Спустилась ночь: Явись, Луна, в мой дом приди на миг!

Душа желанием полна, – о, погляди на миг!

Ты жизни плещущей родник, исток существованья,

Недаром я к тебе приник, – прильни к груди на миг!

Не ненавидь, не прекословь, дай мне немного счастья!

Смотри, как жадно бьется кровь, – к ней припади на миг!

Верь этим благостным слезам, и, если я отравлен,

От черной немочи, бальзам, освободи на миг!

Зачем ты пляшешь на ветру, изменчивое пламя?

Будь благовоньем на пиру и услади на миг.

Но смоль волос вокруг чела – тогры крылатый росчерк[83].

Я раб, султаном ты пришла, – так награди на миг!

Мне ночь не в ночь, мне в ночь невмочь, когда тебя нету со мной.

Сон мчится прочь, сон мчится прочь, беда в мой вступает покой.

Клянусь, придет свиданья час: пройти бы не мог стороной.

Клянусь я мглою кос твоих, уйдешь – и охвачен я мглой.

Не мне ль нестись к тебе одной, стремиться могу ли к другой?

Тебе ль искать подобных мне, – не тешусь надеждой пустой.

Сравнись со мной – величье ты, вглядись – никну я пред тобой.

Сравнюсь с тобой – не прах ли я? Все клады в тебе лишь одной.

Нет глаз, чтоб видеть мне твой лик, мне радости нет под луной.

Нет ног – поспеть к тебе, нет рук, чтоб с жаркой сложить их

мольбой.

Забыла ты о Низами, владея моею судьбой.

Днем гороскопы числю я, в ночь звезды слежу над собой.

От сердца всю ночь мечтал мечом отрубить тебя,

Но поднял лицо рассвет – могу ль не любить тебя?

Я душу с твоей смешал, две нити в одну сплелись.

Лишь в жизни другой решусь с другой позабыть тебя.

Вот праздник, луна моя. Я праздничной жертвой пал.

Гадаю: твой лик велит с зарей разлюбить тебя.

Чапрак ты даруешь мне, накрой им лицо мое.

О всадник! Опущен меч. Не смею губить тебя.

Дары на пирах дарят. Я жемчуг слезы моей

В очах, как в ларце, замкну, чтоб им озарить тебя.

Известен обычай твой влюбленных терзать сердца

Но сердце крови полно, боюсь обагрить тебя.

Сквозь очи я влагу лью, чтоб с новых путей твоих

И пыль Низами омыть, чтоб в сердце убить тебя.

Луноликая сквозь прорезь полотна вошла ко мне.

Разрешились все сомненья, раз она пришла ко мне.

Щек бутоны увлажнились, спал покров с луны лица;

Быстро шла, страшась нескромных, и бледна вошла ко мно

Та жемчужина, чья прелесть не дает отвесть очей,

Точно с глаз моих скатилась, – так нежна пришла ко мне.

Без свидетелей на ложе мы покоились вдвоем,

Пробудясь, вбежало счастье: ведь луна зашла ко мне!

Говорит: идти хочу я, что возьмешь с меня в залог?

Я в ответ: возьму лобзанье, – ты одна вошла ко мне,

Но едва дошло до дела, в сердце пламень запылал,

От слезы, что влагой жизни, как волна, прошла по мне,

Головою Ширваншаха клясться будет Низами,

Что подруга этой ночью в чарах сна сошла ко мне.

Спеши, о, спеши, без тебя умираю!

Мне помощь подай, – без нее пропадаю!

В крови мое сердце, стенаю в разлуке:

Свиданья! Тоска! Часа встречи не знаю!

Уж раз ремесло твое – быть музыкантом,

Я звуков высоких и низких желаю.

Басмой лук бровей не натягивай грозно

До самых ушей! Шли стрелу! Ожидаю.

Ты знаешь, что жить без тебя я не в силах.

Ты жизнь мою хочешь, бери же, – бросаю.

Я вижу: удачи я жаждал напрасно, –

Я вздохом последним тебя призываю.

Тебе Низами отдает свою душу,

Прими – как страдания я принимаю.

Во влюбленных, как во львов, взором мечешь стрелы ты.

Тех, в ком львиные сердца, дней лишаешь смело ты.

Целясь стрелами ресниц, не спускаешь тетивы.

Диво! Не пустив стрелы, сердце мне задела ты.

Я, увидевши твой лик, власяницу разорвал,

Лишь похмелье – не вино шлешь мне без предела ты.

Жду чего я? Раздробить сердцем каменным своим

Сердце хрупкое мое, верно, захотела ты.

Поминаю каждый день ночь свидания с тобой.

Ах, по крови ран моих дни считать велела ты.

Ищешь розу, Низами, – тёрн мучительный прими.

От такого никогда не уйдешь удела ты.

В душе всегда базар готов для милой,

Из вздохов я соткал покров для милой.

По лалам сахарным, как сахар, таю;

Готов влачить я груз оков для милой.

Неверная нарушила обеты,

А у меня уж нету слов для милой.

Цвет гиацинта щек ее коснулся,

И не жалеет завитков для милой.

Целую днем я дверь ее и стены,

А ночью рву кошницы снов для милой.

Друзья, на помощь! Яростны нарциссы,

И раны сердца – лишь улов для милой.

В пору мне груз твой! Скажешь – немолод, – пусть!

Ношу приемлю. Путь непрополот? – Пусть!

Страсти, тобой мне внушенной, пью я хмель:

Яд примешан тобой в чистый солод – пусть!

Мной не гнушайся – ты мне дороже всех.

Если сердцем твоим правит холод, – пусть!

Молот против меня жизнью дан тебе.

Если жизни тобой дан тот молот, – пусть!

Жду я тебя, несытый. Жду, изнемог.

Пусть утоленьем кончится голод, пусть!

Ах, Низами, в саду твоем – соловей:

Роза цветет, шипом он проколот… Пусть!

О стройный мой кипарис, как роза, смеешься ты.

Я твой до конца веков, не мне достаешься ты.

А сердце полно тобой, и жизнь я вручил тебе.

Что хочешь, то делай с ней, ужель отвернешься ты?

И меч не заставит рук отнять от кудрей твоих.

Покуда моих одежд рукой не коснешься ты,

От жажды я весь сгорел, за тем и бегу к тебе.

Из сладостных уст в уста источником льешься ты.

Так пой, Низами! И пусть венец царей Ахсатан[84]

Гордится тобой, и с ним до звезд вознесешься ты.

День мой благословен, был с тобой ныне рядом я.

Рок мой благословен, твоим пьян ароматом я.

О светоч глаз моих, был господь милосерд ко мне,

Ведь твой прекрасный лик осязал жадным взглядом я,

Два мира дам за то, чтоб опять встретить мне тебя.

Знай, разлукой с тобой обессилен, как ядом, я.

Кто видел образ твой, тот не скажет, что я не прав.

Прав, что любовь к тебе своим сделал вожатым я.

Нет, не могу любовь вырвать я из груди, когда,

Как жизнь, вскормил ее. С ней живу, будто с кладом я.

С тех пор как я вкусил аромат свиданья с тобой,

Скорбь, как рубаху, рву, выбрал радость нарядом я.

Сердце мое в огне. Сердцем речь сказал Низами.

День мой благословен. Был с тобой ныне рядом я.

Когда в уме желаний нет, ступай в кабак, на дно,

С приятелями в нард играй, с неверным пей вино.

Равна неверыо вера тех, кто слеп к чужим грехам.

Как быть? Значенье этих слов уму глупца темно.

Ты есть, но если нет ее, к чему трудишься жить?

Кольцо на двери тот же ты, оно, как ты, одно.

От разговорчивых беги, нсканья позабудь,

В кругу мужей прочувствуй то, что с милой суждено.

Тот мир и этот мир – слова. Так отрекись от них –

И сразу станешь шахом тех, чье сердце влюблено.

Скорбь моя благословенна, вечно по тебе она.

Эта скорбь за все отрады мной не будет отдана.

Скорбь моя веселья лучше. Что на это молвишь ты?

Лучше бьешь ты, чем ласкаешь. Эта речь и мне странна.

Я тебе служу покорно, хоть служить и права нет.

Ты же мне помочь не хочешь, хоть вся власть тебе дана.

Без речей ты мне сказала: «Жди свидания со мной».

Может быть, не в этой жизни? Здесь надежда не видна.

Как вместить иную в сердце? Место в сердце – для тебя.

Кто с тобою схож? Ответь мне. С кем ты схожа? Ты – одна!

Гнет страсти мне в сердце – ведь сердце мишень – вошел.

Мой крик в небеса, сквозь лазурную сень, вошел.

Нет, мне не забыть ноготка на руке твоей!

Нож в сердце мое – мучить милой не лень – вошел.

Что толку скрывать в этом мире любовь к тебе!

В тот мир уж давно слух о ней, словно тень, вошел.

Мой дух за тобой с караваном хотел брести.

Да снова в свой дом – за ступенью ступень – вошел.

Ты молвила мне: «Низами, я приду». Спеши!

Судьбою назначенный в горницу день вошел.

Ведь я же давний твой друг, томишь зачем ты меня?

Друг верный, богом клянусь, печалишь всем ты меня.

Грущу пусть вечно, коль ты о горе спросишь моем.

Оно заботит тебя? Забудь совсем ты меня.

Люблю, горжусь я тобой, а ты стыдишься меня.

И зла ко мне, а могла б ввести в Эдем ты меня.

Твой цвет любой я приму. Петь бога? Взять ли зуннар?

Молю, скажи, увидать хотела б кем ты меня?

Ты любишь легкую грусть, а если тяжко скорблю,

В обиде ты на меня и мучишь тем ты меня.

Унизь как хочешь меня, влюблен навек Низами,

Не можешь, нет, охладить, увы, ничем ты меня.

Пьяное счастье мое протрезвится, я верю, однажды,

Спящая крепко удача должна пробудиться однажды.

Настежь раскроются двери, и ночь завершится рассветом,

Та, что похитила сердце, к страдальцу склонится однажды.

Кто, меня пользуя, думает – я благодарен и ласков,

Может тот врач моим взорам презренным явиться однажды…

Ради нее я неверный. Так должен же гибким зуннаром

Локон ее вкруг моей поясницы обвиться однажды.

Розы щек рассмеялись звонким хохотом,

От души заливаясь звонким хохотом.

Охватило такое веселие сад,

Что цветы откликались звонким хохотом,

А при виде рыдающих горестно туч

Аргуваны качались с громким хохотом!

Тропы мне ни в духан, ни к богу нету.

И тут и там покорен я запрету:

В мечеть пойти – пристало ли гуляке?

В кумирню – презираю чашу эту.

А все же есть, меж храмом и кумирней,

Один лишь путь. Его открыть бы свету!

Ради встречи с тобой я до края земли дошел.

Мечь разлуки под сердце, сквозь ребра мои, вошел.

Путь – желанья, а сердце – скорбей караван-сарай,

Вот прошел караван, вот другой в ныли подошел,

Нашей жизни корабль гонят вечные волны времен.

Горе мне! Он пустой к берегам издали пришел.

Птица, сети порвав, никогда не вернется вспять, –

Так и жизнь, если путь до пределов земли дошел.

Мы цены наших встреч потому не знали с тобой,

Что свидания час к нам, как вор, издали пришел.

На улице встретишь ее – зерном запыленным стань.

Увидишься – мотыльком, свечой опаленным, стань.

Когда ж друзья заведут пред ней веселую речь,

Как я, на устах у всех, стократ повторенным стапь.

Ты спрашиваешь: как? Хоть нежность прояви, душа!

Терзает печень боль, и сердце все в крови, душа!

Влюбленным, говорят, ты верный поводырь, –

Так я ль не в их числе, моей любви душа?!

Коль мы на весах любви давно сравнялись с тобой,

Зачем же растут твой гнев и нежность моя, зачем?

Чуть-чуть пораньше меня любила ты посильней.

Все тот я. Наша вражда шипит, как змея, зачем?

Царь царей в слаганьи слов я; в нем достиг я совершенства.

Небо, время и пространство чувствуют мое главенство.

Бубенец великой славы – отзвук моего дыханья.

И перо бежит по миру, словно стяг завоеванья.

Кей-Кубадовой короны достигаю головою.

Поднялось мое величье над гурхановской парчою.

Словно звуки органона, слух моя газель ласкает.

Мысли тонкие сверкают, как вино, благоухают.

Я в движеньи звезд – основа, а они – второстепенность.

Я – сиянье небосвода, а не туч седая пена.

В барабан не бью без толку, а забью – так свадьба будет.

Я владык не славословлю, только песни слышат люди.

Я – луна, но не приемлю на себя затмений черных.

Жемчуг я без белых пятен; я из жемчугов отборных.

Люди весело смеются, если это мне желанно, —

Как в день сбора винограда почки нежного рейхана.

Если б радость не лучилась из стихов моих – жемчужин,

Кто бы пил напиток магов? Никому б я не был нужен.

Не завистник я, поверь мне, жжет моей звезды сиянье,

Как Йемена светило, сына прелюбодеянья.

Разверни мой скромный свиток, дверь открой в касыду эту,

Слов любители в подарок будут их носить по свету.

Нет в ларце простой стекляшки, что ж я жемчуг рассыпаю?

Пуст кошель! Что ж рот жемчужный раковиной раскрываю?

Сердце, вера – все разбито, что же славы я взыскую,

Голова и ноги голы, что ж о вечности толкую?

Царь и государь! Прошу я, стань на путь щедрот со мною,

Чтоб не шел я больше рядом ни со злом, ни с мыслью злою.

Твой гарем – вот это сердце – скрой от зависти и мести.

Ангел с дьяволом ужиться никогда не смогут вместе.

Не гони меня от трона потому, что я ничтожен.

Лжи и слабости проклятой грех в меня природой вложен.

Ты прости меня, я грешен. Обласкай меня, помилуй,

Чтоб приниженность и слабость наконец сменились силой.

Все, что лишь движенью служит, сдует ветер, смоют реки.

Ты необходим для жизни – жизнь дана тебе навеки.

Сохрани ты это сердце – вот и счастье и награда.

Если ж этого не будет, мне и жить тогда не надо.

Будет Низами прощенье – вот его одно желанье.

Так ли грешен он? Опасно всем небес предначертанье.

Лишь по твоему веленью я смогу быть счастлив ныне.

А придет к концу дыханье, – приведи меня к кончине.

Кто мудр, тот не станет рук вязать тесьмой золотой,

И шах перед богом раб, – на этом ты твердо стой.

А в рай попадешь – скорей ищи дорогу назад:

Что делать тебе в раю? Ведь ты человек простой!

Избавить от горя мир и сам Иисус не мог.

На небо вознесся он, а землю попрал пятой.

Кто жмется в углах домов, тот век пауком живет.

Мытарства и труд ткача – вот жребий его пустой.

Привяжется к солнцу тень, повсюду блуждает с ним,

Пока не покроет ночь вершины гор темнотой.

Хоть вниз головой – иди. Тебе ли в покое быть!

Мгновенно возникший стих пленяет нас красотой.

О мудрый, пока душа не вышла из тела вон,

От сверстников и друзей себя огради чертой.

Все в этой долине злы. Здесь каждый – джинн, людоед,

А с джиннами кто ж дружит? И близко от них не стой!

Вот было бы горе нам, когда бы пустой обман

Рассеять мы не смогли и жили всю жизнь мечтой.

Ты верности не ищи: людей человечных нет,

А верность упразднена, с надеждой и добротой.

Народ устранен от дел, и с верой Симург погиб.

От них уцелел для нас лишь имени звук пустой.

Армянских монахов чтим за хмурый и важный вид,

И гебра из храма чтим, как будто он сам святой!

Сыны фараона – вы в наш век, точно пара змей.

Где тот Моисей, что вас придавит своей пятой?

О боге забыли все, лишь нищий, прося на хлеб,

Помянет имя его. Сдружился бог с нищетой.

Когда желтуха тоски иссушит проклятый род,

О небо, не красный плод, но уголь им дай златой.

По всем городам для нас расставил ловушки шейх

И в келье укрыл лицо: расчет у ловца простой.

Бронею одел коня тот самый негодный раб,

Чье тело еще хранит следы веревки витой.

В угоду Эдема созрел на ветке обманный плод,

А ветка – меридиан, висящий над темнотой.

Когда бы судьбу детей предвидел бедняк Адам,

Не лег бы он спать с женой и умер бы холостой.

Проказа корысти нас пятнает, как лунный свет.

На всех прокаженных плюнь, у гноища их не стой.

И тощей рукой нужды к столу больных не теснись.

Уж лучше кровь свою пей, чем алчности яд густой.

Да будет проклят вовек лукавый и лживый сброд,

Как древних времен шайтан, от первых дней проклятой.

Не зернами светлых слез, но плотью отцов своих

Засеяли дети мир, и он порос клеветой.

Всю землю покрыл помет, а небо вдали от нас

Стоит, подобрав кафтан над смрадной нечистотой.

В солому упал янтарь, утратил силу магнит,

Пространство и время спят. Везде и во всем застой.

Лишь скупость бушует в нас. Но тщетно взывает скорбь.

Никто не ответит ей, – страдает мир глухотой.

Завидуем предкам мы, но горе и стыд тому,

Кто наш нечестивый век себе изберет метой.

Вот люди! А небо их не хочет позвать на пир.

И капли веселья им жалеет скаред святой.

По ниве насилья к нам старуха-судьба бредет.

И сеет обиды в грудь, – то семя вражды пустой.

Она, как молитву, ввысь подъемлет того из нас,

Кто отнял у братьев жизнь, проклятья поправ пятой.

Пройдоха-скупец, он корки другим не даст,

За пояс тугой сует кошель с казной золотой.

На свалку пошли того, кто, совесть и честь забыв,

На кухне у подлеца живет его добротой.

Пусть в глотке льстеца навек застрянет чужой кусок,

Затрещину дай ему, но возле него не стой.

Удел свечи – огонь, за то, что дрожит она,

Как нищий, который ждет от нас подачки пустой.

Уж лучше давать, сынок, чем, вдвое согнув хребет,

За хлеб богачам служить и рабской жить нищетой.

Их старцы по смертный час несут на спине чепрак,

Их дети, спустив штаны, позорят мир наготой.

Подошвы их жен несут бесчестье своей земле,

Но в том ли беда? Они витают над пустотой.

Как мельницы, глотки их готовы весь день молоть,

Им головы кружит грех на этой пашне пустой.

Лекарства бы миру дать, чтоб в яму небытия

Желудок он опростал. Испорчен в нем сок густой.

Завален мусором мир. О смерть, размети его

Метлою небытия! Порадуй глаз чистотой!

Сад мира совсем заглох. А гнев, как пилу из рук,

Напрасно выпустил рок. Пора валить сухостой.

Как лишние зубы, мы торчим из пасти веков.

О небо, возьми щипцы и смерти нас удостой.

Да станет бесплодной мать, что миру дарит людей.

Исчез бы их гнусный сброд, – сиял бы мир красотой.

О небо! дождем обид доколе же будешь ты

Смывать в письменах надежд с доски черту за чертой?

Пройдохе, чей пояс был сплетен из сухой травы,

Зачем ты даришь кушак с чеканкою золотой?

Осла, что морду сует в конюшню судного дня,

Зачем одеваешь ты одеждой Христа святой?

Атласом прикрыло ты уродливый зад осла,

А мудрого голый зад пугает нас наготой.

Негодным глазам даешь и зренье и яркий блеск,

А лучший светильник наш окутало темнотой.

Для дома моей мечты и двух кирпичей не дашь.

Я в сердце возвел его – и вот он стоит пустой.

Пустеет ларец ума, в нем жемчуга мысли нет.

Насильно берешь ты клад, с таким трудом нажитой.

В ряды пустобрехов я на пьяном пиру попал,

И разум мой потускнел, обманут лживой мечтой.

Увы, на этой лужайке, где согнут старостью я,

Какую еще отраду сорву с ветвей бытия!

У пальмы нет больше тени, ее опали плоды,

Плоды и листья той пальмы сломила буря беды.

Кривой небосвод, вращаясь, спешит мне выдолбить гроб

И мне камфару пророчит снегами тронутый лоб.

Мой мускус в белом мешочке рождался, хоть черен он.

Теперь же мускусом черным – мешочек белый рожден.

Две нити чистых жемчужин таил мой рот молодой.

Но небо, нити порвавши, рассыпало жемчуг мой.

Мои жемчуга, как звезды, рассыпались из ларца,

Когда восток заалевший сверкнул мне звездой конца.

Мой день окончен. Прощаюсь с развалиной этой я,

Лечу, как сова, в жилые пространства небытия.

Мой стан согнулся и клонит к земле вершину мою, –

Затем, что, тяжек плодами, в саду смиренья стою.

Я надвое перегнулся, чтобы не обагрить одежд, —

Затем что сердце кроваво и кровь упадет с вежд.

На лоб седые сугробы ложатся все тяжелей:

Страшусь, не рухнула б кровля непрочной жизни моей.

С горы, окованной снегом, вода свергается в дол —

Вот так и я, омраченный, слезами весь изошел.

Истаял весь я. На землю, как тень, я упасть готов —

И я, упав, не оставлю, как тень, на земле следов.

Никто меня и не помнит, – затем что нет больше сил

Добраться до сердца милых ж тех, кто меня любил.

Мой стан изогнулся луком – как будто сердцу грозит

Стрела последнего часа – и я укрылся за щит.

Увы! к зениту блаженства меня напрасно б влекло,

Коль в низшей точке надира сломилось мое крыло!

В саду вселенной нагими мои деревья стоят:

Плоды надежд с них сорвали каменья, буря и град.

Растенье, плод свой осыпав, челом вздымается ввысь,