Другие, напротив, наслаждались ликующей надеждой, им казалось, зубы их уже соприкоснулись с хрустящими покровами Торта Власти и через секунду они укусят по-настоящему, чтобы испытать незабываемые ощущения и возвыситься. И тех и других связывала воедино истерическая искорка, вспыхивающая в глубине их глаз – искорка, хорошо знакомая Дунаеву по зоновским беспределам.
      Действительно, сильно пахло этим, но одновременно и другим. Многие люди, явно совершенно сумасшедшие, и другие, видимо нормальные, но сильно возбужденные, что-то ворошили сообща, что-то вместе делали, как жуки.
      Быстро формировались и вновь распадались отряды и группы под различными значками и флагами: флаг с ликом Христа, коммунистический красный флаг, флаг Советского Союза, фашистский флаг со свастикой, императорский штандарт дома Романовых – все это странно перемешалось.
      Дунаеву было все равно. Он думал о внученьке.
      Ночь прошла незаметно, в бреду. Наутро в какойто момент показалось, что все уже схвачено и как-то оцепенело, и в этом оцепенении почувствовался тусклый надлом, какая-то щель, и в нее хлынул тяжкий запах – что-то напоминающее о мучительном пробуждении после пьянки, когда просыпаешься в прокуренной комнате, среди кислой блевотины… В этот момент на противоположной стороне реки показались танки. Танковая колонна медленно двигалась по Кутузовскому проспекту, мимо гостиницы «Украина».
      – Танки! Танки, блядь! – забормотали и заголосили все вокруг. И Дунаев вдруг вспомнил слова Холеного, сказанные им о танках: «Эти вещи из глубины… из самой глубины к нам пришли».
      Дунаев жадно смотрел на колонну, приникнув к уголку окна. Впервые со времен войны он видел танки.
      Боевые машины тяжело вышли на мост и с середины моста головной танк открыл огонь по их зданию. Полыхнуло, грохнуло, потек едкий дым сквозь комнаты. И снова ударило, и еще, и вот уже все горело, все бежали, матерясь, хрустя разбитыми стеклами, а кто-то еще бессмысленно палил из окон… Все это так сильно напомнило Дунаеву войну, что он чуть не закружился по этим горящим комнатам в танце. Он все смотрел в свой кусочек окна и видел Ее – над танками, над Москвой стояла Она в ясном утреннем небе. Огромная, ростом с гостиницу «Украина», в распахнувшемся белом полушубке, со сверкающими снежинками на лице. Это была она – Внученька. Это она, Настенька, двинула на них танки, и она указывала направление выстрелов рукой в сверкающей варежке…
      – ПРЕКРАТИТЬ БЕЗОБРАЗИЕ!
      Это звучал голос чистого снега, молоденького, еще не рожденного снежка, который собрался вскоре снизойти на страну.
      Огромная Ель вставала за Внучкой, вся состоящая из нерожденных еще миров.
      Дунаев не помнил, как выбрался из горящего здания. В мыслях зияло лишь одно:
      Забрать подарки – и к ней! ПОРА!
      Гости съезжались на дачу, как говорит русская литература. И она не лжет. Семья Луговских, которым принадлежала дача в поселке Отдых, была замечательна многим, в частности тем, что не приходилась Настеньке Луговской никакой, даже самой отдаленной родней. Тем не менее Настенька любила дружить с этой большой и сумбурноблагополучной семьей, которую в ее семье называли не иначе как «другие Луговские».
      «Другие Луговские» были из числа тех семейств, которые, как хотелось бы верить, никогда не переведутся в России: с весельем, с играми, с девушками на выданье. Чем-то отчасти напоминали семейство Ростовых, описанное Толстым.
      Впрочем, даже веселее, чем у Толстого, так как девочки Луговских, даже и выйдя замуж, оставались в некотором смысле по-прежнему «на выданье», настолько они казались открыты по отношению к миру. Их отец Аркадий Луговской в молодости был человеком богемным, да и сейчас, перевалив за пятьдесят, любил и странно одеваться, и поражать чудачествами. Слыл обаятельным матерщинником и мастером неожиданных записок. Он мог послать ни с того ни с сего кому-то из своих друзей, например, письмо такого содержания:
      Степан!
      До меня дошли сведения о том, что твоя племянница достигла наконец того возраста, когда ей недурно быть совращенной собственным дядей.
      Сам я ее не имел счастья видеть, но, имея в виду принятые в вашем семействе, по женской линии, красивые глаза и приятные прямые носы, памятуя о которых я и чиркнул эту записку.
      Арк.. Луговской
      Соседу по даче, ветерану войны, который воровал у Луговских дрова, он написал следующее:

      Майор!
      Знаю, что не другой человек, а ты воруешь наши дрова, но поскольку ты пролил кровь за Родину, постольку за твое здоровье пью стакан красного вина.
      Без симпатии, но с уважением
      Луговской

      При всех этих чудачествах Аркадий Олегович был человек умный и мог дать дельный совет по самым разным вопросам. Суховатый, светловолосый, хрупкий, он на этот раз встречал гостей в рокерской майке с изображением головы волка, в белых брюках и в турецких туфлях, расшитых золотом, с загнутыми носами. Таков уж был «другой Луговской». Гости съезжались не вечером, а днем, потому что поводом являлся День Рождения младшего сыночка этой семьи – Илюшеньки Луговского, которому сегодня должно было исполниться четыре года.
      Приехали в Отдых и Настя с Тарковским. Держа в руках красивые подарки, они прошли на большую светлую веранду, где за праздничным «детским столом» сидел разгоряченный именинник в окружении других детей и девушек. Они погладили его по мягковолосой голове: голова ребенка казалась раскаленной, настолько он был возбужден своим праздником. Видно было, что пик этого возбуждения позади, что именинник уже изможден ликованием, и, несмотря на то что он вертелся и трогал подарки, глаза его свидетельствовали, что его душа постепенно погружается в сон. В других комнатах большой дачи люди разных возрастов пили вино и водку, обсуждали своих знакомых, свои собственные приключения и, конечно же, вчерашние события в Москве.
      – Это ЛСД, – сказал он. – Настоящая английская кислота. Сорт называется «Ом». Рекомендую принять где-то часа через полтора. Тогда как раз в «Солярисе» торкнет.
      Настя и Тарковский взяли по квадратику и спрятали их.
      В комнату заглянул Аркадий Олегович.
      – А, вы здесь, – сказал он рассеянно. – А я как раз вас и ищу. Пойдемте, покажу нечто странное.
      Такое вы не сразу забудете. Или наоборот – забудете сразу же.
      Они вышли из дачи через боковую дверь.
      Осенний сад шелестел полуопавшими деревьями, все вокруг золотисто хрустело, было ясным, коегде схваченным октябрьской паутинкой, и холодный ветерок ласково гулял здесь один. Только ели, изумрудно-мрачные, сохраняли свою тьму среди этого золотца, дымки и синевы. Луговские обладали огромным дачным участком, который отчасти выглядел как кусок леса, но с одного края его засадили яблонями, а за ними блестели стекла теплиц, где Аркадий Олегович выращивал цветы.
      Цветы были, как ни странно, его страстью, даже тайной страстью, так как он не любил говорить о них, а если и показывал друзьям выращенные им новые сорта, то никак не комментировал, и на восклицания о красоте цветов только пожимал плечами, словно это не он, а какой-то другой человек вырастил их.
      – Мы идем смотреть цветы? – спросила Настя.
      – Нет, не цветы, а странный камень, – ответил Луговской.
      Они подошли к одной из теплиц. И Настя с Тарковским разглядели в стекле этой теплицы большую дыру. Войдя, пригнувшись, внутрь, они увидели большой камень, лежащий на грядках с цветами.
      Камень лежал, глубоко вдавившись в рыхлую землю. На его гранях сверкала золотистая странная пыль.
      – С самолета, что ли, сбросили? Или с вертолета? – пожал плечами Луговской, изумленно глядя на камень. – У нас тут, сразу за железной дорогой, город Жуковский, там авиационные институты, часто испытательные полеты проводятся. Но зачем сбрасывать камень? Или это метеорит упал прямо из космоса? Из разряда тех глупых историй о необъяснимых явлениях, которые печатаются в дешевых газетах.
      Луговской растерянно посмотрел вверх, в синее осеннее небо.
      Вскоре Настя с Тарковским покинули Отдых.
      Им надо было поспеть в «Солярис» раньше обычного ночного времени, так как там сегодня собирался состояться показ мод, в котором Настенька обещала участвовать в качестве одной из моделей.
      В Москву ехали из Отдыха в электричке, которая оказалась вся разбита внутри, изрезана ножами, кое-где без стекол в окнах. Зато вагоны заливал медвяный закатный свет, и разруха превращалась в роскошь в этом вельможном свете. Людей было много, и самых разных: калеки пели песни, щедро играя на гитарах и гармошках, пьяные лежали навзничь, с открытыми ртами, старики читали газеты, парни бандитско-спортивного вида потягивали светлое пиво, перемешанное с солнышком. Как бывает всегда в России в момент судьбоносных пе реломов и всеобщих превращений, из всех человеческих лиц прямо и даже нагло выглядывали могущественные силы всех видов: лица святых и ангелов запросто проступали сквозь лица уродов и старух, и наоборот: вроде бы приличные люди сидели с лицами столь страшными, что на них не получалось смотреть. Один из бандитских парней уронил на золотое от солнца окно свою голову, насыщенную пивком, и лицо его приобрело завершенное выражение Будды, погруженного в нирвану.
      В этой электричке, уже подъезжая к Москве, Настя и Тарковский съели свои бумажные квадратики.
      Показ мод происходил почти в полной темноте, так как демонстрировалась одежда со светящимися элементами. Светящиеся короткие юбочки и топы, флуоресцентные рюкзачки, излучающие розовый свет или же зеленое свечение, напоминающее о таинственных болотных гнилушках.
      А также светящиеся заколки в волосах, легкие платьица, выглядящие как осыпанный светлячками куст, сумочки из прозрачной пластмассы с горящей лампочкой внутри, и прочее.
      Выходя на подиум, окруженная людьми и темнотой, Настенька воображала, что она – на захваченном пиратами судне, ее пускают в море по доске (старинная пиратская казнь), она идет по этой доске, а вокруг и внизу черный всклокоченный океан, в котором среди волн блестят глаза русалок, в чье сообщество она готовится влиться. Или же она воображала, что она – хуй, который входит в темную и нежную пизду. Пиздой являлась погруженная во тьму публика. Настенька же, нарядная и напряженная, входила в нее, доходила до конца и возвращалась обратно, чтобы снова войти.
 
Туда – сюда – обратно,
Тебе и мне приятно.
 
      А отгадка – дефиле, – так частенько говорила Настенька. В создании «светящейся» коллекции она сама приняла некоторое участие. Во всяком случае, она воспользовалась моментом и осуществила свою давнюю мечту о платье из фильма «Солярис » – с разрезом на спине, который словно бы сделали ножом, небрежно и неумело, вместо того разреза, который «забыл» изготовить мыслящий Океан. Лоскут вспоротого якобы платья висел вбок, обнажая спину и создавая драматический эффект. Платье было короче, чем в фильме, и оставляло на виду голые ноги, и к нему следовало носить массивные ботинки, в которых смешивалось нечто военное и грубое с чем-то девичьим и кокетливым: сбоку на ботинках светились розовым светом маленькие силуэты колибри в полете, а толстые подошвы оставляли на влажной почве следы босых ног (подошвы украшены были рельефными изображениями голых девичьих ступней).
      В этом платье и в этих ботинках Настенька и оставалась на вечеринке, после того как закончился показ мод.
      Диджей Вещь сменил за пультом диджея Щуку.
      Мир вещей словно пришел на смену миру рыб: в музыке, которую давал Щука, несмотря на всю ее резкость, присутствовали трансовые смягчения, текучесть и струи холодного водоема, тогда как диджей Вещь обрушил на танцпол жесткое техно, которое понравилось бы вещам: тайна подставок, несущихся в танце железных ключей, роботов и осколков, эта тайна здесь распахивала себя настежь.
      Щука знал, что означает «живое и холодное», а Вещь, наоборот, разбирался в «неодушевленном и горячем». Иногда дело доходило и до «раскаленного ». Настенька и Тарковский чувствовали и понимали эти нюансы очень хорошо, так как кислота (и прочее) уже начала действовать вполне. Они скакали и прыгали, как заводные. Хохот распирал их изнутри.
      Постепенно в вещах проявлялся свет, он зарождался в их сердцевине и затем разбегался по закоулкам танца. Казалось, не тела танцуют и гнутся, а промежутки между ними. Наконец, наступал момент, когда все девушки вскидывали вверх руки, ослепительная шаровая молния появлялась над их тонкими пальцами, и они перебирали пальчиками, щекоча брюхо грозы.
      Тарковскому иногда казалось, что они с Настенькой остаются в танце одни. Он видел лишь только ее лицо в отсветах и бликах, ее личико, влажное, как в бане, бледное и нежное, с расширенными зрачками, волшебно блестящими, с приоткрытыми губами, с летящими прядями золотистых волос, личико изможденно-детское, вопросительное, плывущее. Тарковский посвятил всю жизнь свою любви, он не имел в жизни других смыслов. Теперь он видел, что любовь перестала быть состоянием, а стала живым существом – девочкой, проглотившей бумажный квадратик. Он чувствовал, что это существо, в которое он влюблен, наполнено странной силой, но это не мешало ему испытывать по отношению к ней резкую, почти мучительную жалость.
      Вещь и Щука сошлись за пультом и теперь работали вместе. Маленький, наголо обритый Вещь остался в одних плавках, а все тело его было татуировано китайским ландшафтом с водопадами, горами и башнями созерцания. Щука, сутулый, худой, орудовал быстро, умело. Река и фабрика слились: словно бы потоп выбил фабричные окна, и вода хлынула, заливая работающие станки.
      Станки продолжали работать уже под водой, прилежно вырабатывая экстаз.
      Настенька, оглядываясь в танце, видела вокруг себя лучи и лица. Кроме съеденного квадратика она отпила немного кетамина из бутылочки, спрятанной в секретном кармашке нового платья.
      И теперь на лицах танцующих не стало видно человеческих черт, эти вспыхивающие и гаснущие лица сделались мимолетными экранами, на которых проскакивали какие-то эпизоды, может быть даже фильмов, проскакивали с такой скоростью, что оставалось от них только ощущение, только привкус, быстро исчезающий.
      Может быть, шериф умирал на закате, или золотое окно вдруг распахивалось, или человек бежал по крыше поезда, или девушка роняла с обрыва белую ленту, и она долго падала, провожаемая взглядами общества, которое собралось за чайным столом, чтобы отпраздновать праздник Чаепития На Обрыве. На ленте возникали имена – Лоране Киф, Уолтер Бизоньяс… Наверное, это были авторы фильма. А может быть, помощники осветителей или наладчики звука – кто знает? Горячий воздух дрожал над горбатым шоссе близ мексиканской границы, младенец кусал ухо пантеры.
      Толстая луна взбиралась по ветхой небесной лестнице, перебирая ногами, обутыми в едкие валенки.
      И затем на все лег Солярис – загадочный жемчужный свет, закипающий Океан из фильма Тарковского, как будто снимали кипящий таз с мыльной водой, только и всего. Этот образ туманного Океана, состоящего из мыслящей плазмы, пронизал собой все помещение клуба, который назвали в честь этого плазмодия. Незаметно Настенька оказалась в чилл-ауте. Она лежала и неслась над мыслящим Океаном, все быстрее и быстрее, в парах и музыке… Среди Океана, как маленький остров, виднелся бережно воссозданный кусочек дачного поселка Отдых: фрагмент забора, фрагмент сада, дорожки, сосны, дом Луговских. Илюшенька, маленький именинник, все еще сидел за праздничным столом, и волосы его были унизаны мелкими жемчужинами. Сестры Саша и Даша сосали друг другу смуглые локти в узкой дачной комнате. Аркадий Олегович изумленно стоял над осколками теплицы…
      Зная, что в «Солярисе» все теряются, Настя и Тарковский условились в любом случае встречаться на рассвете на лодочной станции, недалеко от Лесной лаборатории. Так и случилось, что они потерялись.
      Настя где-то бродила, потом, кажется, уснула в каком-то из закутков клуба. Ее разбудили друзья, возвращающиеся на машине в «научную деревню». Было еще темно, когда она вышла из машины возле своего коттеджа. Автомобиль с друзьями уехал. Настя стояла одна на дачной улице, глядя на светящийся циферблат своих наручных часов. Определить время почему-то не получалось.
      Кажется, до условленной встречи с Тарковским оставалось еще два часа.
      Ей захотелось в коридорчик с зеленой дверью.
      Она повернулась спиной к дому и пошла по направлению к санаторию. Санаторский парк встретил ее сдержанным блеском озера. Стоял «час нектара», предрассветный час. Любимое время магов.
      В окнах процедурного отделения тускло горел неоновый свет. Дверь черного хода оказалась не заперта. Она поднялась по лестнице, где стояли железные ведра, помеченные красными буквами, и вошла в коридорчик, который любила. Здесь было, как всегда, спокойно и загадочно. В конце коридорчика светилась стеклянная дверь. Что-то нирваническое таилось в жужжащем свете за ребристым стеклом этой двери.
      Настя присела на корточки у стены. Время исчезло.
      Осталось жужжание света.
      Так сидела она долго. И вдруг за стеклянной дверью что-то появилось. Она никогда раньше не видела, чтобы в этом маленьком море что-либо появлялось. Появилось нечто красное. Точнее, красно-белое. Оно медленно приближалось, становясь отчетливее. Стало вдруг понятно, что это Дед Мороз. Он стоял, расплывчатый и приблизительный, как на голографической открытке. Но все было при нем – красный тулуп, отороченный белой ватой, такая же шапка, кушак, ватная белая борода и брови. В руках он держал мешок, оклеенный золотыми звездами.
      Настя смотрела на это видение, решая, что это – реальность или галлюцинация. Затем стала медленно поворачиваться железная ручка на стеклянной двери. Она поворачивалась целую вечность, с легким звенящим скрипом. А коридорчик тихо стрекотал, как бы говоря: «Я тут ни при чем.
      Я не этот сюрприз готовил все эти годы».
      Дверь открылась. Дед Мороз вошел в коридорчик и взглянул на нее светлыми глазами из-под ватных бровей.
      – Здравствуй, внучка, – медленно произнес он, – здравствуй, Снегурочка. Вот мы и встретились.
      Он сделал несколько шагов по направлению к ней, потом присел на ковер. Тихо кряхтя, оправил тулуп. Стало видно, что он собирается повести рассказ – неспешный и долгий, почти бесконечный.
      О себе, о войне, о всех своих волшебных приключениях. Он все вспомнил. Вспомнил в деталях, вплоть до мелочей, специально для нее.
      Настя вдруг поняла, что происходит то, чего она ждала так долго – происходит ее встреча с дедушкойволшебником, с этим «мистером X», который посылал ей загадочные письма.
      Она легко встала и пошла, точнее, побежала к нему. Коридорчик был достаточно долог, чтобы дедушка успел расплыться в улыбке, что раздвинула наливные щеки старика. И широко развести руки в толстых варежках, собираясь обнять свою внучку. Привстать он не успел, по-стариковски замешкавшись.
      Почти добежав до него, она вдруг сильно оттолкнулась от пола и одним махом перепрыгнула через сидящего старика, оставив на его красном плече мокрый отпечаток босой девичьей ступни.
      Она успела увидеть под собой его медленно запрокидывающееся лицо, древнее и доброе, в котором доброта быстро уступала место изумлению.
      Но она уже проскочила сквозь зеленую дверь и бежала по незнакомому коридору, и потом вниз по главной лестнице. Дверь главного входа была открыта: она толкнула ее, и уже бежала по аллее, под медленно светлеющим небом, и потом через лес, к реке.
      Через несколько дней Настя и Тарковский выехали в Европу. Эта поездка давно готовилась.
      Они решили ехать поездом до Берлина, а оттуда двигаться на юг Франции или в Италию.
      У них было уютное купе на двоих. Под вечер Тарковский уснул, а Настя вышла в тамбур. Тамбур наполнен был ветром. Железная дверь стояла распахнутая настежь. Настя подставила лицо ветру и смотрела на проносящийся лес.
      Поезд стал замедлять ход. Закатное солнце золотило стволы, и они отбрасывали четкие тени в глубину леса. Лес в этих местах было то густой, спутанный и дремучий, то становился ясным и прозрачным, так что открывались его дальние планы, его кулисы. Настя разглядела вдалеке темную, почти черную избушку. Она виднелась далеко.
      В глубине леса. И закатный свет горел в ее оконце. Поезд вдруг остановился со вздохом.
      Солнце зашло. Настя увидела, что в окошке избушки есть и собственный свет – огонек. Избуш ка словно бы подмигнула ей из глубины леса. Настя легко спрыгнула на насыпь. Поезд за ее спиной снова вздохнул и медленно двинулся, постепенно набирая скорость. Пронеслись один за другим вагоны.
      Настя быстро шла сквозь лес по направлению к Избушке.
      Закончено в Риме, 1 января 2002 года

Я БОЛЬШЕ НЕ БУДУ

ПРИЗРАКИ КОММУНИЗМА И ФАНТОМЫ ГЛОБАЛИЗАЦИИ