О придворных поэтах речь мою разумей, –

Чтоб толпу лизоблюдов не считать за людей!

Ведай: мусорщик нужен в государстве любом, –

Бог тебя покарает, коль забудешь о том.

Если скопится мусор вкруг жилья твоего, –

То без нощика, брат мой, приберешь ли его?

Что, скажи, без Джафара[48] может сделать

Халид? –

Ткач наткет на одежду, а портной смастерит!

А в поэте-рабе нет нужды никому,

И хозяйство вселенной не прибегнет к нему.

Коль тебе ради хлеба наниматься пришлось,

Так носи лучше мусор, а поэзию брось!

Влюбленный спросил меня: «Пишешь газели, как прежде

писал?»

«О нет! – я ответил. – Не нужно мне больше хулы и похвал».

«Что так?» – он спросил. «Заблужденья ушли, – так я

молвил в ответ. –

Тому, что ушло безвозвратно, возврата из прошлого нет.

Слагал я газели, касыды, сатиры писал без числа,

Затем что влюблен был, и алчен, и ненависть в сердце жила.

Один не заснет, не задремлет, все ночи гадает над тем,

За чей ему счет поживиться, где взять ему лишний дирхем;

Другой распростился с покоем, все дни размышляет о том,

Как сахарный рот возвеличить, как локон прославить стихом;

А третий, как пес одряхлевший, желает и ждет одного:

Чтоб враг ему в лапы попался, который слабее его.

От этих трех псов шелудивых избавь, милосердный господь,

Мою изнемогшую душу, мою полоненную плоть!

Газели, касыды, сатиры, – навек позабыть их дозволь!

Доколь мне насиловать сердце, свой ум угнетать мне доколь?

Метанье словесного сора пристало ль мужам, Анвари?

Коль некогда слыл ты болтливым, тем строже уста затвори!

На путь благодатный спасенья ступи одинокой стопой,

Два-три мимолетных мгновенья – и кончится искус земной!»

Четыре есть приметы у доблестных людей.

Коль их в душе отыщешь, найдешь и доблесть в ней.

Одна зовется – щедрость. Когда разбогател,

Умей дарить без меры и в меру жить умей!

Вторая – дружелюбье. Друзей не обижай:

Друг – зеркало для друга, нет зеркала светлей!

Примета третья – строгость. Напрасно не злословь,

Чтоб не просить прощенья у совести своей.

Четвертая – уменье прожить, не помня зла.

Просящему прощенья прощенье дай скорей!

Нет, полно! Не буду отныне себя унижать

из-за хлеба!

Я пламенем дух напитаю! Довольно страдать

из-за хлеба!

И лучше я кровь свою выпью, но к скатерти

низких не сяду.

Да, лучше погибнуть, чем в двери презренных

стучать из-за хлеба.

Я тигром свободным родился, но пусть назовусь я собакой,

Когда к падишахскому трону приближусь опять из-за хлеба.

И пусть я ослепну и солнца, и звезд, и луны не увижу,

Коль в поисках буду напрасных глаза напрягать из-за

хлеба.

Пусть будут глаза мои ртутью, я ртутью залью свои уши,

Чтоб голосу низменных духом вовек не внимать из-за хлеба!

Не надо мне белого хлеба властителей с черной душою.

Я лучше умру, голодая, чем душу терзать из-за хлеба!

Хоть хлеб их и снега белее, но все их слова ядовиты,

Их помыслы низки. Так мне ли их дружбы искать из-за

хлеба?

Пастух получает лепешку… Но я эликсиром владею.

Сокровища духа не буду я им продавать из-за хлеба.

Неужто, как мельницу, снова пред низкими рот открывать

мне

И шею, как воду в плотине открытой, пред ними сгибать

из-за хлеба?

Ну что ж, если хлеба не будет, – мы живы не хлебом

единым.

Ученый мыслитель не будет, как буйвол, мычать из-за хлеба.

Пастись на пустынных равнинах я стану, подобно

джейранам,

Но я к обладателям хлеба не буду взывать из-за хлеба.

Пусть лучше язык мой отсохнет, но хлеба еще не

попросит,

Ужель уншкенье обиды опять испытать из-за хлеба?

Был изгнан Адам из Эдема за зернышко райской пшеницы[49].

Достоинство вынужден был я свое потерять из-за хлеба.

Был праотец изгнан из рая. Я заживо ввергнут в геенну.

Без хлеба голодною смертью мне здесь умирать – из-за

хлеба.

О боже! Ты знаешь о муках моих и о муках Адама!

Ты сам прогневись на пшеницу, чтоб нам не страдать из-за

хлеба.

И долго ль еще в этом мире рукою бесчестной и низкой

Красу человечества будут терзать, убивать из-за хлеба?

Открой мне, судьба-негодяйка, причину такого гоненья?

Отколь на вратах моей жизни мучений печать из-за хлеба?

Иль ангел довольствия в небе сам вычеркнул «хлеб» в моей

доле,

Чтоб тайную промысла волю сумел я понять из-за хлеба?

Внемли, Хакани! Ведь в конюшне одной – Униженье

с Почетом.

Так стоит ли на Униженье тебе разъезжать из-за хлеба?

О хлебе своем у аллаха проси, сотворенный аллахом!

Тебе ли свое первородство во прахе топтать из-за хлеба!

И снова в сердце у меня проснулась старая печаль.

Несчастье новое пришло, грудь уязвило мне, как сталь.

Я лихорадкою объят, горю в мучительном огне.

Но чашу яда, не бальзам, судьба моя подносит мне.

Взгляни, как ослабел огонь у догорающей свечи.

Так я сгораю, как свеча, от жгучих слез в моей ночи.

Как искривляется свеча и тает в собственном огне,

Так искривила спину скорбь испепеляющая мне.

Увы, не собран мой посев, жнеца созревший колос ждет.

Но не собрать мне урожай, и пламя смерти все пожрет.

Укоры поздние друзей – нет горшего на свете зла…

А эта весть не из Ганджи, а с родины моей пришла.

Жар лихорадки, что ни ночь, жестоко потрясал Ганджу.

И, разрывая стоном грудь, от лихорадки я дрожу.

Услышав стон мой, муэдзин сказал: «Беды не миновать!

И, кажется, грозит Гандже землетрясение опять».

Злопамятен горбатый свод, в его природе месть и зло,

Но почему скорбей и слез на долю столько мне пошло?

Вот пролил вновь живую кровь, не зная жалости,

кинжал,

За зло в награду у него на рукояти блещет лал.

Бьет лихорадка Хакани, он мучится в огне беды, –

Но ведь зато в его словах есть свойство и живой воды.

Богатствами наделены и славой низкие в наш век,

И торжествует на земле во зле погрязший человек.

Да, этот мир – не навсегда, печали наша жизнь полна.

А если в жизни радость есть – то низким выпала она.

Ты, мудрый, удались от них и от пути их отойди!

Здесь лишь презренные идут и низменные впереди.

Достойным людям плохо здесь, достойный бедам обречен.

Жесток несправедливый мир. Всегда таков его закон.

От низких ты не жди добра, добра в их темном сердце нет,

А сделать захотят добро – то причиняют только вред.

Взгляни: открытый взгляд их прям и честен, но душа темна;

И то – их двойственная суть, подобна зеркалу она.

Сокровища в руках невежд, мудрец же голоден и бос,

И скатерть щедрая Исы во власти разъяренных ос.

Стыдись, имущий власть! Жена, как хочет, волю гнет твою!

Великим низкий – господин, диктует волю им свою.

Будь весел, смейся, Хакани, веселье в сердце сохрани!

Пусть торжествуют здесь они – ты в день Суда на них

взгляни!

Я страданье свое не отдам за бальзам,

За цветенье здоровья его не отдам.

Я обласкан, утешен страданьем моим —

Этот горький бальзам поднесу ли к устам?

На базаре ты радость свою продаешь —

Я за жемчуг страданье свое не продам.

Где душа, что усладою горя живет?

Лишь ее предпочту я счастливым сердцам.

Эту тайну, как пенье свирели своей,

Я на свете ничьим не доверю ушам.

И теперь я – свирель, потерявшая звук,

Только взглядов язык и остался глазам.

Я – свирель, но хочу оставаться немым,

И внимать моей песне и тайне – не вам.

Весь я в небытии, в нем – росток бытия,

И его я в обмен лишь за вечность отдам.

Не отдам я кинжал искупленья скорбен

За фиал, что когда-то пригубливал Джам.

Яд кинжала я выпью, как чашу услад,

Я его не отдам ни друзьям, ни врагам.

Я чалму променял на чадру, а ее

Не отдам за парчу, что надел бы Адам.

Тот убор, что Бахраму владыка послал,

За высокий твой шлем не отдам я, Рустам!

Это рубище скорби на теле моем

Предпочел я узорным стоцветным шелкам.

День один, мне возлюбленной данный моей,

Уступлю ли я миру, шести его дням?

Нет, я больше не стану султану служить,

Свой покой не отдам я обоим мирам!

Как собака из Кахфа душа Хакани,

И ее не получит презренный Балам.

Не отдам я бесчестным иголку Исы[50],

Не продам я им пряжи льняной Мариам.

Я глинногубый, землеликий, тяжелый, с каменной душой.

Дана мне глиняная чаша с кипящей огненной водой.

Мне золотой не нужно чаши, и ты мне не давай ее,

Налей мне в глиняную чашу, я поцелую край ее.

Из чаши глиняной тяжелой пить буду красное вино, —

Я сам из глины, и не нужно мне в чаше золотой оно.

Глубокодонную, как море, подайте чашу для меня!

Мне раковиною Зардушта в душе не погасить огня.

Друзья мои, я вам откроюсь, мне опостылел этот гнет,

Но всяк из вас меня недаром благожелательным зовет.

Ни раковина не подходит, ни филигранный мне бокал,

Я чаши глиняной возжаждал, свободы духа я взалкал.

Я море выпил, и, как море, душа моя опьянена,

Мне эта маленькая чаша из перламутра не нужна.

Я выпил глиняную чашу, и от корней моих волос

Дыханье роз и базилика, земли дыханье разлилось.

Пусть все вокруг меня сегодня из перламутра будут пить.

Акула я, меня из утлой ракушки их не напоить.

Эй, кравчий, ты джейран сребристый, ты бык Джамшида

золотой!

Ты кровью зайцев змей Заххака поить задумал и водой[51]?

Нет, золотой мой бык, пусть пламя таится чистое в вине,

Сам погляди – я крепок телом и сердце львиное во мне.

Пусть будет ныне самарийцам глава златая отдана,

В моей же чаше – влага Хызра[52], Мусы пылает купина.

Как глиняная чаша, были моей рукой возведены

Вот эти, где сижу я гостем, четыре глиняных стены.

Есть у меня сосуд железный, что прежде мне служил

всегда,

Был верен мне сосуд железный в годину бедствий и труда.

Но пить из глиняной широкой я чаши ныне захотел,

Как перстни, глиняных кувшинов на пальцы ушки я надел.

Кто пьет вино – не знает жажды. А я – я чистый жемчуг

пью.

И как же мне, друзья, сегодня на жажду сетовать мою?

Но как такую тяжесть горя в душе крылатой мне носить?

Я сколько чаш ни подымаю, все горе мне не облегчить.

И молвил глиняной я чаше и темно-красному вину:

«О если бы вы мне вернули блаженство, мир и тишину!»

Ответьте мне, вино и чаша, откуда вы! Не знаю я.

Чем больше пью я, тем сильнее кипит во мне печаль моя!

«Увы, я прах Парвиза!» – чаша, заплакав, отвечала мне.

«Увы, я тоже было кровью царя!» – вино сказало мне.

Не удивительно, что душу вино не радует мою,

Коль из парвпзовой скудели я кровь живую мира пью.

А я ведь Хакани, но как же таким невеждой мог я стать,

Чтобы в крови царей умерших живую мощь себе искать?

Был Хакани с родными разлучен

И в дом с одною дверью заключен.

Но в этой яме жить ему нельзя,

И выйти из нее не может он.

Он, как паук, сидит в своем углу,

Как муравей за камнем затаен.

Замок снаружи и суровый страж.

И узник в безнадежность погружен.

Он проливает слезы, как Джейхун,

Он самаркандским вздохом опален.

Отсюда выход только в небеса.

Глухие стены с четырех сторон.

На воле связан был его язык,

А здесь он сердцем к богу устремлен.

Но все ж, покамест он томится здесь,

Он от толпы презренных удален.

Не думай о блаженстве, Хаканп!

Ты и надежд на радости лишен.

Моя дальновидная новорожденная дочь,

Увидев, что мир этот место плохое, – ушла.

Она поняла, что несчастья еще впереди,

От низких душою, от злобного роя ушла.

Она увидала, что в мире пороков и тьмы

Изноет, измучится сердце живое, – ушла.

Увидев, что беден мой дом и что я ей не рад,

Она в неизвестность, дитя дорогое, – ушла.

Увидев сестру свою старшую в черной чадре,

Подумав: «О, боже, мученье какое!..» – ушла.

Мой дух, глазами размышлений на преходящий мир взирай,

В глухих руинах Медаина судьбу, как в зеркале, читай!

Хоть раз отправься через Диджлу в забытый город Медаип

И слез пролей вторую Диджлу среди таинственных руин.

Смотри, как кровь, струится Диджла в размытых знойных

берегах.

Она рыдает, но не слезы, а пламя на ее волнах.

Смотри, как вздулись воды Диджлы. Кипящий вал бежит,

спеша,

Бушует, пенится, как будто в стенаньях мучится душа.

Какая скорбь, какое пламя в ее бушующей волне!

Слыхал ли прежде ты, что реки сгорают в медленном огне?

Несет веками Диджла в море неиссякаемую мощь.

Отдай ей дань свою и слезы над ней свои пролей, как

дождь.

И если будут вздохи скорби и искренни и глубоки,

То полреки во льду застынет и лавой хлынет полреки.

В цепях тяжелых бьется Диджла и вьется тяжело, как

цепь,

Едва громаду Медаина ей на рассвете явит степь.

Пусть помыслы твои в ту пору к стенам развалин воззовут

И словно тайное руины душе твоей произнесут.

Зубчатые твердыни башен – с времен древнейших до

конца —

Тебе свою расскажут повесть и повесть каждого зубца.

И молвят: «Ты из глины создан, и глиной бедной стали мы,

А некогда богатством, мощью и красотой блистали мы.

Боль вызывает головную у нас ночной совиный вой.

Избавь нас розовой водою очей от боли головной!

Рыдающие песни смолкли в саду увядшем бытия.

Сова преследует и гонит певца ночного – соловья.

Нас воздвигала справедливость, и нас разрушил грозный

гнет.

Смотри – вот так дворцы тиранов круженье времени

сотрет!»

Кем этих гордых стен и башен была разрушена краса?

Их небо стерло или сила, вращающая небеса?

Смеетесь вы: «О чем горюешь? Оплакиваешь чей порог?»

Но кто не плакал в Медаине, тот сердцем низок и убог.

Куфу не выше Медаина мирская слава вознесет,

И эти гордые руины танур Куфы не превзойдет[53].

Куфы и Медаина стены равны пред гневом вечных гроз,

Пылающий танур печали ты не зальешь и бурей слез.

О Медаин, как много ликов хранит скрижаль твоих камней!

Идут по стенам вереницы безмолвных, каменных царей.

Ведь это тот дворец, где годы царь Вавилона был рабом,

И царь Турана униженным слугой склонял колени в нем.

На льва небесного когда-то отсюда, раскрывая зев,

Вот этот нападал крылатый, из камня высеченный лев.

Представь, что ворота все те же, дворцы и площади все

те ж,

Но пусты лестницы и входы… Где ж те владыки, люди

где ж?

Сойди с коня, земли священной коснись и внемли: тишина…

Нуман был шахом, но однажды мат получил он от слона.

И сам Нуман царей вселенной давил пятой слонов своих.

И, как слоны его, доныне века теснят и гонят их.

И все цари, что посылали своих слонов покорных в. бой,

Все безвозвратно проиграли, играя в шахматы с судьбой.

Из чаши черепа Ормузда кровь Нуширвана допьяна

Не здесь ли вот, на смертном пире, пила земля взамен

вина?

На древних золотых коронах речеыья мудрые вились,

Прочти сегодня мысли эти и в смысл их вещий углубись.

Хосров Парвиз, его величье, пиры и кубок золотой

Давно исчезли и забыты, давно засыпаны землей.

Свой стол плодами золотыми Парвиз когда-то украшал –

И пиршественный стол, как солнце, златыми гроздьями

блистал.

О золоте не говори мне, да и Парвиза нет давно.

Скажи, как мудрым подобает: «Пришло, ушло, истреблено!»

Где все они? Ушли бесследно, удел всеобщий разделя.

Владык и шахов поглотила их породившая земля.

Земля беременная поздно свой лучший порождает плод.

Таков закон: рождает в муках жена, что рано понесет.

Лоза, обильная кистями, в себя впитала кровь Ширин.

И не из праха ли Парвиза вот этот глиняный кувшин?