провести переговоры об условиях капитуляции и ценой поражения спасти страну, взялся писать мемуары.

– Я знаю, о каком шедевре вы говорите, хотя сам не читал его.

– Эти мемуары – чистой воды вымысел, они были составлены на основе фальшивых дневников и государственных документов. Их цель состояла в том, чтобы убедить американцев в существовании в правительстве группы умеренных либералов, которые будто бы вели борьбу с кликой военных экстремистов. Кроме того, американцы должны были поверить в наличие разногласий в среде самих военных, в существование междоусобной вражды между фракцией «Удара по Северу», целью которой являлась война с коммунистической Россией, и фракцией «Удара по Югу», которая стремилась к конфронтации с США и их союзниками-колонизаторами стран Юго-Восточной Азии. В той части мемуаров, которая была посвящена Его величеству, принц подробно описывает все заговоры, экстремистские мятежи и попытки государственных переворотов в 1930-х годах, которые дестабилизировали обстановку в стране, были направлены против деятельности умеренных либералов и мешали Его величеству предпринять шаги по достижению мира. Но главной и наиболее смелой мыслью, выраженной в этих мемуарах, была мысль о существовании коммунистического заговора, направленного на разжигание милитаристских настроений в обществе. Принц Коноэ утверждал, что красные тайно создавали условия для массового недовольства и революции, которая должна была неизбежно вспыхнуть после военного поражения Японии.

– Такой абсурд могли проглотить только очень легковерные люди.

Китае. Это он устроил резню в Нанкине и заслужил прозвище «нанкинского мясника». Мацуи Иванэ был одним из семерых повешенных союзниками военных, и табличка с его именем тоже находилась в высокогорном святилище Атами.

Узнав друг друга, мы сначала смутились, а затем инстинктивно поклонились друг другу.

– Кто это? – спросила Кейко.

– Внучатый племянник генерала Мацуи.

– И поэтому вы побледнели, как призрак?

– Я чувствую себя пойманным за руку вором.

– Почему? Потому что вы отняли у меня мои драгоценные фарфоровые статуэтки?

В окне забрезжил рассвет. Лучи восходящего солнца осветили фарфоровые фигурки и Кейко, которая теперь больше походила на утомленную женщину, нежели на прекрасное мифическое существо. Стоявшие в вазе желтые лилии уже начали вянуть.

Кейко протянула мне свою сигарету и стакан виски.

– Обычно я не завтракаю виски и никотином, – сказал я, однако все же взял предложенные сигарету и стакан.

– Вы заслужили это. Я наблюдала за вами в течение двух часов и, признаюсь, испытывала зависть. Ваша сосредоточенность потрясает. Я видела, что вы все это время не отрывали пера от бумаги, писали не останавливаясь, не делая исправлений.

– Писать быстро и без помарок было для меня когда-то насущной необходимостью. А затем перешло в привычку. Кстати, вы – первый человек, который видел, как я работаю. Даже моя мать никогда не наблюдала за тем, как я пишу. Она обычно раскладывала на столе письменные принадлежности, бумагу, ручки, чернила и ставила рядом чашку чая. Но когда я наконец садился за стол, она удалялась из комнаты.

– Значит, я удостоилась невероятной чести, которой не удостаивалась даже ваша мать.

Я почувствовал в ее словах скрытый сарказм.

– А теперь я хочу сообщить вам кое-что интересное, – продолжала Кейко. – В этом номере до вас уже однажды останавливался писатель. Правда, это скорее был писатель по необходимости, чем по призванию. Он жил здесь, а также во многих других скромных гостиницах летом и зимой 1944 года, в период работы над своим шедевром. В поездки он брал с собой красивых молодых спутников и спутниц, весь вечер кутил с ними, а затем, когда они засыпали, садился работать.

– О ком вы говорите?

– О принце Коноэ Фумимаро, потомке знатного рода, которому принадлежало Кюсю. Коноэ из клана Фудзивара были регентами, правившими Японией от имени императора с девятого столетия. В 1944 году, когда Его величество обдумывал планы отречения от трона, именно принц Коноэ, как личный советник императора, осматривал храм Ниннадзи в Киото, куда император намеревался удалиться после отречения.

– Принц Коноэ всегда преследовал одну цель – сохранить императорскую власть.

– Именно с этой целью принц Коноэ, глава фракции мира, задачей которой было подготовить и провести переговоры об условиях капитуляции и ценой поражения спасти страну, взялся писать мемуары.

– Я знаю, о каком шедевре вы говорите, хотя сам не читал его.

– Эти мемуары – чистой воды вымысел, они были составлены на основе фальшивых дневников и государственных документов. Их цель состояла в том, чтобы убедить американцев в существовании в правительстве группы умеренных либералов, которые будто бы вели борьбу с кликой военных экстремистов. Кроме того, американцы должны были поверить в наличие разногласий в среде самих военных, в существование междоусобной вражды между фракцией «Удара по Северу», целью которой являлась война с коммунистической Россией, и фракцией «Удара по Югу», которая стремилась к конфронтации с США и их союзниками-колонизаторами стран Юго-Восточной Азии. В той части мемуаров, которая была посвящена Его величеству, принц подробно описывает все заговоры, экстремистские мятежи и попытки государственных переворотов в 1930-х годах, которые дестабилизировали обстановку в стране, были направлены против деятельности умеренных либералов и мешали Его величеству предпринять шаги по достижению мира. Но главной и наиболее смелой мыслью, выраженной в этих мемуарах, была мысль о существовании коммунистического заговора, направленного на разжигание милитаристских настроений в обществе. Принц Коноэ утверждал, что красные тайно создавали условия для массового недовольства и революции, которая должна была неизбежно вспыхнуть после военного поражения Японии.

– Такой абсурд могли проглотить только очень легковерные люди.

– Но американцы действительно оказались легковерными людьми. Принц Коноэ рассчитывал на тот панический страх, который они испытывали перед коммунистической угрозой. Кроме того, он полагал, что Америка терзается угрызениями христианской совести, что американцы подсознательно чувствуют правоту коммунистических идей, поскольку левые отстаивают интересы неимущих. Совесть мучает их, как ночной кошмар.

– Интересная теория.

– Это не теория, а факт. Написанный принцем Коноэ шедевр добился своей цели. С Его величества была снята всякая вина за случившееся, и Вашингтон поверил в то, что только император может остановить в Японии социальную революцию.

– Я знаком с подобной оценкой роли этих мемуаров, но не согласен с ней. Шедевр принца Коноэ, на мой взгляд, не имел никакого значения. Америка и без указки Коноэ уже сделала ставку на правый японский консерватизм.

– В таком случае наши мнения расходятся.

– Вы упомянули о пресловутых оргиях, которые устраивал принц Коноэ в 1944 году. Признайтесь, вы участвовали в них?

– Нет.

– Понятно. Значит, вам рассказал о них граф… простите, сенатор Ито.

– Вы можете расспросить его об этом сами. Кстати, если вы его попросите, он с удовольствием покажет вам один из черновиков мемуаров принца Коноэ. Я не могла участвовать в оргиях, потому что, как вы, должно быть, помните, в 1944 году вышла замуж.

Кейко нетвердой походкой подошла к столу и снова налила себе виски.

– На этой картине изображен гомосексуалист, – промолвила она, показывая на лежавшую на моем столе репродукцию с картины Гвидо Рени «Святой Себастиан». – Вы сейчас пишете о ней?

Красный лак на ее ногтях облупился, сигарета прилипла к нижней губе. Я не ответил на вопрос, и Кейко засмеялась.

– Вас восхищает Себастьян, в которого приятели вонзили свои стрелы, словно булавки в подушечку? Вы, мужчины, странный народ. Меня скорее может восхитить поступок его жены Ирины. Она пришла к месту казни мужа, чтобы похоронить его, но обнаружила, что он жив, и выходила его. Мне было всегда интересно, каким образом ей удалось вернуть ему здоровье. Может быть, вы знаете это?

Я снова ничего не ответил.

– Вы все еще пишете историю идеальной любви? – спросила Кейко.

– Да, героем такого сюжета, в соответствии с правилами театра Но, предписанными его основателем Зеами, может быть только потерпевший поражение воин. Поражение смягчает воинскую ярость и способствует проявлению лирического начала.

– А что вы можете сказать о героине вашей истории?

– Те же самые правила театра Но касаются и ее. Она должна обладать свойством «хиэ», то есть холодной неприступной красотой. Та женщина, которая наслаждается счастьем настоящего, не может обладать совершенной красотой. Лишь память об утраченном счастье способна придать ей несравненное изящество. Красота – это в некотором смысле всегда что-то, что находится в прошлом. Во всяком случае, эстетика саби видит красоту в увядающем, грустном, холодном, во всем том, что похоже на луну, скрывшуюся за пеленой дождя.

Что значит дерева плач?

Это всего лишь хруст оболочки цикады, – процитировала Кейко строчки из «Какицубата», пьесы театра Но.

– Хорошо сказано. Самый страшный момент в жизни писателя наступает тогда, когда он оглядывается назад, в прошлое, видит написанные им произведения и вдруг обнаруживает, что находится в тупике. Все, что я написал, – всего лишь хрустнувшая оболочка цикады. Я стою перед пустыми оболочками, которые составляют собрание моих сочинений, и слышу глухие аплодисменты тех, кого уже давно нет на этом свете. Я не желаю видеть себя старым и уродливым. Причем я имею в виду не возраст и безобразную внешность. Можно быть старым и уродливым с юных лет. Кстати, это – признаки раннего скороспелого развития. Таких старых уродцев во цвете лет сегодня можно встретить на наших улицах на каждом шагу. Духовная проказа куда страшнее любой физической болезни. Она незаметно разъедает человека изнутри.

– Однако вы чрезвычайно уродливы, сэнсэй.

– Увы, это так, мадам Омиёке. Уродство просочилось сквозь броню, в которую я заключил себя. Но без этой раковины из накачанных мускулов я казался бы еще более уродливым. Я являл бы собой жалкое зрелище. Люди видели бы во мне героя-писателя, мученика, прикованного к письменному столу. Те, кто выше всякого героизма ценит врожденную слабость, восхищались бы моей «внутренней» красотой и считали бы ее результатом тяжкого писательского труда. И вот эта публика, которая сама больна духовной проказой, превозносила бы меня как совершенное существо. На самом деле я исполняю черную неблагодарную работу и говорю от имени тех, кто находится на грани сил и терпения; кто взвалил на себя непосильную ношу, но все же стоит на ногах, не падает под ее страшным грузом. Я говорю от лица Японии, нищей и убогой, но судорожно пытающейся создать образ величия.

– Реальная Япония – это та, которая существует здесь и сейчас.

– Реальная Япония – это та, в которой я существую посмертно.

Кейко посмотрела на себя в зеркало, озаренное лучами восходящего солнца.

– Почему вы не хотите примириться с неизбежным и, подобно вашему уважаемому наставнику Кавабате Ясунари, с присущим консерваторам изяществом смиренно оплакивать невозвратно ушедшее прошлое?

– Я не могу просто оплакивать, я должен действовать. Когда офицеры нинироку подняли мятеж, мне было одиннадцать лет. Утром, когда я шел в Школу пэров, падал снег, и до меня доносились звуки военных горнов. Я видел самолеты, разбрасывавшие листовки, которые призывали мятежников сдаваться. Я был тогда наивным ребенком и представлял, что император на белом коне, как в сказке Оскара Уайльда, выедет навстречу своим подданным, поднявшим мятеж, но сохранившим верность ему, и скажет: «Я принимаю вашу жертву и удостаиваю вас чести совершить сеппуку. Это будет залогом вашей искренности. Я сам буду свидетелем. Начинайте, вспорите себе животы, и ваша кровь возродит нацию». И перед моим мысленным взором вставала величественная картина. Шеренги солдат становились на колени и вспарывали себе животы, брызги их крови падали на снег, как падают на землю цветки вишни под порывами ветра. Вот какие мысли одолевали меня, когда мне было одиннадцать лет.

– В действительности те события были менее красочны и впечатляющи, – сказала Кейко, дотрагиваясь кончиками пальцев до припухлостей под глазами. – Мне уже сорок лет… Почему вы не хотите прочесть мне ту сказку, которую написали сегодня ночью?

И я стал читать Кейко историю молодого лейтенанта Транспортного батальона, который ничего не знал о готовящемся мятеже и о том, что в нем должны были участвовать его друзья. Возможно, товарищи пожалели его, поскольку этот лейтенант совсем недавно женился. Но они ошиблись в своих расчетах. Во время мятежа перед лейтенантом встала страшная дилемма. В императорском указе мятежники объявлялись изменниками, и лейтенант понимал, что ему могут приказать участвовать в подавлении мятежа. У лейтенанта не было выбора, и он решил совершить сеппуку. И вот 28 февраля, на третий день мятежа, лейтенант и его жена приготовились к смерти. Лейтенант решил уйти из жизни первым, он хотел, чтобы жена была свидетельницей его самоубийства… Тут Кейко остановила меня.

– Неслыханно! – воскликнула она. – Жена не может наблюдать за самоубийством мужа в качестве свидетеля. Это нарушение правил сеппуку.

– Вы, конечно, правы. Но я позволил себе некоторую вольность.

– Вообще-то это не мое дело. Если вам нравится нарушать законы действительности, пожалуйста! Но факты есть факты.

– Согласно конфуцианскому учению, литература – ложь.

– Я не знала, что вы приверженец конфуцианской этики. Позвольте в таком случае спросить вас, зачем ваш лейтенант попросил жену быть свидетельницей его самоубийства?

– Собственно говоря, это понадобилось не лейтенанту, а мне. Мне нужен был рассказчик, который своими глазами видел бы акт сеппуку и описывал бы его.

– Почему вы в таком случае не описали самоубийство от лица самого лейтенанта?

– Это было бы довольно сложно. Такой подход нарушил бы главный критерий эстетики – правдоподобие.

– Значит, эстетика превалирует над этикой. Или, может быть, была еще одна, тайная причина того, что вам захотелось взглянуть на акт сеппуку со стороны? Мне кажется, вы сами мечтаете совершить самоубийство на глазах свидетеля. Я подозреваю, что ваш лейтенант – вовсе не лейтенант, а писатель. Писатель, смертельно уставший от литературы. Похоже, это именно тот случай, сэнсэй, когда писатель убивает своего героя, чтобы выжить самому. В конечном счете между вашим лейтенантом и Густавом фон Ашенбахом из «Смерти в Венеции» Томаса Манна нет никакой разницы. Оба эти персонажа обречены на смерть по этическим причинам, но казнены в силу эстетических причин. Манн убил Густава фон Ашенбаха, чтобы заменить его. Неужели вы так устали от литературы, что пытаетесь найти средства, чтобы избавиться от нее, и ради этого готовы пойти на самоубийство?

– Если вы правы, то у меня есть только два выхода. Или пережить смерть изнутри, стать прагматиком, настоящим зомби, и дожить до преклонных лет. Или совершить самоубийство.

– Я уже советовала вам пережить смерть изнутри, взяв пример с вашего наставника Кавабаты Ясунари. В любом случае ваша мечта избавиться от литературы нереальна. Вы уже описали акт сеппуку, который совершает ваш лейтенант? Да? Тогда прочитайте мне эту сцену. Но только по ходу чтения внесите кое-какие изменения. Ведите рассказ не от лица жены лейтенанта, а от лица автора.

Я без особого труда выполнил просьбу Кейко.

– Надеюсь, описание показалось вам достаточно убедительным, – промолвил я, закончив читать.

Кейко промолчала, однако ее пылающий страстью взгляд был красноречивее слов. Ленивым жестом привыкшей повелевать императрицы она показала на кровать.

– Давайте проверим, отзывчивы ли вы на ласки своей сострадательной вдовы, которая хочет вернуть вас к жизни, – промолвила она.

– Боюсь, что сила нашей неприязни друг к другу слишком велика.

– Да, велика, но думаю, она не помешает нам насладиться друг другом.

Кейко ни на мгновение не закрывала глаза во время полового акта, даже в кульминационный момент. По-видимому, ей доставляло особое удовольствие наблюдать в минуты близости за человеком, которого она ненавидела. Наше соитие походило на ледяные объятия, на отражение абсолютной пустоты двумя зеркалами. Наслаждение возрастало от болезненного сознания того, что за нами наблюдают. Но кто? Некое третье лицо? Божество, лучи которого заглядывают в окно нашего номера? Нет, ощущение было более интимным и более загадочным. То было ощущение легкости, парения в холодной лунной стерильности отражения; ощущение нечеловеческой ненависти к человеческому существу, на которое направлена моя любовь.

Лежащие друг на друге лицом к лицу, слитые воедино, мы походили на два зеркально-симметричных кристалла, не накладывающихся друг на друга, потому что один кристалл отражал другой. Я ясно видел себя в свирепых глазах Кейко. Я был для нее гомосексуалистом, гомосексуалистом во всех своих проявлениях. В течение многих лет я пытался постичь свой уранизм (этот архаичный термин Сэм Лазар использовал для обозначения того, к чему обычно приклеивают отвратительный ярлык гомосексуализма). Я пытался попять конфликт Инь и Ян внутри себя, противостояние полов, которое привело меня к гомоэротическому нарциссизму. Загадочным объектом, на который была направлена моя любовь, являлся я сам. Я всегда чувствовал в своей жизни присутствие мифического существа (возможно, зловещего бога Урана), которое преследовало меня на каждом шагу.

Я лежал на спине, испытывая смертельную усталость после многочасовой ночной работы и коитуса. Я дремал, не в силах погрузиться в крепкий здоровый сон. Кейко поглаживала меня по груди, но ее массирующие движения не могли успокоить меня и помочь расслабиться. Прикосновения были чисто механическими и выражали холодное любопытство ко мне, а вовсе не чувство нежности и участия. Ее рука двигалась так, как движется рука уборщицы, вытирающей запотевшее зеркало в ванной комнате, или рука смотрителя музея, полирующая поверхность классической статуи.

– Не симулируйте нежные чувства, баронесса.