Ах, Война — это звонкое пенье Катюши
На высоком крутом берегу.
Ты постой, не спеши, эту песню послушай,
Как поет она гибель врагу!
 
 
Это ветер гудит в проводах, провожая,
Это пули свистят на бегу,
Ты послушай, солдат, за Отчизну сражаясь,
Как поют они гибель врагу!
 
 
Эта песня по длинным военным дорогам
В такт солдатскому шла сапогу.
«Нам не век воевать — ведь осталось немного» —
Так поет она гибель врагу!
 
 
Ах, Война — это залпы Салюта Победы,
И я в сердце ее сберегу.
Ведь я слушал, забыв про военные беды,
Как поет она гибель врагу!
 
      Неожиданно покинутые Бессмертным, члены новоиспеченной «подрывной группы» отправились ночевать на квартиру Радужневицких, на Малую Брюхановскую. Дунаев уснул на продавленной кабинетной кушетке в одной из деревянных комнаток этого дома, среди тесно стоящих шкафов с книгами. В коридорчике, по-детски бесшумно, как чугунное поленце, спал Максимка Каменный. В другой комнатке, где стояли еще два дивана, похрапывал Джерри, и Глеб Радный ворочался с боку на бок, постукивая своими черепами. Все спали одетые, в полном «обмундировании», не расставаясь с «оружием» и «атрибутами»..
      Дунаеву приснилось, что он один, в тревожном, желтом, предгрозовом свете возвращается к скульптурной мастерской. Осторожно, словно боясь разбудить неведомую угрозу, дремлющую поблизости, он проходит среди обугленных кривых деревьев и заглядывает в мастерскую снаружи, сквозь грязные стекла, словно внутрь пыльного, наполовину раздавленного кристалла. Он видит, что в толпе изваяний, разной величины и степени законченности, происходит некое движение. Они — эти статуи и статуэтки — словно бы пытаются ожить, странное напряжение нарастает внутри этих искусственных тел… И вот уже кто-то шевельнулся: терракотовая девушка опустила руку вдоль бедра, медленно стал вздрагивать огромный античный торс, лишенный головы и ног, глядящий на мир лишь своим глубоким, исполненным ужаса, пупком…
      Проснувшись, он обнаружил, что вокруг творится что-то невообразимое: раздавался грохот, треск, поминутные выстрелы, кто-то орал множеством грубых голосов. С улицы летел грохот взрывов и канонада. Все тряслось. Дунаев проснулся оттого, что на него посыпались книги из шкафа. Одна книга упала на лицо, больно ударив корешком в лоб. Он прочел надпись на обложке: Жюль Верн. «Вокруг света за 80 дней». Вторая книга, упавшая ему на живот, называлась «Сорокаднев. Мытарства души». Несмотря на наличие столь интересных книг, почитать Дунаеву не удалось. Где-то очень близко рвануло, да так, что заложило уши. Ближайшее окошко брызнуло осколками стекла и рваными кусками светомаскировки. Стало светлее, и в комнату проник едкий пороховой дым. Внизу, на первом этаже, заговорил пулемет. В комнату вбежало несколько советских солдат в касках. Они бросились к окнам и стали стрелять наружу из автоматов, дико матерясь. Дунаев выскочил в соседнюю комнату. Члены группы продолжали спать, что казалось невероятным. Из диванной подушки торчал затылок Максимки, покрытый пушком — недавно (видимо, у тетки) его обрили наголо, чтобы легче бороться с вшами. Радный спал, повернув к потолку бледное, влажное лицо и закусив губы — скорее всего, ему снился кошмар. Джерри во сне урчал, усмехался и поскрипывал зубами. Дунаев стал трясти их, но они почему-то не просыпались — только произносили невнятное сквозь сон.
      Дунаев хотел спуститься на первый этаж, но наткнулся на убитого солдата. Он поднял с пола пистолет-пулемет, надел каску и накинул плащ-палатку. Теперь он сам выглядел как солдат. «За того парня, — подумал он. — А за какого — не узнаешь. Да и смысла нет узнавать», — вспомнились ему слова Холеного. Он занял позицию у одного из окон. Ситуация стала ему постепенно ясна. Борьба шла за соседний дом, отделенный от дома Радужневицких садом. Задача состояла в том, чтобы прикрывать огнем группу советских солдат, которые в данный момент пытались отбить этот дом, только что захваченный немцами.
      «А дело-то здесь пахнет керосином», — внезапно уяснил себе парторг через пять минут сплошной пальбы. Патроны в пистолете-пулемете у него быстро кончились, он стал стрелять из нагана Радного, но эти выстрелы носили скорее символический характер. Особенно когда в конце улицы появился лязгающий немецкий танк. Башня танка медленно поворачивалась, и вместе с ней поворачивалось дуло пушки, словно полуслепой, но смертоносный глаз, высматривающий себе жертву. Дунаев понял, что жертвой должен стать именно тот дом, где находились они.
      «Пиздец! Сейчас накроет!» — подумал Дунаев. Он оглянулся. Висящие за его спиной старые часы с кукушкой показывали 7:30. Дунаев достал из кармана Сувенир и вслух сказал, обращаясь к этой серой, невзрачной веревке:
      — Доставь нас всех…
      Фразу он не смог закончить. Перед глазами возникла стальная светлая доска с вензелем АН (Adolf Hitler), после чего что-то сильно ударило его в лицо. Ему показалось, что его ударили внезапно открывшейся дверью, но это была земля, покрытая слоем песка. Он лежал лицом вниз, в песке.
      — Одобряю вашу точность, Дунаев, — раздался голос Бессмертного. — Ровно семь тридцать.
      Парторг со стоном приподнялся. Рядом с ним протирал глаза Максимка. Джерри и Радный изумленно возились в песке. Кроме них, здесь было еще несколько тел, но все — мертвые солдаты.
      Волжский павильончик совсем покосился и теперь готов был завалиться навзничь. Внутри обнажилась красная скамеечка — раньше здесь переодевались купальщики. Теперь у входа в павильончик веером лежали пять рослых немцев. Они словно бы загорали, подставив лица солнцу, но только почему-то забыли закрыть глаза. Внутри на красной скамеечке сидел Бессмертный.
      — Это вы убили их? — спросил Дунаев, подходя.
      — Нет. Ночью здесь были бои. Немцы форсировали Волгу. Так что мы теперь в тылу у неприятеля. А фронт теперь вон там, — Бессмертный махнул рукой в сторону города, откуда доносился неумолчный грохот. Дунаев заметил, что в одной руке Бессмертный держит увеличительное стекло, в другой — несколько фотографических снимков.
      — Что это вы тут рассматриваете? — спросил парторг угрюмо.
      — А вот пойдемте, покажу.
      Бессмертный резко встал и пошел по пляжу, где вместо отдыхающих лежали трупы. Но Дунаева эти трупы не обманули. Он был уже достаточно опытен, чтобы — по особой сахарной белизне песка, по слепящему сверканию яйцеобразных камней в песке и по подозрительно румяным и улыбающимся лицам трупов — опознать, что приземлились они не совсем в Земной Юдоли, а в одной из Полупрослоек. Такие Полупрослойки были ему знакомы: они воздушны, чисты. Здесь всегда что-то сверкало и надувалось, словно с изнанки поигрывал мускулами освежающий ветерок Промежуточности. Да и Волга рядышком текла как будто немного над землей, переливаясь, как муаровая лента, пересекающая наискосок грудь гиганта-сановника.
      Впереди, посреди пляжа, он увидел несколько кожаных кресел, длинный дубовый стол и большой экран в раме из красного дерева. На низких тумбочках стояли гранитные пепельницы (видимо, очень тяжелые) и хрустальные графины с холодной водой.
      — Присаживайтесь, товарищи, — пригласил Бессмертный.
      Члены группы уселись в кресла. Новые соратники поражали Дунаева своей невозмутимостью. Они ничему не удивлялись — только крепко держались каждый своего Оружия. Души их словно ушли внутрь этих вещей: в грабли, черепа, в поднос и весло. «Прав был Бессмертный: интеллигенты — крепкий народ. Как неживые. Почему же не им, а мне поручили вести эту войну?» Но интуитивно Дунаев понимал, что нужен именно он — со всеми его изумлениями, оплошностями, с его порывистостью, смекалкой, подозрительностью. С его любовью…
      Вокруг внезапно стемнело. Глубокая тьма ночных небес, усыпанных звездами, нахлынула, накрыла их, как купол.Парторгу вдруг показалось, что они в Планетарии. Бессмертный протянул руку и нажал на бронзовую кнопку настольной лампы.
      «Эта бронзовая кнопка негативно повторяет форму человеческого пальца. Эта выемка на ней… Везде следы, следы…» — вспомнились слова Зины Мироновой, ее завороженный голос.
      Свет вспыхнул под зеленым стеклянным колпаком.
      — Мы тут проделали кое-какую работу, — произнес Бессмертный буднично. — Хочу ознакомить вас, товарищи, с результатами. Сразу должен отметить: сделать это дело было бы невозможно без помощи присутствующих здесь Кинооператора и Корреспондента. Кстати, познакомьтесь. Очень рекомендую, специалисты высочайшего уровня.
      Бессмертный повел рукой влево и вправо. Тут только Дунаев заметил, что по противоположным сторонам длинного стола неподвижно сидят двое. Оба таяли во мраке, сливаясь с глубокими кожаными креслами. Ветерок ужаса пронзил Дунаева — словно кто-то игриво пробежался холодными пальцами по его позвоночнику. Ему показалось, он различил справа кругленькую беретку, шарфик, фотоаппарат, черные треугольные глазки на лице, покрытом нежным цыплячьим пухом. Слева же различить ничего не удавалось, только поскрипывала чья-то черная кожаная куртка, соприкасаясь с кожей кресла. Парторг, конечно, знал, кто эти двое. Оба были Смертью. Две Смерти сидели с двух сторон стола, на равном расстоянии от Бессмертного, сидящего в центре. «Как ведра на коромысле! — подумал Дунаев. — Так вот почему он — Бессмертный: всегда посередине между двумя смертями. Они друг друга уравновешивают, и потому в центре — бессмертие». И в сознании Дунаева вдруг ярко зажегся образ румяной зимней красавицы, несущей коромысло с ведрами, в которых плещется ледяная вода, на фоне сахарно заснеженной деревеньки с поднимающимися к розовому небу синими дымами из печных труб.
      — Хотелось бы также поблагодарить товарища Радного. Вы нам очень помогли, Глеб Афанасьевич, — продолжал Бессмертный.
      Радный в темноте, стукнув черепами, растерянно и невнятно промолвил:
      — За что вы благодарите меня?
      — За пережитые вами неприятные минуты, когда мы «расстреливали» вас, — ответил Бессмертный и нажал на какую-то кнопку. Экран осветился, и на нем возникла увеличенная фотография: Радный, стоящий на пьедестале и глядящий за реку.
      На переднем плане виднелась сброшенная взрывом скульптурная группа — дети, играющие в мяч.
      — Папка мой делал, — произнес Максимка Каменный, указывая на статуи пальцем.
      Эти слова стали для Дунаева последним проблеском обыденного, который посетил его ум перед очередным погружением в галлюциноз. Может быть, это неудачное определение — «погружение в галлюциноз»? Словно бы оно высказано добрым голосом врача или же сельского, но образованного батюшки, который пришел навестить своего родственника в умалишенную больничку, и вот он робко входит в палату, накинув поверх своей выгоревшей на солнце рясы белый халат. Халат слегка приоткрывается на груди (батюшка толст), и виден старинный медный крест, покрытый письменами, но его слегка заслоняет висящий на груди стетоскоп. Крест и стетоскоп висят на груди старца, почти сливаясь. И кажется, что стетоскоп, поймавший блик летнего света, — это сверкающее окошко в центре креста.
      Может быть, лучше сказать не «очередное погружение в галлюциноз», а «очередное откровение»? Но в военной жизни Дунаева откровения случались часто, они шли сплошным потоком, даже многими потоками сразу, они обрушивались с такой мощью, с такой бесшабашностью, что становилось понятно, что они вовсе не рассчитаны на сознание воспринимающего их Дунаева — напротив, они сметали это сознание со своего пути, распугивали его, как распугивает куриную толпу казачий эскадрон, несущийся по деревенской улице.
      Изображение надвинулось (возможно, Бессмертный в темноте продолжал нажимать на кнопки пульта). Затылок Радного стал огромным, похожим на тучу, затем эта туча сместилась к правому краю экрана, открыв то, на что Глеб Афанасьевич взирал со своего пьедестала.
      То была грандиозная панорама битвы.
      Немцы наступали. И они наступали не по земле. Они рвались сквозь Прослойки. Шли берсерки с настежь открытыми ртами, со спутанными волосами, с тяжеловесными пулеметами в руках, шли рыцари в серебристом оперении, в белоснежных латах, заплаканные, закусив окровавленные губы. На стальных единорогах мчались девушки с длинными золотыми волосами, с татуировками «Дюрер», «Райн», «Лорелай», «Дойчланд», «Бах», «Донау», «Питер Бальдунг Грин» на обнаженных телах. Под флагом Белого Лебедя шагали сплошным строем, плечо к плечу, статные эсэсовцы с окаменевшими от бесстрашия лицами, в черных мундирах, усеянных крошечными черепами и молниями. Под пропитанным ядом знаменем двигались вперед задумчивые студенты Гайдельберга и Фрайбурга, Констанца и Карлсруэ, Галле и Марбурга, Мюнхена и Лейпцига, отражая пламя пожарищ тонкими стеклами своих очков. Под горящей хоругвью с изображением Черной Розы шли парами, новобрачные — девушки в венках из полевых цветов и юноши в красных русских рубашках. Шли спортсмены: брутальные футболисты, штангисты, растопыренные как морские звезды. Шли дровосеки и композиторы, упоенно впитывающие музыку войны, шли рабочие в разорванных надвое мундирах… Шли улыбающиеся писатели, поэты и крестьяне, кинопродюсеры и служащие банков, дрессировщики и лодочники, кондукторы берлинских трамваев и кондитеры, садоводы, библиотекари и ветеринары… Шли витязи Тюрингии, батальоны Вюртемберга, воины Швабии, рыцари Пруссии и Бранденбурга, бойцы Саксонии и Шлезвиг-Гольштейна, Пфальца, Шварцвальда, Рурской области, Северного Рейна и Вестфалии, Баварии, Саара, Гессена…
      Здесь собралась вся сила Германии, ее раздольных полей и зеленых лесов, ее рек и гор, ее городов и приморских селений, ее древних замков, ее фабрик и заводов, научных лабораторий и университетов!
      Не только Германия дала свои силы для этого Великого Натиска. Здесь были итальянцы с потными смуглыми лицами. Здесь были догадливые чехи, отчаянные венгры, меланхоличные румыны…
      И, кроме людей, шли вещи — не какие-нибудь прялки, резные скамейки и прочее. Нет, танки «тигры», «пантеры», полосатые… в пятнах… в разводах… С бронетранспортеров свешивались гроздьями хохочущие парни, на затылках у которых было выжжено личное клеймо фюрера, а на руках красной тушью намалеваны стигматы в виде свастик. На танках восседали свирепые мастера короткого удара ножом, прячущие любимое оружие в рукаве, а другое, нелюбимое, зажав в зубах. На легких велосипедах, пригнув рогатые головы, мчались молодые крестоносцы, защитив глаза гонщицкими очками. В открытых спортивных автомобилях полулежали офицеры в белых шинелях — кто-то из них даже пытался разлить по бокалам шампанское (розовое оттого, что в него подмешали немного крови), и Дунаев видел, как розовая пена срывается ветром, брызжет на перчатки, ордена, позументы, оседает мокрым салютом на разгоряченных радостной яростью лицах. Один из них, уже убитый случайной пулей, свисал вниз, почти до земли, и по воздуху за автомобилем летели его длинные, абсолютно седые волосы.
      Они наступали. И, казалось, нет силы, которая могла бы остановить их.
      Над ними, поначалу лишь слабо и невнятно, виднелись фигуры их небесных покровителей. Могло показаться, этому шквалу не нужны никакие небесные покровители. И небо, на первый взгляд, свисало как старая театральная декорация, послушно изображающая какие-то неизбежные фигуры. Мутно проступал германо-скандинавский языческий пантеон… Накренившись, сидел Один. Остальных богов Дунаев не знал. И знать не хотел.
      Бессмертный снова нажал на какую-то кнопку, и кулису с изображением богов словно бы смело ветром. Обнажилось то, что скрывалось за ней — сверкающая, гигантская, медленно вращающаяся конусообразная конструкция. Она напоминала вертящиеся этажерки, иногда встречающиеся в витринах аптек, или же немецкие рождественские игрушки — постройки в несколько ярусов (вертушки, в которых угадывается зашифрованная рождественская елка). На вершине таких игрушек укреплен пропеллер — игрушка вращается благодаря горящим свечам. Струи теплого воздуха от огоньков восходят к легким лопастям пропеллера, приводят их в движение, и смысл игрушки состоит в том, чтобы отбрасывать подвижную тень на стену. На нижнем ярусе располагаются животные, над ними — пастухи, еще выше — волхвы, затем — ангелы с трубами. Затем — Святое Семейство, и наконец — звезда.
      Но тут не было ни животных, ни волхвов, ни Святого Семейства… Зато Дунаев сразу увидел много знакомых.
      Пирамидальная конструкция оказалась настолько грандиозна, что захватывало дух. Дунаев насчитал девять ярусов, девять дисков, и все они громоздились в светлом, воздушном пространстве, поднимаясь от земли, от военных дымов, до самых синих небесных высот.
      На нижнем, самом огромном диске, теснились мальчишки Петьки Самописки. Тело каждого из них было высотой с пятиэтажный дом. Они пестрели боевой раскраской индейцев (в качестве краски использовалась кровь), утыканы перьями, обвешаны амулетами в виде зубов и дырявых камней (так называемый «куриный бог»). Сквозь индейскую раскраску забавно проглядывали их белокожие детские лица, часто покрытые рыжими веснушками. Перья топорщились в растрепанных волосах. В руках луки и томагавки. Возглавлял отряд сам Петька. Все так же глаза его сверкали от мальчишеского упоения игрой. На его веселом лице кровью был неумело нарисован дракон, и капли крови стекали по щекам.
      На следующем этаже громоздились «титаны» — тела несравненно более огромные, чем тела кровавых мальчишек. Здесь собрались существа, имеющие слишком много общего с неодушевленными предметами. Их кто-то сделал из различных материалов, и эти материалы как-то странно торчали из них, словно гордясь собой. В центре этой группы возвышался гнилой деревянный колосс, у которого вместо носа торчал остро заточенный осиновый кол. Лицо огромное, без черт — просто деревянная болванка, глядящая на мир многими древесными «глазками» — кружочками от срезанных сучков. Рядом стоял гигантский Снеговик. Затем парторг увидел железного истукана и соломенное существо, похожее на драный мешок, из которого во все стороны торчали какие-то иглы и колосья. Парни из боевой группы Бакалейщика.
      Сам Бакалейщик — один — занимал следующий ярус, третий по счету. Он танцевал и в танце менял облики. То являлся он снова томной девушкой, то прохаживался по кругу морщинистым крокодильчиком, то раскидывался по ярусу белым пламенем, то проливался печальным дождем, то возникал самим собой — омерзительным балагуром в несвежей одежде.
      Дунаеву показалось, что из глубины сталинградских небес Бакалейщик дотянулся до него своим клейким, как березовый листок, взглядом. Нестерпимо захотелось убить этого гада. Просто убить. Только чтобы окончилось это существо. Но Дунаев знал, что убить его нельзя. Можно «перещелкнуть». Но как?
      Он перевел взгляд выше, на следующий уровень, и сердце сжалось сильнее, но уже не от ненависти, а от чувства более страшного — от острой, как нож, любви. Уже не зеленый липкий взгляд шел на него из глубины экрана, а синий, яркий, как поток сапфирового света, глубокий и чистый, прямой, честный и спокойный взгляд женщины. Женщины, все понимающей, но ничего не прощающей. Безжалостно требующей от мира исправления его ошибок. Синяя! Четвертый ярус принадлежал ей. Она стояла неподвижно, как статуя, вытянув руки по швам, в строгой синей юбке и синем приталенном пиджачке, слегка вздернув надменный подбородок, упираясь головой в дно следующего уровня. Этот уровень — пятый — медленно вращался. Он имел форму гигантской карусели, полностью отлитой из черного чугуна. Снизу казалось, что над головой Синей вращается черный нимб.
      Карусель принадлежала Святым Девочкам — они восседали в кабинках и на чугунных тронах. Лица девочек излучали ликование — они наслаждались вращением Карусели. По ветру летели за ними их белокурые, темные, рыжие и золотистые волосы, и даже нимбы их слегка запаздывали и иногда отделялись от голов, словно бы снесенные ветром и хохотом. И парили, поотстав, золотыми пустыми сияниями, как шляпы, летящие за хозяйками на лентах. Радость их была так невинна! Ликование так безмятежно! Невинность и безмятежность дождем ниспадали на нижние ярусы. И становилось ясно, что все здесь невинны. Да и кто здесь мог быть в чем-либо виновен? Но кто-то ведь сделал так, что все эти далекие от Земной Юдоли существа оказались впутаны в чудовищные дела Земной войны? Кто? Чьи это происки?
      Дунаев поднял взгляд выше. Следующий — шестой — уровень оказался занят одной лишь маленькой невзрачной фигуркой. Присмотревшись, Дунаев узнал Малыша, которого он вроде бы загубил в Смоленске. С тех пор тот словно бы так и остался мертвым — неподвижно сидел он на корточках посередине своего диска, одной рукой как-то беспомощно и болезненно прикрывая серое личико, словно ему резал глаза небесный свет. Что-то щемящее, ошеломляюще печальное таилось в этой одинокой детской фигурке, заброшенной на вершины небес. Что-то до боли потерянное и жалкое проступало в штанишках с помочами, в этой аккуратной рубашечке, в чистых гольфиках, слегка сползших с поцарапанных коленок. И было одно место в его облике — одна складка на рубашке, пересеченная наискосок ремешком, — откуда особенно сильно излучалась скорбь. Эта печаль, эта надломленность поразительно контрастировали с ликованием Святых Девочек, и с твердостью Синей, и с похабным весельем Бакалейщика, и с полным спокойствием истуканов, и с весельем мальчишек…
      «Так вот что такое фашизм! Фашизм — это печаль. Фашизм — это глубокое отчаяние потерянного ребенка», — подумал вдруг Дунаев.
      Дунаев не сразу узнал того, кому принадлежал седьмой ярус. Колоссальный пропеллер, раскинувший во все стороны свои лопасти, как гигантский цветок, почти скрывал САМОГО НАСТОЯЩЕГО МУЖЧИНУ В РАСЦВЕТЕ СИЛ. Сам Карлсон казался маленьким по сравнению со своим пропеллером, словно подвешенный к технической конструкции экспериментатор. Дунаев видел только его макушку: спиралеобразное завихрение жестких рыжих волос. Карлсон парил, глядя вниз. Дунаев понял, что вся эта конструкция в целом вращается благодаря пропеллеру Карлсона. Теплые массы воздуха поднимающиеся от пожарищ войны, подталкивали лопасти пропеллера, и оттого диски всех уровней неторопливо вращались. Сверху, в центре пропеллера, умащался еще один диск, казавшийся небольшим, но на нем возвышалась самая огромная во всей Иерархии фигура. Облачный покров смущенно пенился у ее подножия, рассекаемый пропеллером Карлсона. Голова гигантской фигуры таяла в сгущающейся синеве стратосферы. Боковая! Дунаев мгновенно узнал ее, хотя видел до этого лишь однажды, краем глаза. На этот раз Боковая возвышалась в самом центре. Но оставалась Боковой — все так же фигура ее виднелась лишь Краем, как луна, срезанная тенью Земли. Из пустоты выступала одна толстая нога в вязаном чулке, край торса в цветастом платье, край фартука с оборками, немолодая рука с наморщенным локтем, ухо, край тройного подбородка, половина лба, половина волосяного: пучка на голове. Эта колоссальная женщина, более чем наполовину состоящая из пустоты, казалась так странна, что не вызывала даже страха — только изумление с привкусом корицы. Дунаев разглядел над ее головой сверкающий диск, казавшийся отсюда крошечным. На нем водили миролюбивый заоблачный хоровод обитатели последнего из видимых ярусов — девятого. Их очертания складывались то ли из далеких искр, то ли из белых брызг… Они таяли, поглощаемые небом. Но Дунаев узнал их. Все его существо наполнилось счастливым лепетом: «Это они! Они, Они, Они…»
      Да, это явились ОНИ — ласковые эмбриончики Счастливой Карелии. Нежные комочки предрождения.
      «Вот оно какое — Небесное Воинство Фашизма!» — подумал Дунаев.
 
      Он видел, как от вершин к нижним слоям стекают ручейки энергии, и вся Иерархия стояла от неба до земли как сверкающий Водяной Каскад или Фонтан. Бесчисленные потоки силы ниспадали с яруса на ярус, сливаясь внизу в единый шквал, и этот шквал превращался в страшный натиск наступающей немецкой армии.
      Он взглянул на советские позиции. Те выглядели убого. Траншеи, окопы, откуда выглядывали облепленные землей лица. Словно люди заранее вырыли для себя могилы и залезли в них, соединив могилы земляными коридорами, чтобы и после смерти ходить друг к другу в гости. Что могли эти квартиранты могил противопоставить надвигающемуся на них шквалу? Никаких небесных сил над ними видно не было — только грязное мутное небо.
      «Пиздец нашим! — в ужасе подумал Дунаев. — Никто не прикрывает! Голимый Ииздец!»
      —  Пиздец и прикрывает! — внезапно прозвучал совсем рядом голос Бессмертного.
      — Что? — не понял Дунаев.
      — Смотри. Сейчас сам увидишь, — сказал Бессмертный.
      В небе над советскими позициями внезапно стали происходить какие-то изменения. Из света быстро стали формироваться две колоссальные фигуры, превосходящие по размеру всю фашистскую «этажерку». Нечто вроде огромной башни с куполом. И рядом нечто похожее на горную расщелину. Словно бы вход в другие небеса.
      — Да это… Это ведь… — Дунаев не мог поверить своим глазам, — это же ХУЙ и ПИЗДА!
      Действительно, эти небесные фигуры напоминали мужские и женские гениталии, но ничего физиологического не было в них: они: состояли целиком из золотого света и казались прекрасными, умными и простыми, почти абстрактными формами.
      — Понял теперь, что такое Советский Союз? — прозвучал голос Бессмертного внутри головы. — Это Союз Хуя и Пизды. Их еще называют — Гиганты Любви. Это и есть союз нерушимый. Самый прочный союз на свете. Священный союз! И заключен он против говна.
      — Против… против лисьего говна? — пролепетал Дунаев.
      — Ну да, и против лисьего тоже. Ты взгляни на поле боя повнимательней.
      Дунаев снова уставился на экран. Вражеский шквал с угрожающей скоростью надвигался на советские позиции. Цепи орущих берсерков были уже у самых советских траншей. За ними железным облаком двигалось рыцарство — тысячи и тысячи развевающихся стягов с гербами и девизами, тысячи светлых прекрасных лиц, упоенных мощью бури и натиска, десятки тысяч глаз, синими алмазами сверкающих сквозь прорези стальных шлемов. Бьющиеся на ветру плюмажи, воздетые к небу хоругви, движущиеся леса пылающих мечей…
      Вдруг все дернулось, как от щекотки, и весь вид в глазах передернулся.
      —  Да ведь это просто говно! — заорал Дунаев.
      Действительно, никаких берсерков, рыцарей, стягов и прочего не было — на советских воинов двигалось море говна. Как поток лавы, несущийся вниз по склонам Везувия, — так шло говно, неся с собой различные возникающие и исчезающие формы: пористые айсберги, рыжие лепешки, колоссальные колбасы, бурые столпы и колонны, спиралеобразные закруты, слоистые рулеты и величественные торты, темные острова, таинственные, как разрушенные города, вишневые шары, светлые цепи, разорванные словно бы руками титанов, черные метеориты, отроги, каньоны, развалы, тусклые окаменелости и свежие воронки и стремнины молодого кала.
      Все это внушало безысходный ужас и тошноту. Это ощущалось как нечто совсем другое, чем земное говно — доброе удобрение. Здесь говно было злое, жестокое и яростное.
 
      Гиганты Любви уплотнились, прикрывая собой советские позиции.
      Со страшной силой коричневый вал ударился о подножие Гигантов Любви и, бурля, откатился назад, обдав «этажерку» мириадами брызг. Мальчишки Петьки Самописки радостно вопили. Титаны не изменили поз. Бакалейщик делал непристойные жесты. Синяя закрыла лицо руками. Святые Девочки поджимали ноги в забрызганных туфельках. Малыш стоял неподвижно, скорбно. Карлсон, Боковая и эмбриончики остались незапятнанными — они находились слишком высоко. Внезапно сбоку пролился величественный бас Федора Шаляпина:
 
О скалы грозные дробятся с ревом волны
И с белой пеною, крутясь, бегут назад.
Но твердо серые утесы выносят волн напор
Над морем стонов!
 
 
От скал тех каменных у нас, варягов, кости.
От той воды морской в нас кровь-руда пошла.
А мысли тайные — тумана острова.
Умрем на море!
 
      Гиганты Любви раздвинулись, и между ними хлынул ослепительный свет. В лучах этого света показалась колоссальная женская фигура — она двигалась вперед сквозь сбитые ветром складки своего одеяния, в высоко поднятой руке сжимая огромный сверкающий меч. Дунаев узнал ее. Это была увеличенная до гигантских размеров статуэтка Арона Каменного «Возмездие», изображающая Асю Ярскую.
      Она шла вперед на врага. Ноги ее таяли в облаках вздымаемой пыли.
      — Мамка! Мамочка родная! — радостно заорал рядом с парторгом Максимка Каменный и одним махом сиганул в экран. За ним с воплем: «Купаться! Айда на Волгу купаться!» — ринулся Джерри Радужневицкий.
      Глеб Афанасьевич Радный последовал за ними с дикой улыбкой на бледном лице. Да и сам парторг уже летел в глубину великолепной битвы, о которой не мог понять, в какой из Прослоек она совершается.