Глава 22

О мой бог, о моя Богиня, что же мне было делать? Я бродила по двору Бегущей Воды, кружила и кружила вокруг фонтана, молчаливо моля Рианнон отринуть каменное молчание и пролить жизнь.., ну то есть, если то была Рианнон, а не какая-то греческая или римская самозванка.

Меня кидало во все стороны, меня разрывало, как узницу, которой предстояло четвертование, — надо вам сказать, не самая приятная из казней. Мой долг перед отцом вступил в жестокий спор с моим отношением, каково бы оно ни было, к Этому Мальчишке, а это отношение, эти чувства противоречили всему, чему учили Строители и дядюшка Лири, хотя он и стоял лагерем против Строителя — короля Меровия из Сикамбрии! Но лучше мне приступать к делу, да поскорее, а то даже я перестану понимать, кто с кем и против кого.

А примерно дней шестьдесят назад я стояла в зале моего отца, гордясь тем, что он наконец счел меня воином, — это мне больше нравилось, чем просто называться его дочерью. И все же я не понимала, стоит ли чести воина мое первое воинское деяние.

Отец медленно расхаживал туда-сюда перед зеленым троном с высокой спинкой, украшенной цветком — гербом нашего дома. Руки он сцепил за спиной, и мог почесывать непрерывно зудящие костяшки пальцев. Он старался держаться прямо, но на лице его лежала тяжелая печать боли. Суставы его пальцев сильно распухли и ужасно болели при любой перемене погоды.

— Анлодда, — сказал он. — У меня для тебя поручение.

— Я знаю свой долг, — осторожно отозвалась я, ибо пока не знала, к чему он клонит и что ему нужно. Как правило, нужно ему было что-нибудь скучное, обычное и бессмысленное, и из-за этого мне часто казалось, что он забывает, что я такое же его дитя, как проклятый Канастир Каннло, прозванный Сторуким.

Он пригвоздил меня к полу взглядом, и его зеленые, как море, глаза были холодны и остры.

— Это поручение — не развлечение гостей или благословение очередной моей статуи. Нет, дочь моя, я думаю, это поручение тебе придется по нраву.

Он поманил меня. Прежде отец никогда не называл меня «дочь моя» (так он мог бы меня назвать только в том случае, если бы возжелал, чтобы я прибрала в авгиевых конюшнях или соскребла бы мох с харлекской башни). Я неохотно приблизилась, а он громоподобно прокашлялся и возвестил:

— Когда я был ребенком, Харлек был свободной страной и не покорялся никому, кроме собственного принца. Но теперь, куда ни кинь взгляд, от заснеженных северных гор до южных лесов, от рассветного моря до закатных равнин, что я вижу?

Я ждала, не понимая, к кому он обращается. Наконец он хмуро и раздраженно глянул на меня. Я моргнула.

— Ты видишь Рим, отец мой.

— Рим! — взревел он, и у меня чуть не лопнули барабанные перепонки. — Этот Dux Bellorum — он наша погибель!

Он глубоко вдохнул, метнул усталый взгляд влево, потом — вправо. — Он, как тот ублюдок Вортигерн до него, отбирает у меня мою землю! Он протягивает мне руку дружбы, а в мою руку кладет камень. Мы не умеем скакать верхом, но Артус должен услышать об этом. Мы не умеем плавать по морю, но и это должен одобрить Каэр Камланн!

Отец умолк, ожидая, видимо, что я стану возражать, ибо я часто возражаю ему, когда он начинает злиться. Но на этот раз я всем сердцем была согласна с отцом. Шесть лет, с тех самых пор, как Кей маршем вошел в наш Кантреф, изгнал ютов, а потом как бы невзначай заставил Харлек поклониться Артусу и вступить в союз с ним, мы стали не более свободны, чем этот потрескавшийся от старости король Морг со своей женушкой Моргаузой, которая сидит в заложницах в Каэр Камланне.

Я не хуже отца знала, чего на самом деле хочет Артус: ни больше ни меньше — сжать весь остров Придейн в железной деснице! Он разослал свои легионы во все четыре стороны, чтобы остальные жители Придейна знали, кто ими правит.

Отец, заметив, что я молчу, заговорил вновь:

— И что же нам делать, дочь моя? Что делать Харлеку? Как нам изгнать захватчика вместе с его легионами и когортами?

Вопрос был легкий, и ответ на него был только один.

— Мы должны объединиться с дядей, — ответила я. — С твоим свояком, королем Лири из Эйра.

Мне это казалось вполне оправданным. Дядюшка Лири был мудр и изворотлив. Борода у него такая длинная, что поговаривали, будто бы она тянется через весь пиршественный зал, когда он садится есть мясо. Вернее, говорили, будто бы она покрывает все пятьдесят стропил, но мне всегда казалось, что страшно неудобно кушать, когда у тебя борода подвешена под потолком.

Но отец уставился на меня так, словно я назвала имя какого-нибудь скелета из царства мертвых, назвать которого по имени — все равно что вызвать его дух, — Лири? Лири… Лири… — проговорил отец, будто пытался припомнить, о ком речь, и нервно захрустел пальцами. — Где же я раньше слыхал это имя, а?

— Он покачал головой. — Забудь о своем дядюшке-богохульнике, ему нельзя

доверять. Ведь это он пустил в свою страну этого римлянина Патрика , который явился, чтобы насадить в Эйре поклонение иноземному божеству. В сердце его нет той боли, которая сжимает наши сердца, Анлодда. Его не интересует Харлек.

— Но, — возразила я, — он король Эйра, и этому наверняка посвящена вся его жизнь.

— Нет, Анлодда, дочь моя. Харлек должен сам решать свои дела, иначе нам никогда не стать свободнее, чем сейчас.

Я кивнула. Старик говорил правду, и это было так же невероятно, как если бы из лесу вышел медведь, уселся на пенек и принялся цитировать Виргилия.

— Против моей воли, — продолжал отец, — ты обучилась военным искусствам, так же как твой брат, мой возлюбленный сын.

Я не показала, каково мне стало при упоминании Канастира — отец скорее всего не ведал о том, что вытворял Сторукий много лет назад, когда мы были помладше и спали с ним в одной опочивальне. Сразу после того, как умерла мать. Или все-таки ведал?

— Конечно, я был бы счастлив, если бы ты выросла настоящей принцессой, Анлодда. Но я действовал, повинуясь приказам.., ну, то есть я хотел сказать, согласуясь с пожеланиями моего свояка, имени которого я называть не стану, — ну, ты понимаешь, о ком я говорю. И он затравленно глянул на запад, в сторону Эйра. А мы с дядюшкой Лири всегда были дружны, и он ни в чем мне не отказывал. Он делал какие-то предложения — а я отказывалась, и все делала по-своему. То есть мне так казалось. Мне хотелось, чтобы он так думал, а потом почему-то получалось, что я делала все именно так, как хотелось ему, и вдобавок при этом мне казалось, что я просто жутко умна, поступая так. В Лири было что-то магическое, так я думаю.

Когда он улыбался, морщинки на его лице расправлялись и становились видны его небесно-голубые глаза. И еще.., казалось, он никогда не замечает несчастий и неприятностей. Честное слово, он как-то раз ушиб палец о камень, так палец стал — из чистого золота! Неудачи всегда оборачивались для него удачами, и когда сгущались тучи, любому было бы лучше оказаться рядом с дядюшкой Лири.

Лири частенько поговаривал, что не будь я его племянницей, а он — моим дядей, он бы непременно на мне женился. Именно он уговорил моего отца отдать меня в обучение боевым искусствам.., вот только, хоть убейте, не припомню, я сама его упросила, или он добился того, чтобы я его упросила…

— Тебе скучно? — поинтересовался отец, оторвав меня от раздумий. Я заморгала, словно собака, которую застали на месте преступления — у шкафа в кладовой.

— Нет, отец, — солгала я. — Я думала о том, что ты сказал об Артусе.

— Вот это хорошо, — улыбнулся он. Он перестал расхаживать по залу и уселся на свой зеленый трон. Скрюченные пальцы, словно два белых паука, сжали подлокотники, вырезанные в виде львиных голов. — Ибо то, что я тебе хочу поручить, касается именно благороднейшего Dux Bellonim.

Вот тут я действительно заинтересовалась: поручение касалось Артуса, и немаловажным было то, что я умею владеть оружием… Не собирается ли отец отправить меня в Камланн под видом заложницы? Бессмысленно, конечно, но от предвкушения приключений сердце мое запрыгало, как испуганный кролик.

— Пошли меня, отец! — воскликнула я. — Никто не послужит тебе и Харлеку лучше меня!

Он улыбнулся какой-то кошачьей улыбкой.

— Ты должна отправиться в Каэр Камланн, — сказал он. — Ты будешь служить при дворе этого римского полководца. Он станет доверять тебе, но ты ни в коем случае не должна проболтаться о том, кто ты на самом деле.., ибо однажды темной ночью, когда все будут мирно спать, и судьба этого змеиного логова, Каэр Камланна, окажется в твоих руках, ты исполнишь свой долг передо мной и Харлеком: войдешь в опочивальню и убьешь этого деспота!

Я молчала и смотрела на отца. Рот у меня открывался и закрывался. Я была воином, готовым умереть за принца, за Харлек! Но совершить убийство под покровом ночи, и убить не кого-нибудь, а своего повелителя? Пробраться, словно наемный убийца, в его опочивальню, и вонзить клинок в его закрытый глаз? У меня все перевернулось внутри, по спине побежали мурашки.

Страсть какая! Я понимала, что отцовское поручение связано со смертельной опасностью. Это и волновало, и страшило меня. Я понимала, что это предательство, это война…

Той ночью я не сомкнула глаз — так я волновалась. Отправить меня в Камланн, чтобы я заколола спящего Dux Bellorum! Барды будут слагать обо мне песни много веков, а жители Харлека воздвигнут мне памятник. Посмертно, конечно.

Я не питала иллюзий. Я понимала, что мне не выжить в этом испытании. И пусть я отправлюсь в загробный мир, но шею тирану сломаю — ведь тогда я разорву цепи, которые опутали мой город.

Артус не король и не император, его правление не перейдет по наследству к его потомкам. Он простой вождь, полководец — как Гальба , который завладел империей после свержения безумца Нерона. Убить Артуса — все равно что вынуть замковый камень из римской арки. Тогда весь Камланнский замок рухнул бы, рассыпался в прах, и Харлек и весь остальной Придейн стал бы свободен, и тогда конец мечтам Dux Bellorum об империи.

Увы, я покорялась не одному-единственному господину.

У меня была общая тайна с дядей Лири, и отцу никогда об этом не узнать.

Четырьмя годами раньше, когда я была шестнадцатилетней девчонкой, дядя Лири познакомил меня с людьми, которых назвал «Строителями Храма». Про посвящение я рассказывать не имею права, но я открыла в себе много такого, о чем и не подозревала.., тогда я впервые кому-то рассказала о том, что сделал Канастир десять лет назад, хотя я помнила об этом все эти годы.

Строители хотели по Божьим законам превратить всех людей в богов. Они поведали мне много тайн, открыли мне оккультные науки, о которых рассказывать не принято — по крайней мере я дала клятву никому об этом не рассказывать, хотя многое из того, о чем я узнала, кажется мне скорее глупым, нежели священным.

— Тебе нельзя раскрывать тайны непосвященным, — твердил дядя Лири. — Ибо тем, кто не познал тайну через обряд посвящения, твои разговоры покажутся бредовой болтовней — будто ты говоришь на языке птиц или рыб.

С дядей Лири вечно такая беда — он то и дело пользуется сравнениями и красочными образами — совсем как какой-нибудь древнегреческий драматург средней руки.

— Клятва Строителей, — добавил он, — сама по себе творит чудеса!

Надеюсь только, что их клятва — не проклятие! Одна из клятв, произнесенных мной, как только меня посвятили, заключалась в том, что я не должна чинить зла своему собрату-Строителю, даже если мне вырвут глаза и растопчут их, отрежут нос, свяжут руки за спиной и подвесят на мосту в полночь, и в одном кармане у меня будет камень, а в другом — пепел, дабы отяготить мою душу и не дать улететь в небеса (да что говорить. Матерь Божья и Святой Петр все равно бы не пропустили на Небеса душу клятвопреступницы!

К горлу моему подступал ком, когда я вспоминала, как мне рассказывал о собрании Строителей мой братец. Я слыхала и о том, что сам Артус был магистром какого-то храма Строителей, где-то далеко к югу от Камланна.

Если так, то какую бы дверь я ни открыла, я все равно обречена на адские муки! Я либо должна обмануть отца, но тогда мне следовало забыть о долге более почетном, нежели те деяния, которые совершила сама Рианнон — а ведь она как лошадь таскала на своей спине гостей до дома! — либо я должна исполнить волю отца, но тем самым нарушить клятву Строителя и навсегда утратить уважение дяди Лири, а это будет похуже, чем все ужасы, о которых я уже говорила.

Всю ночь я просидела в своей комнате на полу у огня, забыв о сне. Я вынимала кинжал и нежно гладила его острое лезвие. Поутру я попробовала подняться, но оказалось, что ноги меня не слушаются. Я все еще не знала, как мне быть… Но я хотя бы понимала, что решение нужно принять не сегодня. Путь на юг до Камланна через Северн долог, а потом еще надо будет втереться в доверие к Артусу.., быть может, за эти недели мне удастся найти ответ на мучающие меня вопросы.., и тогда я смогу принять решение.

Я подумывала нарядиться простолюдином, чтобы никому и в голову бы не пришло, что я принцесса. Поэтому отказалась от нагрудника и наголенников, шлема и копья. Надела только кожаную кирасу, какую мог бы надеть любой горожанин, взяла топор и нож. Поверх этой легкой брони я надела тунику ослепительно желтого цвета с вышитым на груди изображением Нуады-Серебряно-рукой.., эту тунику я вышила в подарок дяде, а потом брала у него поносить. Я прихватила белый плащ из овечьей шерсти с капюшоном — и для того, чтобы укрыться от холодного ветра, и для того, чтобы спрятать свои длинные волосы. А поверх всего этого напялила шляпу мельника — в ее тулье был зашит железный колпак — он мог уберечь меня от чьей-нибудь дубинки, реши кто-нибудь ударить меня именно по голове, а не по шее, груди, лицу, спине, рукам или ногам.

Не дожидаясь рассвета, я тихо вышла из своих покоев и спустилась по узкой винтовой лестнице к западным воротам, спотыкаясь в темноте, — факелы догорели еще в полночь, а то и раньше.

Оказавшись внизу, где щербатый камень пола смутно серел в предрассветном сумеречном свете, пробивавшемся сквозь узкие щели бойниц, я услышала позади шаги.

Я развернулась, взметнула вверх топорик. Из тени вышел мой брат. На губах его играла кривая злорадная ухмылка.

Я попятилась, рука с занесенным для удара топором опустилась. При виде Канастира у меня всегда кровь стыла в жилах и я снова становилась маленькой. Когда он оказался на расстоянии вытянутой руки, я почувствовала себя шестилетней девочкой — ровно столько было мне, когда он.., когда мы с ним спали в одной опочивальне.

— О, куда же это ты собралась, милая сестрица, без своего возлюбленного братца? Да еще и нарядилась в простолюдина — надо же? — Он протянул руку, но я отстранилась от него, как от ядовитой змеи. — Тебе к лицу только тончайшие шелка да белый муслин, — добавил он почти шепотом.

Я поежилась, хотя мне не было холодно. На самом деле, щеки мои горели. Я понимала, что он видит мой страх и мое унижение.

— Поди прочь, червяк, — сквозь зубы процедила я, но голос мой дрожал, хотя мне так этого не хотелось.

При звуке ненавистного прозвища он шумно и медленно выдохнул. Он и я — только мы двое знали, почему я его так прозвала.

Он ударил без предупреждения. Его кулак метнулся к моему лицу, а в кулаке у него было зажато что-то тяжелое. Он меня уже два года пальцем не трогал — я ведь его запросто отколотила бы, а может, и убила!

Ну, если уж он после того, как я его червяком обозвала, так рассвирепел, что осмелился ударить меня, то мой ответ на его удар заморозил у него кровь в жилах, ибо я ответила так, как учил меня воин Пуилл в Куне.

Не дав братцу времени на размышления, я сгруппировалась, нырнула под его руку, сжала левую руку в кулак и изо всех сил врезала Канастиру прямехонько под ложечку.

Канастир Сторукий сложился, словно римский веер, тяжело рухнул на колени, ловя ртом воздух, будто рыба. Я перепрыгнула через него и поспешила к дверям. На пороге я остановилась, не в силах удержаться и не бросить взгляд на братца — уж не стукнула ли я его слишком сильно, и не загнулся ли он, часом.

Нет, он поднялся на ноги, ухватился за шест потухшего факела, чтобы не упасть.

— Еще.., увидимся, — прохрипел он. — И тогда.., я заставлю тебя.., проглотить это словечко.., и мой удар!

— Да, мы увидимся, — пообещала я ему, — но когда мы увидимся, тебя уже не червяком будут обзывать, а девчонкой! — Я подняла топорик, поняв, что наконец свободна от его гадких прикосновений, от его ненавистного присутствия, из-за которого вот уже одиннадцать лет я казалась себе шестилетней девочкой. Мысленно я была уже далеко, я покинула Харлек. Я, девушка-воин, отправлялась навстречу приключениям, как Маха, богиня войны, как Минерва!

Но, толкая тяжелую, обитую железом створку дверей и выбегая наружу, я знала, мы оба знали: Канастир Каннло Сторукий не даст мне уйти без возмездия.

Мы должны были встретиться вновь, и притом скоро.

Я поспешила к стойлам, стараясь, чтобы меня не заметили. Никому и в голову не пришло слишком ко мне приглядываться, а если на меня и глазели, то свое мнение оставляли при себе. Конюшего я подкупила, велела ему держать рот на замке и приказала привести мою любимую чалую кобылу Мериллуин — не какого-нибудь там пони, а настоящую римскую боевую лошадь. Ее выдрессировал конюший дяди Лири, а потом дядя подарил ее мне.

Я поехала не спеша, стараясь не загнать свою старушку. Каждые два часа я спешивалась и шла рядом с лошадью или давала ей попастись. Я не спешила на встречу с Dux Bellorum, зачем раньше времени знать, что тебе грозит: наказание за клятвопреступление или казнь за убийство.

Я пересекла великую равнину Северна и поскакала на восток, где еще сохранилось много бродов, не залитых осенним половодьем и было достаточно травы. Я захватила с собой денег — не слишком много, чтобы не вызвать подозрений, если попаду в плен к разбойникам. Каждую ночь я останавливалась на постоялых дворах, в крестьянских домах или римских гостиницах, которые до сих пор были открыты, хотя «орлы» разлетелись еще сто лет назад, и всюду я платила за постой.

Наконец, когда я была уже в одном дне пути от Камланна, я увидела впереди выстроившиеся в ряд четыре шатра. Они стояли у подветренного склона не то могильного кургана, не то ярмарочного холма. Флаг развевался под ветром — ярдов девять, не меньше — серебряная рыба на белом фоне. А над флагом древко венчал римский орел, восседавший на золотой табличке с буквами МРПП, что я со своим скромным знанием латыни разгадала, как «Меровиус Рекс Пропретор».

Я напоролась на лагерь Меровия — некогда губернатора, а ныне — короля Сикамбрии. Я натянула поводья Мериллуин, смущенная и напуганная: что это, интересно, Меровий, основатель «Строителей», делает в Придейне?

Меровий был единственным человеком, перед которым благоговел даже сам дядя Лири. Вот уж не знаю, насколько дядя доверял сикамбрийцу — наверное, не больше, чем на то расстояние, на которое он мог бы его отшвырнуть, — а уж это вышло бы не дальше, чем длина его бороды, а то и поменьше. Но я обязана была покоряться ему, как все прочие «Строители Храма», не только потому, что он был основателем, но и потому, что он был полурыбой.

Я довольно долго думала, гадая, воистину ли верность основателю веры должна обязать меня получить от него указания. Потом я пожала плечами и решила, что это все равно что присяга, которую произносишь и клянешься говорить правду, — правду-то ты говорить обязана, но никто от тебя не требует, чтобы ты отвечала на каждый вопрос, который услышишь!

Я поскакала вокруг лагеря, сделав такой крюк, что чуть не проехала мимо Камланна, и въехала в город на рассвете через полтора дня.

Я отыскала неплохие конюшни, хозяином которых оказался толстяк по имени Джофф, и поставила Мериллуин в стойло, строго-настрого наказав хозяину кормить ее овсом, морковью, яблоками и только в самом крайнем случае соломой. О своей кобылке я забочусь и не допущу, чтобы она недоедала, чтобы там ни ворчал дядя Лири.

Потом я отправилась к дворцу — такого великолепия я никогда прежде не видела! Стадион, бани, фонтаны и четырехэтажные здания! А сам город — чудо! Заново отстраивали колизей, дома на улицах стояли трехэтажные, и еще там были бани для простых людей вроде меня — ну, то есть для простых, потому что я решила представиться вышивальщицей (в дороге мне проще было разыгрывать сына мельника, но в банях этот номер не прошел бы). Я показала свое умение не кому-нибудь, а самой принцессе Гвинифре, жене Артуса, и покорила ее своим мастерством.., а может, она просто была в отчаянии после того, как ее прежняя вышивальщица Бидлди Тангуэн сбежала с конюхом Оллом, которого остальные слуги звали не иначе, как «Олл, у которого кое-что как у коня». Не желаю знать, почему это его так называли, — главное, что он был вдвое моложе этой девицы!

Так и вышло, что через несколько недель я уже гуляла у фонтана Рианнон (если только то не была Диана) во дворе Бегущей Воды и пыталась перестать думать об Этом Мальчишке — мне хватало мыслей об Артусе, Меровий (который въехал-таки в Камланн после того, как его посланник вымостил ему дорожку), моем отце, моем мерзком братце и кровавом убийстве.

В конце концов долго мне не выдержать. Клятва там, не клятва — я не понимала, из-за чего это я должна постоянно держать в узде собственные чувства и желания! Даже воину порой хочется стать женщиной!

И я решила, что, если Этот Мальчишка не станет слишком сильно раздражать меня час-другой, я вдохну поглубже, помолюсь Богородице и приглашу, пожалуй, Этого Мальчишку на приятную прогулку — ну, то есть позволю ему пригласить себя, потому что я не забыла: я с ним не разговариваю. И пусть будут прокляты те глупцы, которые станут болтать, будто годы размягчили меня!

Глава 23

Питер бродил по комнате в поисках зеркала, пока наконец не вспомнил, что никакого зеркала тут нет. И крема для бритья тоже. «И что теперь? Если Мордред насадит меня на вертел — уж хотя бы выглядеть надо как подобает. Чем же здесь бреются?»

«Камень, — подсказал Питеру Ланселот, — римский бритвенный камень».

Бритвенный камень? Напоминание сикамбрийца заставило Питера вспомнить о том, что действительно римляне скребли заросшие щетиной щеки пемзой. Неужели придется? Питер взял со столика у кровати кошель, обшарил его, нашел тонкий сероватый камень.

«Боже! Ну ладно, попробую…» Питер немного растерялся, гадая, надо ли намочить щеки, или драить их камнем всухую. Прежде-то ему никогда не доводилось бриться никакими камнями, и он поежился, представив себе залитый кровью кусок пемзы и багровые пятна в тех местах, где прежде были щеки… Дожав плечами, он смочил лицо водой из тазика, успевшей приобрести комнатную температуру.

Одна сторона у камня была ровная, плоская, другой стороной камень удобно лег на ладонь Питера. Он сжал зубы и провел камнем по коже. «Нечего удивляться тому, что они тут все в шрамах», — мрачно подумал он.

Боль оказалась не такой уж и жуткой, а самое удивительное — камень действительно грубовато, но все-таки сбривал отросшую щетину!

Покончив с бритьем, Питер промокнул не слишком окровавленные щеки льняным «полотенцем», которое обнаружил рядом с опустевшим тазиком. Затем медленно, осторожно присел на кровать. Головная боль почти прошла, и ему хотелось, чтобы она не возвращалась.

Обследовав прикроватный столик, Питер не нашел ничего примечательного — ни запертых ящичков, ни тайников. По всей вероятности, столик играл чисто декоративную роль и предназначался для чая со сдобой.

Питер вытряс из кошеля монетки и внимательно рассмотрел их. Четыре монетки были серебряные, одиннадцать — медные. На каждой из серебряных монеток было вычеканено «IMPERATOR CONSTANTINIUS PIUS PRINCEPS» на аверсе, а на реверсе — «NOVUS DENARIUS». На медных чеканка гласила: «GENIUS POPULI RONANI».

Слово «denarius» показалось знакомым. Видимо, серебряные монетки были денариями, и чеканили их при императоре Константине или в его честь. Но вот когда правил Константин, Питер не помнил. В воскресной школе Питер учил, что император Константин председательствовал на Никейском Соборе. Но это значило — на век, если не больше, раньше четыреста пятидесятого года нашей эры.

Он вынул из кошеля свернутый пергамент с латинским текстом, заточил кусочек угля маленьким ножиком и вывел: «Логическое расследование».

«Моргауза (так ее следует называть) — одна из первых в списке подозреваемых, подходящий темперамент для Селли. Слишком очевидно?

Анлодда импульсивна, а Селли холодна и расчетлива. Прикрытие? Я так не думаю. Она рыжая, и привлекла бы слишком большое внимание. Впрочем, значит это что-нибудь или нет — неясно. Доверять ей нельзя, она не так проста, как кажется.

Гиневра… Гвинифра…»

Питер задумался. Образ Гвинифры наполнил его воображение — Гвинифры, танцующей обнаженной, словно королева фей, и зовущей его к танцу…

Питер положил ногу на ногу и продолжал писать.

«Гиневра — Гвинифра — нет, слишком невинна, слишком открыта. Селли тяжела, расчетлива, она бы никогда не смогла танцевать, как Гвинифра. Она чиста. Как бы мне хотелось, чтобы обстоятельства стали иными, и я сумел бы с ней поближе познакомиться».

Последнюю фразу Питер быстро зачеркнул, встал, походил по комнате, отбросил неприличные мысли.

Снова сел. Справа от первой записи составил небольшую табличку.

Настоящее имя —> Имя по Мэлори

Артус —> Артур Кей —> Кай Бедивир —> Бедивер Гвинифра —> Гиневра Меровий —> ?

Корс Кант —> ?

Анлодда —> ?

Моргауза —> Маргауза Мирддин —> Мерддин Медраут —> Мордред Ланселот —> Ланселот Озерный

Питер внимательно прочел список, стараясь как можно лучше запомнить имена. «Я же не хочу снова ошибиться», — думал он.

Судя по свету за окном, прошел почти час. Питер спрятал свой «бортовой журнал» под нижнюю рубаху.

«Нельзя, чтобы его нашли», — решил он и вышел из комнаты. Питер шагал по коридору, расправив плечи и стараясь держать голову прямо, словно фузилер на параде. По лестнице он спускался, стараясь головой не шевелить, — боялся, что снова заболит.

Поутру громадный пиршественный зал выглядел совершенно по-другому. Ни простора, ни высоченного потолка, ни открытой части, озаренной светом звезд и оттого казавшейся волшебной, — нет, теперь триклиний казался меньше. Перепачканные, лоснящиеся от жира скамьи валялись где попало, между ними не смогла бы проскользнуть даже кошка. Мифическая атмосфера сменилась беспорядком, грязью и застоявшимся запахом гашишного перегара.

С десяток бедно одетых парней и девушек — рабы, несомненно, — торопливо наводили порядок. Питер придал лицу свирепое выражение и рявкнул на рабов, чтобы те дали ему дорогу. Они без возражений повиновались.

Помимо столов и скамей в зале валялись храпящие люди. Питера чуть не стошнило. «И это — благородные рыцари Круглого Стола короля Артура, защитники Англии!» Питер стыдливо отвернулся от обнаженной женщины, валявшейся лицом вниз поперек своего дружка. Оба были мертвецки пьяны.

Перешагнув через десяток валявшихся на спине сикамбрийцев, Питер не без удивления обнаружил, что на него смотрит король Меровий — бодрый, свеженький. Он сидел за столом короля Артура. Меровий приветственно поднял кубок.

— Приветствую тебя. Рано поднялся, принц.

— Приветствую, государь. А ты встал рано или поздно? Меровий взглянул на свечу, едва держащуюся в подсвечнике. Одна сторона свечи оплыла. Меровий отыскал на свече какую-то отметку и покачал головой.

— Поздно, наверное. Я думал.

— О чем?

— О многом. О тебе. Почему ты неведом мне, Ланселот?

Питер попятился. Загадочный Меровий не спускал с него своих обсидиановых глаз. «Полубог — или как он сказал-то? Полурыба? Не могу вспомнить». По тону Меровия Питер догадался, что король и Ланселот когда-то были близки.

— Люди меняются, государь. Я долго прожил в Камелоте.

Брови Меровия лениво приподнялись.

— Наверное. Не стану тебя задерживать. Судя по тому, что рассказывают об искусстве Куты, тебе надо как следует подготовиться к поединку с ним. — Король встал и неторопливо направился к двери, выходившей в «осиновый» дворик. Питер, подражая другим, поклонился и продолжил свой путь к «парадному» выходу. Потаенная мысль вдруг прорвалась наружу.

«Я безоружен и без доспехов… Как он, черт его дери, догадался, что я собираюсь тренироваться?»

Питер обернулся, но Меровий уже исчез. «Нет, это же очевидно. Обычная дедукция, и больше ничего. Наверное, потолковал с Медраутом, когда тот выходил из замка. Этот молокосос уж точно растрепался про то, что сам Ланселот взялся обучать его — Ланселот Неуязвимый». Питер рубанул рукой воздух и прогнал страх. «Должно быть так, и никак иначе. Никаких других объяснений. Я так думаю». Он решительно шагнул к массивной дубовой двери и сильно толкнул ее.

И зажмурился от неожиданно яркого утреннего света. Бледные жиденькие облачка точками расположились в небе — синем-пресинем небе, а вовсе не буром. Пологий склон холма цвета ржавчины и оливок спускался от Каэр Камланна к деревне, а оттуда — к морю. С запада дул легкий солоноватый бриз, он доносил крики купцов, предлагавших хлеб и осенние яблоки.

«Небось и вода из Темзы пригодна для питья», — подумал Питер, сглотнув подступивший к горлу ком. Он медленно повернулся на месте. Под каблуками хрустнула жухлая жесткая трава. Питер оценил оборонную способность Камланна.