Когда друзья вернулись на пристань, торг был еще в самом разгаре.
      Дорогу им загородила повозка с запряженным в нее ослом.
      .Вокруг осла расхаживала женщина - явно хозяйка. Пристань могла выдержать вес трех конных повозок, но между продольными досками настила кое-где были щели для стока воды. Вот колеса повозки с ослом и попали в такую щель, застряв в ней. Осел потел в своей упряжке, хозяйка пинала осла, но сдвинуть его с места никак не получалось - колеса застряли плотно.
      Уэлгрин легонько ткнул Трашера локтем. Эта женщина, похоже, недавно в городе. Только несведущий человек додумался бы повести осла вдоль настила, а не поперек, к тому же вряд ли из местных могла быть повозка, которая застряла бы в щелях для стока сразу обоими колесами.
      - Ничего не получается! - всплеснула руками женщина, когда двое стражей подошли и оградили ее от суетливой толпы.
      Женщина была рассержена и измучена так же, как и ее осел.
      - Мы поможем вам отсюда выбраться, - сказал Уэлгрин. Он взял у женщины платок и обернул им голову осла, чтобы тот ничего не видел. Ослы хоть отличаются большей смышленностью, чем лошади, но ненамного. - Вам, наверное, никогда не приходилось бывать здесь раньше?
      - Нет, почему же... Когда приходили другие корабли, мой зять обычно бывал дома...
      Уэлгрин отошел, на его место встал Трашер. Уэлгрин покрепче ухватился за обод колеса, кивнул Трашеру и вытащил колесо из щели. Трашер тем временем потянул осла за поводья, заставляя идти вперед. Уэлгрин еле успел отскочить.
      - Нет, нет! Не туда! Мне нужно туда, где они разгружаются!
      Двое мужчин переглянулись - они без слов поняли, в чем дело. Повозка теперь стояла ровно и могла ехать дальше, но по-прежнему перегораживала дорогу.
      - Длина оси установлена специальным указом принца, - сказал Уэлгрин женщине, которая некстати успела расплакаться. - Она соответствует ширине вот этих досок настила и щелям между ними, устроенным специально, чтобы в них стекала вода с пирса, - он отдал женщине платок - Эта повозка сделана не в Санктуарии, без соблюдения норм, и потому я должен ее конфисковать. Я должен отправить вашу повозку во дворец, где ее изрубят на дрова... Если, конечно, вы не согласитесь хорошенько заплатить двум бедным стражникам...
      Слезы женщины мгновенно высохли. Она смертельно побледнела - так, что начальник стражи даже перепугался. Мало хорошего в том, что женщина околачивается на пристани, а если она еще и грохнется здесь в обморок - на руки Уэлгрину, - это будет просто катастрофа. К его огромному облегчению, женщина расправила плечи и снова задышала ровно.
      - Разрешено ли законом привязывать животных здесь - на мостовой?
      Уэлгрин кивнул.
      - Тогда я сама донесу свои вещи. Я не могу рисковать имуществом своего зятя. И не нуждаюсь в услугах стражников.
      Вот уже второй раз женщина упоминала своего зятя, и оба раза при этом ее лицо мрачнело. Она не говорила ни об отце, ни о сыне, ни о брате, ни о муже, только о зяте. Уэлгрин даже проникся к ней некоторым сочувствием ведь даже рабам живется лучше, чем бездетным вдовам, вынужденным жить с чужой семьей.
      - Не мы устанавливаем законы, добрая женщина, - сказал Уэлгрин, подходя к ней поближе. - Давайте, я помогу вам отнести ваши вещи.
      Какое-то мгновение казалось, что женщина настолько уверилась в собственном невезении, что готова отказаться от предложения Уэлгрина. Ее голубые глаза расширились от удивления.
      Наверное, если бы женщина не была такой пугливой и растерянной, она показалась бы даже весьма симпатичной. Но определить это было непросто, и Уэлгрин уже готов был повернуться и уйти, когда женщина наконец немного пришла в себя и согласилась принять его помощь.
      Поскольку торговцы морского народа и их партнеры с материка говорили на разных языках, при торговле все в основном объяснялись жестами. Писцы фиксировали содержание сделки на пергаменте, на двух языках, потом пергамент разрывали пополам, каждому участнику сделки по половине. И вроде бы кричать во весь голос при этом не было нужды - все равно тебя поняли бы только соотечественники, - но шум на пристани стоял такой, что головная боль всем присутствующим была обеспечена.
      С корабля все еще сносили ящики и бочки с товаром, выставляя их на первом же случайно свободном участке пристани, без всякой системы. Народ толпился как попало, ни о каких свободных проходах не было и речи, так что местным карманникам и ворам было где развернуться. Уэлгрин подловил одного паренька с ловкими пальцами, когда тот как раз вытаскивал у кого-то весьма объемистый кошель. Их глаза встретились, и воришке пришлось расстаться с почти выуженной добычей. С полдюжины чрезмерно больших сундуков отделяли представителя закона от незадачливого преступника, но даже если бы не эта помеха, Уэлгрин все равно не оставил бы женщину одну и не кинулся бы ловить вора.
      Она, не останавливаясь, прошла мимо стольких торговцев красивыми безделушками и всякими дешевыми украшениями, что Уэлгрин даже сбился со счета. Лично он не видел здесь ничего такого, ради чего стоило бы раскошелиться, но, в конце концов, он был мужчина и солдат. Женщины могли думать иначе.
      И все же в беспорядке на пристани была определенная закономерность. Праздные безделушки, которые торговцы рыбьего народа привезли только ради удовольствия местных жителей, сваливались все в одном месте - на земле в конце пристани.
      А все ценные товары бейсибского производства, предназначенные для серьезного торга, складировались более тщательно, у самых корабельных сходен. Посередине между этими крайностями расположились торговцы шелком и готовым платьем.
      Шелк был известен еще со времен империи илсигов. Шелка, которые делали на континенте, были толстыми и непрочными по сравнению с прекрасным волокном, которое в огромных количествах производили бейсибцы. К тому же ткани с материка плохо воспринимали окраску, и даже алхимики илсигов своими заклинаниями не могли сделать местные шелка более яркими, чем ткани бейсибцев. Шелка блестели, переливаясь на солнце, - и любому дураку было ясно, почему бейсибские шелка ценятся на вес золота.
      Вот почему Уэлгрин вовсе не удивился, когда его спутница остановилась присмотреться к тканям, хотя как она собиралась оплатить такой дорогой товар, если не раскошелилась даже на взятку двум стражам - оставалось для Уэлгрина загадкой. Зачем ей было покупать шелка - это уже другой вопрос, и не менее загадочный. При всем своем великолепии бейсибские шелка не особенно хорошо продавались в Санктуарии. Шелка, которые привозили сюда бейсибцы, были двух основных разновидностей, одинаково непрактичных: тончайший газ, который рвался и портился от самых легких повреждений, и плотная узорчатая парча с основой из конского волоса, такая жесткая, что стояла коробом.
      Может, в Бейсибской империи, где круглый год было довольно прохладно и сухо, из таких тканей и можно было бы соорудить годную для носки одежду. В Санктуарии же человек, одетый в платье из бейсибского шелка, сразу обращал на себя внимание, но чувствовал себя наверняка не очень уютно. Шупансея и прочие женщины-бейсибки предпочитали носить в Санктуарии не свои национальные костюмы, обнажавшие грудь, а традиционную ранканскую одежду скорее ради удобства, чем из каких-либо иных соображений.
      Женщина внимательно изучала каждый кусок ткани. Она мяла ее и щупала, выворачивала наизнанку, растянув на колене, чтобы проверить качество окраски с обеих сторон. Торговец уж было обрадовался, что нашелся наконец покупатель на его товар, но женщина вдруг повернулась и пошла дальше.
      - Что ты ищешь? - не выдержал Уэлгрин, когда его спутница направилась к ряду, в котором были выставлены самые дорогие ткани. - Здесь ткани еще дороже!
      Женщина взглянула на Уэлгрина так, будто у того вдруг выросла вторая голова.
      - Я не нашла того, что мне нужно, - сказала она и пошла дальше.
      Уэлгрин сунул рулон ткани обратно торговцу и поспешил, чтобы не отстать от своей спутницы. Вместе они подошли к кормовому трапу, где бейсибцы торговали с бейсибцами, стрекоча на своем странном языке, который, кроме них, могли понять только рыбы. Женщина пошла медленнее. Наконец она остановилась возле толстого бейсибца, который продавал керамические статуэтки с изображениями змей, и знаками показала, что хочет поторговаться.
      Бейсибец смутился почти так же сильно, как и Уэлгрин. Женщина стала делать такие движения, будто вынимала глиняные статуэтки из упаковочных ящиков - все, одну за другой. Уэлгрин очень плохо разбирался в речи бейсибцев, но он хотел убраться с причала хотя бы до полудня, так что пришлось вмешаться.
      Стражник придержал руки женщины, которая жестами переговаривалась с торговцем.
      - Этот человек показал тебе все, что у него есть. Но ты снова и снова показываешь на пустые коробки. А он снова и снова говорит тебе, что там больше ничего нет, такого, что можно купить.
      - Ты его понимаешь?.. Хорошо, тогда скажи ему, что я хочу купить эту ветошь.
      - Что?!
      - Ветошь... Ветошь - вот эту упаковку, в которую завернуты его мерзкие статуэтки!
      - Ветошь?
      Уэлгрин покачал головой. Он знал несколько слов на языке рыбьего народа, от парочки-другой из которых лысина толстого бейсибца запламенела бы, как красный фонарь. Уэлгрин знал десяток слов, вот только когда покупаешь время девки в борделе, наверное, в ход идут немножко не те слова, что при покупке какого-нибудь товара у продавца на пристани. Уэлгрин пошире раскрыл глаза, чтобы были видны белки, и заговорил. У него было нехорошее предчувствие, что сейчас вполне может разгореться нешуточный скандал.
      Торговец зашелся от хохота. Он хлопал себя по голому животу и стал-таки красным, как того опасался Уэлгрин. Глаза торговца чуть не вылезли из орбит.
      - Ты, наверное, шутишь?
      Уэлгрин сглотнул и, подкрепив слова жестами, попробовал объясниться еще раз. Ему почему-то казалось, что толстый рыбоглазый понимал его гораздо лучше, чем показывал это, и попросил повторить в третий и в четвертый раз только для того, чтобы позабавить других бейсибцев, что столпились вокруг поглазеть на варвара, который корчил из себя идиота.
      Наконец торговец статуэтками решил, что потеха продолжается слишком долго. Взрывы хохота стихли. Торговец дважды взмахнул пальцами и пробормотал "мэд", что скорее всего должно было означать название медной монеты, имевшей хождение в Санктуарии.
      - Двадцать медяков, - перевел Уэлгрин для женщины.
      - А теперь объясни ему, что я заплачу вдвое, когда он приедет в следующий раз, потому что заплатить всю сумму сейчас не могу.
      На этот раз Уэлгрину удалось продемонстрировать белки глаз без всяких усилий.
      - Леди, ты, наверно, сошла с ума!
      Его насмешка больно ранила женщину, но она сумела сохранить достоинство.
      - Я ткачиха. Когда я пущу в дело его ветошь, она будет стоить в сотню раз дороже двадцати медных монеток.
      Уэлгрин потянулся к кошельку, висевшему у пояса.
      - Хорошо. Я дам тебе денег взаймы. Лучше ты будешь должна мне. Я не собираюсь делать из себя дурака, пересказывая этому рыбоглазому твои бредни.
      Медные кружочки перекочевали в раскрытую ладонь торговца-бейсибца. Тот положил деньги в свой кошель и потребовал еще серебряную монету - за ящик, в котором лежала ветошь.
      Уэлгрин вытаскивал монету так неловко, что она выскользнула из пальцев, покатилась по пристани и провалилась вниз, в щель между досками. Бейсибец нагло оскалил свои разрисованные зубы. Со второй монетой Уэлгрин был более осторожен. Когда он собрался забрать ящик, оказалось, что крышка не закрывается, и все добро может вывалиться на землю. Пришлось выложить торгашу-бейсибцу еще пять медных монет - за веревку, чтобы обвязать ящик.
      - Они же просто выкидывают это дерьмо в воду в конце дня! - возмутился Уэлгрин. - Это же просто мусор, отбросы! Ты могла бы завтра утром за половину этих денег получить у стражи разрешение на то, чтобы просто выловить из воды любой мусор, какой тебе понравится.
      Она могла бы придумать какую-нибудь отговорку. Она могла бы вообще ничего не отвечать. Но Уэлгрин теперь сделался ее компаньоном, и ткачиха сочла, что должна объясниться.
      - Я знаю, но от соленой воды ветошь портится.
      - Госпожа...
      - Теодебурга. Меня зовут Теодебурга.
      Уэлгрин нахмурился.
      - Госпожа, но как мусор может испортиться?
      Ткачиха принялась объяснять. На пристани было все еще полным-полно народу, так что продвигались они медленно. И к тому времени, когда они добрались до оставленной на выходе повозки, Уэлгрин узнал о том, как соленая морская вода воздействует на отбросы, гораздо больше, чем ему хотелось бы. Трашер один только раз взглянул на них и сразу понял, что с вопросами лучше подождать до тех пор, пока ящик не погрузят на тележку и женщина не отправится восвояси.
      - Наверно, нам стоит заглянуть в "Распутный Единорог", - предложил стражник с ястребиным профилем. - Ты выглядишь так, словно нажрался дерьма. Надо смыть этот неповторимый изысканный вкус чем-нибудь пристойным.
      Начальник стражи, ничего не говоря, позволил приятелю увести себя с пристани. Двери "Распутного Единорога" были открыты, но, как назло, там как раз проводили одну из столь нечастых генеральных уборок. Ставни и входная дверь были распахнуты настежь, и общий зал был залит ярким солнечным светом. Рабочие наскоро приводили в порядок все поломанное и разбитое за последний месяц. Так что двое стражей проследовали мимо и дальше - пока не миновали Лабиринт.
      Когда-то Перекресток Развалин был столь же неприятным соседством, как и Лабиринт, хотя и не мог похвастаться столь же сомнительной репутацией, как последний. Потом его запрудили ходячие мертвецы, призраки и прочие побочные явления колдовского беспредела, творившегося тогда в Санктуарии. Теперь же в этом заброшенном квартале селились приезжие. Улицы Перекрестка Развалин были довольно запутанные, но стражи хорошо в них ориентировались так же хорошо, как и в Лабиринте.
      Надо заметить, что кое-где здесь уже появились признаки материального благополучия. Упитанные детишки в новых, сшитых по росту одежках играли в садиках под присмотром своих мамаш, которые с воодушевлением разводили зелень на любом клочке земли, куда попадало достаточно солнечных лучей.
      Не все из этих прилежных женщин появились из-за выстроенных заново стен Санктуария. Некоторые овдовели за годы беспорядков, другие решили променять Обещание Рая или Улицу Красных Фонарей на более заурядную долю и стали добропорядочными домохозяйками. Уэлгрин знал большинство из них по именам, а некоторых и более близко, но любому было понятно, что в эти дни в Санктуарии не стоило особо распространяться о прошлых взаимоотношениях без серьезных на то причин.
      "Башка Лудильщика" была типичной для Развалин таверной: здание чудом уцелело после всех разрушений, в нем жутко воняло чем-то паленым, а в кладовку никто не решался входить после захода солнца. Нижний этаж не принадлежал заведению, хотя и послужил причиной для названия, красовавшегося на вывеске в виде кованой медной пластины, сработанной на редкость одаренным мастером-лудильщиком.
      Уэлгрин хмуро глянул на вывеску.
      - Не хочешь выговориться? - спросил Трашер, передвигая деревянную кружку через стол.
      Начальник стражи покачал головой, но наболевшее само лезло наружу.
      - И что только творится с этим местом? Добрый солдат помогает глупой женщине купить какой-то мусор у торговца, чьими предками были скользкие рыбы и змеи!
      Трашер покачал головой.
      - Ты не можешь уйти, пока не получишь приказ. Так что придется остаться.
      То, что он сказал, было совершенно очевидным.
      Уэлгрин осушил кружку и снова наполнил ее из кувшина. Он не думал всерьез связывать свою судьбу с пасынками, тем более когда теперь они покинули город. Годика так через три Уэлгрин собирался обменять свой офицерский патент на порядочный мешок золота и изрядный кусок земли и обзавестись семейством с кучей ребятишек. Всю свою жизнь он планировал именно в надежде на такое завершение. Но поскольку он остался в Санктуарии, нет никаких гарантий, что Факельщик или тот же принц примут в расчет его доблестную многолетнюю службу на благо империи...
      - Черт тебя побери, это же моя законная кормушка! - Уэлгрин брякнул кружкой по столу, но малость перестарался, и пиво пролилось на столешницу. Все, кто был в зале, притихли и насторожились. Трашер откинулся на спинку стула и стал внимательно наблюдать за своим командиром, время от времени делая глоток пива.
      Вне всякого сомнения, за последние несколько лет Уэлгрин сильно сдал. Но, боги, эти последние годы состарили всех, кого не убили. С возрастом лицо Уэлгрина немного округлилось, во взгляде прибавилось мудрости без ущерба для мужественности и силы. И он стал гораздо спокойнее, чем тогда, когда пять лет назад шел во главе своих воинов в город, где родился, неся с собой секрет стали из Энлибара.
      Трашер прикинул, что если Уэлгрин снова станет таким же дерганым, если снова станет себя проклинать - стоит подумать о том, чтобы рвануть на север, в столицу... Но тут Уэлгрин взял да и вывалил на друга кучу своих неприятностей.
      - Женщина, а?! Ты только подумай - женщина на пристани!
      Уэлгрин хмыкнул и повертел кружку между пальцами. Он редко говорил о женщинах. Его отец погиб из-за женщины - его убили и жестоко прокляли. Уэлгрин не был уверен насчет того, не перешло ли это проклятие по наследству. Его сводная сестра, Иллира, уверяла, что нет. Но даже С'данзо не могла сказать наверняка, где заканчивается простое невезение и начинается проклятие.
      Для Уэлгрина тонкая грань между проклятием и просто невезением проходила точно через Ченаю Вигельс. Ченая была из тех женщин, о которых бедный мужчина может только мечтать: прекрасная и даже более чем прекрасная; чувственная и даже более чем чувственная; страстная и даже более чем страстная. Когда Молин Факельщик сказал во дворце, что ему требуются глаза и уши, чтобы приглядывать за быстро разраставшимся влиянием Вигельса, Уэлгрин вызвался добровольцем. Уже тогда у Ченаи была такая репутация, что более разумный мужчина трижды подумал бы, прежде чем решиться на такое. Вот вам и вопрос: что пробудило отцовское проклятие просто глупость или невезение?
      Ченая сделала его своим любовником. Выбрала за экстерьер, как фермер выбирает на породу подходящего быка или жеребца.
      Она завлекла его в свою спальню и ублажала так искусно, как его никогда не обслуживали даже лучшие умелицы с Улицы Красных Фонарей. Неделю или даже две, но никак не дольше месяца Уэлгрин чувствовал себя на седьмом небе. А потом Ченае каким-то образом удалось вызнать, на кого работает ее любовник. Нелюбовь Молина Факельщика к своей племяннице - всего лишь жалкая, бледная тень той жгучей ненависти, которую она питала к своему дядюшке. Другая женщина, более мелочная, чем Ченая, просто прирезала бы Уэлгрина, пока тот валялся, голый и беспомощный, в ее постели. Но только не Ченая.
      Линия боевых действий переместилась, и Уэлгрин со всем гарнизоном отправился на войну. А когда Ченае пришлось покинуть город - и вовсе не по милости Факельщика, - Уэлгрину стало отвратительно женское общество. Когда закончится срок службы, ему, конечно, придется жениться. Но жена вовсе не обязательно должна означать в жизни человека то же, что и женщина.
      Она вернулась.
      Он узнал об этом месяц назад, когда расследовал злодейское полуночное убийство бывшей жены Факельщика и отца Ченаи.
      "Будь моими ушами, моими глазами - снова!"
      На этот раз Уэлгрину пришлось рискнуть с таким трудом заработанной благосклонностью самого могущественного администратора Санктуария. Он отказался под предлогом того, что Ченая просто убьет его - это было недалеко от истины, но не было главной причиной, из-за которой Уэлгрин избегал показываться в "Крае Земли". Он знал, что сам умрет со стыда, если Ченая встретит его на ступенях отцовского дома. Факельщик не стал настаивать, и Ченая еще не перешла дороги Уэлгрину, но начальник стражи теперь не мог разговаривать с женщинами, не вспоминая при этом всякий раз о Ченае. Он стал нервным и дерганым, как рыба на сковородке.
      Трашер знал о Ченае. Что ж, в Санктуарии не было мужчины, который хоть краем уха не слышал бы о легендарной гладиаторше.
      Трашер знал даже об отношениях между Уэлгрином и Ченаей.
      Сначала даже он интересовался подробностями, а потом, получив красочное описание наслаждений, которые ему самому никогда не суждено было познать, утратил к этой теме всякий интерес.
      Он не знал, насколько крепко засела Ченая в мыслях его друга, и не мог даже представить, что Уэлгрин сравнивает Ченаю с робкой костлявой ткачихой.
      Они прикончили кувшин пива и вернулись на дежурство.
      Дружеские разговоры были на время забыты. Весь день они нарезали круги вокруг пристани и всяких складов и сараев. Большой черный корабль поднял все паруса, кроме одного Торговцы-бейсибцы отправились во дворец на прием, эти рыбоглазые предпочитали общество друг друга. Межрасовые контакты были явлением чрезвычайно редким - скорее исключением, чем правилом.
      Большой черный корабль мог простоять в гавани хоть целую неделю или даже больше, но после первого дня на него уже мало кто обращал внимание. И Уэлгрин вернулся в свой кабинет, к обязанностям командира гарнизона. Раз в день он должен был наведываться к городским воротам, чтобы просмотреть, кого успели завербовать дежурные офицеры. Уэлгрин обращал внимание новобранцев на то, что стражник получает такую же плату, как солдат ранканской армии, - пять монет в месяц, при гораздо меньших накладных расходах. Но он никогда не говорил новобранцам, что они вступают в ранканскую армию. Дела шли не блестяще, но мало-помалу гарнизон пополнялся. Третий отряд стражи, изначально сформированный в основном из полубандитов Зипа, был набран практически заново. Два остальных получили пополнение. Трашер начал учить новобранцев уму-разуму, а сам Уэлгрин занялся инструктажем вновь назначенного лейтенанта по имени Ведемир.
      Ведемир был невысокого роста, темноволосый, вроде Трашера, а на его круглом высоколобом лице словно написано было, что он - проныра, каких поискать. Парень сказал, что ему двадцать два года. Уэлгрин и сам получил офицерский чин в двадцать два.
      Вот только на вид парню было меньше двадцати двух Ведемир едва сумел сдержаться, когда капитан многозначительно процедил сквозь зубы "два-а-дцать.., два?". Никаких записей, порочащих новоиспеченного лейтенанта Ведемира, не было. В годы разгула анархии он сражался на баррикадах и видел такое, о чем наверняка не будет рассказывать в тихом семейном кругу.
      - Мой отец - Лало-Живописец, - сказал паренек, как будто оправдываясь, когда они вдвоем с капитаном отправились на патрулирование.
      Уэлгрин хмыкнул. Матерью Ведемира была Джилла. Его младший брат умер во время мятежа Ложной Чумы, а сестра прислуживала рыбоглазым во дворце. Уэлгрин знал все это, и даже больше, из досье, собранных Факельщиком. Сейчас капитана больше интересовала женщина, которая шла из Дворца Правосудия в сторону Западных ворот. Он повел Ведемира, который все еще лепетал что-то о своем семействе, на плац для упражнений, где Трашер как раз объяснял последним новобранцам разницу между "право" и "лево".
      - Не думаю, что им очень по душе было мое поступление на службу. Они, конечно, не стали меня отговаривать... Ну, мама еще могла бы попробовать, но не папа...
      Женщина свернула за угол. Уэлгрин успел разглядеть ее профиль, прежде чем новобранцы Трашера загородили обзор. Вряд ли это была Ченая. Только очень веская причина могла привести Ченаю во дворец, и когда она туда являлась, то снаряжалась как на войну.
      - Что-то не так, командир? - спросил Ведемир.
      Уэлгрин обернулся к лейтенанту. Он не знал, сколько времени стоял рядом с Ведемиром, полностью занятый своими мыслями.
      Трашер умел при случае прикинуться невидимкой. А Ведемир - нет. И не его, конечно, в том вина, но оба офицера вдруг ощутили какую-то неловкость.
      - Подожди здесь. Мне надо кое-что взять из комнаты в сторожевой башне.
      - Хотите, я сбегаю и принесу то, что вам нужно?
      - О боги! Ты - не мой денщик, а офицер pa... - Уэлгрин еле успел проглотить готовое вырваться не к месту слово. Только сегодня утром принц провозгласил снижение налогов на очаги безо всякого упоминания о Рэнке или императоре. Они были офицерами непонятно чего, но уж никак не ранканской армии. - Просто постой здесь, подожди меня, и все!
      Ведемир застыл от нежданного нравоучения. Уэлгрин помчался наверх, в башню, перескакивая через две ступеньки за раз. Ему нужно было увидеть золотистый отблеск волос, чтобы решить, какую дорогу выбрать им с Ведемиром Он перегнулся через перила. Дежурившие на башне стражники в недоумении поглядели на капитана, а потом уставились туда, куда смотрел он.
      Их командир пристально вглядывался в причину своего беспокойства, которая как раз спорила с водоносом. Угол зрения был не очень хорош, так что Уэлгрин по-прежнему не мог хорошенько разглядеть ее лицо.
      - Что вы высматриваете? - спросил один из стражников.
      - Уэлгрин изо всех сил вцепился в перила, лихорадочно придумывая разумное обоснование своим действиям.
      - Смотрю, не собирается ли где-нибудь толпа. Беспорядки.
      Неурядицы. Не хочу перегружать нашего нового лейтенанта.
      - Да вроде все пока спокойно, - отозвался стражник, который вместе с Уэлгрином скользил взглядом вдоль улиц. - Все тихо.
      - Только вот из Верхнего города целый день тянутся жалобщики. Что-то там померло, судя по звукам.., то есть по запаху. Собственно, ничего страшного, ничего особенного, я хотел сказать.
      Можно никого туда и не посылать... - добавил другой стражник.
      - Что-то померло? - переспросил командир.
      - С утра к нам уже приходило человека четыре, один за другим говорили, что вонь там невыносимая. Вот и все - ничего особенного. Никто не видел, что именно там сдохло, все только и говорят, что вонь такая, словно из набитого под завязку склепа.
      Женщина с золотыми волосами направилась к западу. А Верхний город - на востоке.
      - Мы проверим, что там такое.
      Уэлгрин все равно направился бы в Верхний город, даже не встреться ему золотоволосая женщина. Стражники, дежурившие на башне, были завербованы из пришлых рабочих, которые строили для Факельщика новые стены. И для них Верхний город означал всего лишь название еще одного городского квартала.
      Лицо Ведемира закаменело, когда Уэлгрин рассказал ему о "мертвом" в Верхнем городе. При этих словах молодой лейтенант непроизвольно схватился за оружие. Точно так же пальцы его правой руки непроизвольно сложились в охранительный знак илсигов. Командир не стал его высмеивать, хотя сам не особенно верил во всякие охранительные жесты и амулеты.
      Быстрым шагом они прошли через ворота. От двух стражников, наверное, исходило ощущение опасности, так что люди на улицах расступались, давая им пройти. Над улицей Тихая Пристань висело густое тяжелое зловоние.
      - Что же это сдохло-то? - спросил Ведемир, потому как запах не был похож ни на один из тех, с какими ему приходилось сталкиваться раньше, хотя исходил он, несомненно, от какой-то насквозь прогнившей, разложившейся плоти.
      Уэлгрин пожал плечами и поправил повязку на голове. Тихая Пристань была пустынна, все ставни на окнах наглухо закрыты.
      Уэлгрину пришлось положиться на свое обоняние или, если уж на то пошло, на инстинкты. Вот почему он свернул с улицы на аллею с истертыми каменными ступенями. Любой, кто пережил Ту ночь, до конца своих дней не забудет этих ступеней.
      Они прошли в выжженный внутренний двор. Дом Пелеса совсем не изменился с тех пор, как его сожгли. Штормовые ветры потрепали и свалили остатки засохших деревьев, но никто не забирался сюда в поисках сломанных досок или дерева на растопку.
      После мятежа Ложной Чумы оставалось где-то с дюжину таких вот выжженных усадеб. До сих пор сохранился только дом Пелеса. И останется до тех пор, пока не умрет последний, кто об этом помнит.
      В ту ночь из дома Пелеса бил столб пламени. Это пламя вырывалось из адской бездны и вздымалось до самого неба. И в свете этого столба пламени сошлись в битве боги и демоны, если только не само добро и зло. Пламя подпитывалось магией, и когда оно погасло, магии в Санктуарии больше не осталось. Никто не отваживался сказать вслух, что дом Пелеса проклят или благословен оттого, что здесь случилось. Но, так или иначе, сюда никто не приходил. Дома Пелеса сторонились, избегали даже вспоминать о нем.
      Над руинами поднималось такое же отвратительное зловоние, как на улице Тихая Пристань, - ничуть не сильнее, но и не слабее. Уэлгрин задержал дыхание. Покопался в памяти, пытаясь припомнить те штучки относительно восприятия, которые должен был знать любой солдат тех времен, когда в Санктуарии вовсю свирепствовала магия. Потом опустился на колени и прищурился.
      Худосочные сорняки и крапива с отвратительными фиолетово-багровыми бархатистыми листьями бурно разрослись на толстом слое пепла, как будто доказывая всем своим видом, что в Санктуарии еще сохранилась кое-какая смертоносная магия. Не замеченная добрыми фермерами и чародеями, эта магия все же могла сгодиться для отчаявшихся. Но произвести такое мерзкое зловоние?.. Нет, дело было в другом.
      Ведемир присел рядом со своим командиром.
      - Мы приведем сюда жрецов, чтобы снова здесь все выжечь?
      Уэлгрин встал.
      - Возможно. По мне, так выглядит вполне безобидно. Но что я могу понимать в этом, а?
      Ведемир счел за разумное промолчать. Потом спросил:
      - Значит, это где-то в другом месте?
      Буйные заросли дикого винограда заплели провалы окон и дверей бывшего дома Тасфалена Ланкотиса, давно пропавшего без вести и скорее всего погибшего. Они словно напоминали всякому, кто осмеливался сюда прийти, что с этим местом шутки плохи. Дом Пелеса - это место, где магия умерла, а дом Ланкотиса - место, в котором она еще сохранилась. В Санктуарии всегда были свои призраки. И проблема дома Ланкотиса была не в том, что там поселились демоны, а в том, что, похоже, через него они проникали в мир.