Об одном только не просил Заруцкий верить его слову, ибо заметил мое равнодушие к клятвам. Наконец он заговорил словами, понятными купцу. За помощь атаман предлагал повергнуть к твоим благословенным стопам просьбу принять в собственность Ирана Астрахань со всеми реками и прилегающими землями. Я обещал, что буду умолять шах-ин-шаха исполнить просьбу атамана, но потребовал грамоту, скрепленную целованием креста, ибо этот атаман может украсть ресницу из глаза так ловко, что не заметишь.
      Шах весело посмотрел на своего хана.
      - Говори о княгине Марине. По своему ли желанию она попала к атаману Заруцкому, ибо легче обмануть народ, чем женщину.
      Али-Баиндур раболепно склонил голову.
      - Воистину шах Аббас мудростью превзошел царя Сулеймана. Ханум Марина умная женщина, но желание быть русийской царицей мучает ее днем и томит ночью.
      Шах Аббас приподнял бровь, Али-Баиндур одним прыжком очутился у позолоченного столика, и через мгновение шах Аббас будоражил буро-золотым дымом прозрачную соду в хрустальном кальяне.
      С большим знанием Али-Баиндур рассказал шаху о царствовании Василия Шуйского и о двух Лжедимитриях, о неустойчивости бояр: одни уходили к ложному царю, другие ложно оставались у Шуйского.
      Шах Аббас отодвинул чубук кальяна и, уставившись на порхающего мотылька, подумал: "Царь Шуйский - плясун, в таких случаях надо рубить голову и тому, кто уходит, и тому, кто остается".
      Особенно внимательно шах выслушал об отказе московских воевод принять в свой стан атамана Заруцкого и об их предложении Заруцкому отойти от Марины Мнишек и этим доказать преданность Русии.
      Али-Баиндур провел незаметно по затекшему колену и, угадав особую заинтересованность шаха, рассказал, что Заруцкий не захотел подчиниться воеводам. Тогда на рассвете ханум Марина вскочила на коня, в красном бархатном польском кафтане, в сапогах со шпорами, вооруженная пистолетами и саблею, и поскакала в рязанские места. А за ханум - Заруцкий с казаками. Высокий казак с черной бородой держал на руках сына ханум Марины.
      - До меня дошло, великий шах-ин-шах, о дальновидности Заруцкого. Атаман раньше послал гонцов в Астрахань с обещанием милостей жителям и решением основать в Астрахани свой главный город, ибо Москва и север осквернились поляками и шведами. Затем Заруцкий с казаками захватил Астрахань и начал возводить укрепления и строить струги.
      Тут я подумал: не следует мешать воеводе Пожарскому бить поляков, - и тоже поспешил в Астрахань.
      Вот и все об опасных путешествиях, таинственных превращениях и необычайных случаях, увиденных и услышанных верным слугою великого из великих шаха Аббаса, персидским ханом Али-Баиндуром, имеющим глаза орла и уши оленя.
      Снова затянулся шах Аббас дымом кальяна и погрузился в раздумье: необходимо воспользоваться русийской смутой, но для этого раньше надо упрочить власть Ирана над Грузией.
      Али-Баиндур едва дышал, боясь потревожить мысли "льва Ирана". Полуденный свет просачивался сквозь переплетенные розы и мягкими бликами ложился на мрамор, подушки и на золоченые туфли шаха Аббаса.
      - Большие ли земли вокруг Астрахани и удобные ли там пути? - неожиданно спросил шах. Али-Баиндур встрепенулся:
      - Астрахань омывает сказочная река Волга, и я воспользовался удобным путешествием по ней на купленном корабле. Аллах охранял мою дорогу, и корабль скоро вышел из Волги в Каспийское море. Тут я вспомнил, как люди Заруцкого в Астрахани ограбили меня, богатого купца Хозро Муртазу. Целый день я угощал послов атамана Заруцкого, Хохлова и Накрачеева, вежливым персидским разговором и душистым шербетом. А когда большая серебряная луна опустилась в ночной изумруд каспийской воды, я велел моим людям ограбить послов до последней одежды и выбросить всю рухлядь в море.
      Шах снисходительно улыбнулся:
      - Поистине, Али-Баиндур, ты щедро расплатился за оказанное тебе гостеприимство, и если о казаках все, говори об Астрахани.
      - В Астрахани, шах-ин-шах, сходятся новые торговые пути по воде и песку. Кто захватит реку-море, тот будет повелевать торговлей со странами, лежащими на западе, где мужчины носят чужие волосы, а женщины нагло раскачивают на бедрах юбки, натянутые на обручи. Да покарает презренных аллах, они в опасных юбках прячут своих возлюбленных, а несчастные мужья в то время бегают с обнаженной саблей по всему городу, разыскивая оскорбителя чести.
      Шах оживился:
      - А какую юбку носит ханум Марина, дочь Мнишка?
      Слегка опешив, Али-Баиндур неопределенно ответил:
      - Красивую...
      Шах Аббас мечтательно погладил подушку:
      - Ум женщины не измеряется ее красотой... Скажи, хороша ли Марина, молода она или стара?
      - Великий шах-ин-шах, ханум Марина хороша, как весенняя гроза, и газель может позавидовать ее гибкой шее. Но мужчине опасно с такой женщиной, ибо жажда власти заменяет ей усладу любви.
      - Да будет тебе известно, хан, пресная вода полезна верблюду, а мужчине - перец. Лучше скажи, был ли ты допущен к ее руке, может ли ее рука сравняться с белизной хлопка и с теплотой солнца?
      Али-Баиндур почтительно сложил руки на груди и поклонился:
      - Великий из великих шах-ин-шах, я был удостоен прикосновения к белой и горячей руке ханум.
      - Каким подарком наградила тебя на прощание прекрасная Марина?
      Али-Баиндур вынул из складок халата скляницу с вином и сказал шаху, что этот подарок говорит о характере странной женщины.
      Шах Аббас позвал телохранителя, и велел подать два кубка. Первый наполненный кубок он приказал выпить Али-Баиндуру. Подождав, шах с наслаждением стал тянуть вино из кубка и мечтательно сказал:
      - Вот пью ее вино, а в будущем хочу пить из ее уст сладость любви.
      И уже твердо решил помочь Заруцкому построить на Тереке каменную крепость, посадить в ней атамана для охраны входа на Кавказ, а Марину Мнишек взять к себе в гарем.
      Не только в шахских покоях Давлет-ханэ обсуждались важные дела и строились грандиозные планы. И Гарем-ханэ жил сложной, закутанной в чадру жизнью, часто влиявшей на благополучие страны. Здесь завоевывалось внимание грозного повелителя и отвращалось его сердце от соперниц. Отсюда шли нити интриг во все ханские дворцы. Здесь ханы через жен и наложниц искали поддержки своим домогательствам. Здесь страдали, остро ненавидели, жаждали власти, но не были счастливы.
      Кипучий гарем нередко прибегал за советом и просьбой к Тинатин, матери наследника Ирана, любимой жене шаха Аббаса, и она никогда никому не отказывала в просьбе. Она знала, как скупа радость, она сочувствовала огорченным, и она была любима всем гаремом... Но о чем она думала сейчас?
      Сквозь полосатые навесы в окна пробивался зной. В нефритовом фонтане лениво журчала прозрачная вода. На желтых плитах стен покачивались черные тени деревьев. В глубоких нишах дремали евнухи.
      Рабыни облекали Тинатин в затканные жемчугами и бирюзой одежды. Как всегда по пятницам, у нее сегодня гости.
      Овальное зеркало в раме из золотых роз отражало счастливое лицо Тинатин. Ее сын, Сефи-мирза, наследник престола, вчера в первый раз командовал войском "шахсевани".
      Прошлое тревожной птицей промелькнуло в памяти. Много лет назад шах Аббас вынудил Тинатин покинуть родную Картли.
      Навсегда ушли вдаль лиловые изломы картлийских гор, а за ними отец, царь Георгий, мать и любимый брат, прекрасный Луарсаб!.. Самое дорогое воспоминание. Тинатин неустанно лелеет образ брата, но ее сокровенное чувство глубоко спрятано в тайниках души, ибо шах Аббас не терпит, когда его собственность обращает мысль не в сторону "солнца Ирана".
      Тинатин поправила жемчуг на красных волосах и снисходительно улыбнулась зеркалу.
      Она не очень красива, но любима шахом. Недаром в часы посещений шах говорит с нею не только о ласкающих слух стихах Хафиза и Фирдоуси, но и о тайных делах Ирана. Любима? Тинатин грустно улыбнулась, вспомнив свое обращение в магометанство. И вот она даже не Тинатин, а Лелу.
      Но она сумела воспитать в своем сыне Сефи-мирзе большую любовь к Грузии и научила за любезной улыбкой скрывать сокровенные мысли.
      Шах гордится красивым и умным наследником трона Сефевидов, гордится его почтительностью и нежностью.
      Тинатин поспешила скрыть навеянную воспоминаниями грусть.
      Звеня браслетами и ожерельями, вошли три законные жены шах Аббаса. Они весело приветствовали искренно любимую Тинатин. Ведь она, родив наследника, нисколько не возгордилась перед ними, а главное, они благодарны Тинатин: она избавила законных жен от унижения, лишив возможности одну из хасег наложниц, имеющую от шаха сыновей, стать признанной матерью наследника.
      Комната, убранная дорогими тканями, яркими коврами, шелковыми подушками и оранжевыми розами в фарфоровых вазах, наполнилась нарядными женщинами.
      Пришли жены Караджугай-хана, Карчи-хана, Эреб-хана, пришли и другие именитые ханши и принцессы.
      Но большую радость, усиленно скрываемую от ханш, доставил Тинатин приход дорогих ее сердцу грузинок - Нестан, Хорешани, Русудан и Дареджан.
      Курился фимиам, нежно звенели накры - старинные литавры, кружились танцовщицы, подбрасывая бубны, развевая прозрачные покрывала. На подносах разносился изысканный дастархан, в граненых разноцветных графинах жулеп прохладительный напиток, настоенный на розах, и душистый шербет. Шутили, смеялись, но, как всегда, зорко приглядывались и прислушивались ко всему, следя друг за другом. Все подмеченное, все услышанное ханши, конечно, сообщат своим мужьям. И ханы, смотря по обстоятельствам, используют ценные сообщения жен. Это знали, и веселые слова были осторожны, выражения дружбы любезно сдержанны, ибо неизвестно, кого завтра шах оттолкнет, а кого приблизит.
      Вот почему изящный персидский разговор, перевитый поэтическими сравнениями, уснащенный изречениями мудрецов, походил на капканы, расставленные в лесу опытным охотником.
      Только одна Хорешани была по-прежнему откровенна и неизменно весела. Про нее шах Аббас сказал: "Это единственная женщина, которой можно доверить хранение кувшина с питьевой водой"*. Хорешани, совсем не добиваясь, пользовалась в Давлет-ханэ влиянием. Намек шаха, что Хорешани можно без опасения доверить даже жизнь, создал ей счастливую славу.
      ______________
      * Хранителем питьевой воды был надежный служитель шаха - абдар. Вода хранилась в запечатанном кувшине, чтобы не подмешали яду.
      Смелая Хорешани неоднократно обращалась к шаху, прося за грузин, живущих в Исфахане. И Аббас, не терпящий в просьбах раболепства и лести, никогда не отказывал Хорешани.
      Тинатин любила Хорешани: с ней можно было открыто говорить обо всем. В личных беседах с Хорешани она неустанно расспрашивала о любимом брате Луарсабе. Ее волновала странная женитьба царя Картли на Тэкле, сестре Георгия Саакадзе.
      Саакадзе! Не раз сквозь золотую сетку чадры она смотрела на замкнутое лицо исполина, и ей казалось, что она видит обрыв крутой горы, обожженной огненной бурей. Она инстинктивно боялась этого человека.
      Нестан тосковала по Метехи, где сейчас царит ненавистная Гульшари. Царит ли? Нестан жадно расспрашивала приезжих купцов и успокаивалась, узнав о неизменной любви Луарсаба к Тэкле. При одной мысли о Гульшари ярость захлестывала ее сердце.
      Томилась Нестан в позолоченном Исфахане. Она жаждала поклонения, кипучей борьбы, побед над соперницами, признания ее первенства не как княгини Эристави, а как неповторимой Нестан.
      Зураб!.. Но он подолгу пропадает у Саакадзе, в шахском дворце или на бесконечных охотах, сопровождая шаха, или с "Дружиной барсов" изучает искусство огненного боя. Любовь Зураба? Но разве может только любовь заполнить гордую душу Нестан?! И вот чаша благоуханной жизни опрокинулась на пыльную дорогу.
      Одно утешение - дом Русудан, где собираются все "барсы", где откровенно можно поделиться печалью и радостью, где можно свободно повеселиться, посмеяться над Ревазом Орбелиани с его Мамукой, показать свое превосходство перед Дареджан, ради которой дурак Реваз принял магометанство.
      Реваз не любит, когда ему напоминают о его жене Астан, оставленной в Тбилиси. И, конечно, все напоминают. Шах наградил Реваза за принятие магометанства, отправив Луарсабу ферман о неприкосновенности владений Реваза.
      Астан вернулась к отцу, Леону Магаладзе, а Дареджан...
      Вот она скромно сидит здесь в стороне, удивляя всех обилием алмазных нитей, вплетенных в черные косы.
      Керим говорит, что, когда он, прибыв под видом купца в Тбилиси, сообщил Астан о женитьбе Реваза на Дареджан, изо рта Астан, точно из болота, заквакали тысячи лягушек. И купленный у него сосуд с египетскими благовониями был безжалостно опрокинут ему на голову. Бедный Керим целый месяц благоухал розовым маслом, и весь тбилисский майдан смеялся над ним. Бедный?.. Нет!
      Счастливый Керим! Он, по желанию Али-Баиндура и, кажется, по тайному желанию Саакадзе, несколько раз в год ведет караван в Картли. Там персидский купец Керим предлагает веселому тбилисскому майдану и княжеским замкам дорогие товары.
      Наверно, для лучшего проникновения в дела князей Керим выучился у Эрасти грузинскому языку.
      Когда Керим возвращается в Исфахан, все спешат к Русудан, взволнованно слушают картлийские новости.
      В эту ночь женщины сдавленно рыдают, а мужчины хмуро шагают по персидскому ковру.
      Потом Георгий запирается с Керимом, Папуна и Эрасти, и никому, кроме них, неизвестно, о чем беседует Георгий с мнимым купцом.
      Зураб пробовал обижаться, - Георгий доверяет простому персу больше, чем ему, владетельному князю. "Дружина барсов" подсмеивалась над тихими беседами, но Георгий неизменно отвечал мудростью Папуна: "Хочу для вас меньше забот, больше радости".
      Нестан поспешила ответить на любезный вопрос Тинатин: рада ли она скорому отъезду в Картли?
      - О, конечно, но разлука с лучезарной Тинатин, с великолепным Исфаханом и приятными ханшами отравляет эту радость.
      Разговор быстро перешел на волнующую тему - возвращение Нугзара и Зураба с семьями в Картли. В этом возвращении видели большую победу Саакадзе и Эристави Арагвских над Шадиманом.
      - А ты, ханум Русудан, не боишься долгой разлуки с мужем? - небрежно спросила статная жена Карчи-хана, играя с голубым попугайчиком.
      - Под солнцем "льва Ирана" жена Георгия Саакадзе ничего не боится, - с улыбкой ответила Русудан.
      - Мой слух уловил - великий из великих шах Аббас оставляет Паата в Исфахане, - любезно протянула жена Карчи-хана, смеясь над стараниями голубого попугайчика выклевать бирюзу на кольце. - О аллах! Сколь благосклонен наш шах-ин-шах!
      Только Нестан заметила, как в уголке рта Русудан дрогнула морщинка.
      - Я всем довольна, великий из великих шах Аббас все решает мудро, как предначертано в книге судеб.
      Нестан скрыла в ароматной розе улыбку: да, Русудан не хуже ханш прониклась мудростью Давлет-ханэ...
      Довольна! Не она ли, гордая Русудан, часами сидит в окаменелым лицом, переживая муки персидского ада. Паата останется во власти коварного шаха!.. Пусть Георгию удалось добиться у шаха Аббаса разрешения на отъезд Русудан, но какой ценой!
      - До моего слуха дошло, что ханум Хорешани отказалась вернуться домой. Наверно, в Исфахане сон прохладнее? - спросила младшая жена Эреб-хана, томно склонив к шелковой подушке головку. На ее подвесках изменчиво заиграли рубины.
      - Нет, совсем не потому я отказалась.
      - А почему, ханум, почему? - зажужжали ханши. Хорешани небрежно расстегнула на пополневшей груди застежку:
      - В Исфахане для меня сон жарче, ибо здесь остается Дато.
      Помолчали. Как эта женщина смела! Она даже не сочла нужным из вежливости или страха сказать, что ей хочется быть поближе к шах-ин-шаху, оказавшему ей столько внимания.
      Тинатин, заглаживая неловкость, пригласила гостей в сад полюбоваться сине-оранжевыми птицами, привезенными Георгием Саакадзе из страны чудес Индии.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Шах Аббас, сидя в арабском кресле, величественно созерцал опасные сцены охот.
      Чеканное сасанидское блюдо вырисовывалось в полумгле над сводчатой нишей. Узор разноцветных стекол северной стены фантастично преломлялся на серебряной кольчуге Шапура Второго. Красно-сине-оранжевый свет точно яркой кровью обагрил меч Шапура, вонзенный по рукоять в шею когтистого тигра. В тяжелом шлеме, увенчанном блестящим шаром, пряча в серебряных кольцах бороды насмешливую улыбку, Сасанид выпуклыми глазами смотрел на шаха Аббаса.
      В круглой комнате - "уши шаха" - ненарушимая тишина. Двойные стены и керманшахские ковры оберегали думы "средоточия вселенной" от малейшего шума.
      В углу притаилась бронзовая курильница. Из оскаленной пасти причудливого тигра вился лиловатый дымок фимиама.
      Выхоленные пальцы с длинными ногтями, покрытыми шафраном, перевернули страницу "Шах-Намэ":
      Смотри на течение жизни вокруг,
      Она - твой учитель, вожатый и друг.
      Мир мудрости полон, он лучший урок.
      Зачем же томит нас в невежестве рок?
      Кто виды видал, знает тьму кто и свет,
      Учителя тот отвергает совет.*
      ______________
      * Перевод с персидского Бориса Черного.
      Шах Аббас снисходительно улыбнулся: никто так не проник в мудрость Фирдоуси, как он, "лев Ирана".
      Шах откинулся в кресле, и в напряженной тишине зашелестели страницы.
      Его взор остановился на узких, наглухо закрытых дверях. За этими дверями расстилалась обширная Иранская монархия.
      На бирюзовых волнах Персидского залива покачиваются португальские фрегаты. Испанские капитаны, сбрасывая с кружев соленую пену, жадно устремляют подзорные трубы на Фарсистан. Итальянские миссионеры черными тенями скользят у ограды Давлет-ханэ. Со всех сторон мира стекаются по воде и пескам к великолепному Исфахану путешественники и купцы.
      Голландцы, индусы, венецианцы, турки, французы, гольштинцы разгружают богатые товары под прохладными сводами крытого майдана Кайсерие. Английские послы теснятся за порогом этой комнаты, красноречивыми тирадами добиваясь расположения шах-ин-шаха. Знатные путешественники увековечивают в письменах величие Ирана.
      Пусть Турция преградила Ирану выход на запад, но он, могущественный шах Аббас Первый, заставил запад прийти к этому порогу.
      Пусть громче рокочут трубы, пусть призывно отбивают дробь воинские барабаны, пусть Исфахан запестреет оранжевыми знаменами, пусть каждый праздник будет праздником войны.
      Он раздвинет границы Ирана до горизонта, он вынудит все мелкие соседние страны признать превосходство его величества. Он принудит даже афганцев стать прахом у его ног. Не смеют вокруг "льва Ирана" пищать мыши. Он, подобно Чингис-хану, сметет все на своем пути.
      Но осуществление тайных замыслов требует тонкой политики, требует осторожности лани и ума змеи. Слава аллаху, он наградил своего ставленника всем необходимым для земных дел.
      Шах Аббас ударил в китайский гонг. Фарфоровый мандаринчик учтиво закивал головой. С такой же почтительностью приблизился к шаху вошедший мехмандар.
      Шах спросил - все ли послы собрались в Табак-ханэ, и, узнав, что послы многих стран благоговейно ожидают выхода шах-ин-шаха, самодовольно улыбнулся:
      - Пусть ждут, ожидание утомляет тело, но просветляет мысли.
      Через низенькую дверь бесшумно вошли Караджугай-хан, Карчи-хан, Фергат-хан, Азис-Хосров-хан, Эреб-хан и Эмир-Гюне-хан.
      Рассевшись полукругом на ковровых подушках, ханы, выражая на своих лицах предельную преданность, благоговейно слушали шаха Аббаса.
      Шах проницательно посмотрел на советников и не спеша произнес:
      - Мудрость "Шах-Намэ" сегодня совпала с моей мудростью. Я дам атаману Заруцкому двенадцать тысяч золотых туманов, десять кораблей хлеба и пятьсот сарбазов шах-севани. Мир аллаха кружится подобно самуму в пустыне. Цари востока, запада и севера обнажили мечи и с вожделением смотрят на чужое поле. Золотом и посольствами, как щитом, прикрывают свои коварные планы. Все считают друг друга обманщиками, но каждый стремятся обогнать в обмане другого. Испанцы несутся, как шайтаны, на кораблях, высматривая чужие гавани. Турки, как шакалы, оскалили свою пасть на Иран, англичане и голландцы подкрадываются к северным морям, но и Персидский залив радует их жадный глаз. Шведы и поляки топчут русийский снег. Сейчас, ханы, спокойно сидеть опасно. Мудрость древней Персиды предопределила наше первенство. Кто сегодня чужое упустит, завтра свое потеряет. Только сильные царства останутся наверху. Аллах дал мне победу над узбеками, я отнял у османа Азербайджан и Ширван, я отберу у них и Багдад, и Неджеф, и Кербелу. Творец вселенной направляет мою руку, как четыре ветра, на север, запад, юг и восток.
      Шах посмотрел на восхищенного Карчи-хана:
      - Ты угадал, Карчи-хан, я заставлю Каспийское и Черное моря ласкать благословенные берега непобедимого Ирана.
      Шах Аббас выпрямился. Заглядывая через головы ханов в чужие страны, он предвкушал славу грядущих битв и триумф побед. Пальцы с шафрановыми ногтями теребили бархат арабского кресла, жестокость заволакивала глаза и делала их еще более черными и глубокими. Шах молчал. Молчали и ханы.
      Выждав, сколько требовало приличие, Эмир-Гюне-хан вкрадчиво заговорил:
      - Великий из великих, печать истины лежит на твоих устах. Иран озарен мудрыми деяниями шах-ин-шаха. Иншаллах, все цари превратятся в прах у величественных ног "льва Ирана". Захват плодородных земель осчастливит знатнейших ханов. Хорасанские земли задохнулись без воды. Соляные пустыни не радуют глаз правоверного. Воистину сказано: где нет травы и воды, там нет персиян. А где нет скота и народа, там нет богатства. Выход к траве к воде расцвет Ирана.
      Фергат-хан разгладил красные пушистые усы:
      - Бирюза блестит в словах Эмир-Гюне-хана. Я удостоился приблизиться к изваяниям древних персидских царей. Их мраморные лица смотрели на меня строго, и я, как в зеркале, увидел благородное отражение шаха Аббаса. Наша кровь - лучшая кровь среди избранных аллахом. Персияне должны повелевать миром.
      Караджугай-хан медленно погладил сизый шрам:
      - Великий шах Аббас, Астрахань и Терек - начало наших завоевательных войн на севере, потом, во имя аллаха, солнце Ирана осветит нам путь на запад.
      Одобрительно слушал шах своих советников, их слова были тенью его собственных мыслей, и вдруг резко отодвинул гонг. Фарфоровый мандаринчик раболепно закивал головой.
      - В Тарках посажу царем хана Гирея, он предназначен оберегать Каспийский путь, Астрахань сами казаки очистят от тяжелых людей, на Тереке атаман Заруцкий будет обнаженным мечом Ирана. Потом, иншаллах, вы, ханы, захватите Крым.
      - Только Мохаммет мог посоветовать тебе подобные желания. Но, шах-ин-шах, остановятся ли твои мысли на Грузии, ибо сказано: удостой вниманием все, лежащее на твоем пути.
      - Веселый из веселых Эреб-хан изрек истину аллаха, - поспешил добавить Карчи-хан, - мои глаза тоже достают тучные отары на сочных пастбищах Гурджистана, богатства монастырей и искусных мастеров тонких и грубых изделий.
      Шах Аббас усмехнулся:
      - Грузия и сардару Саакадзе снится.
      - Шах-ин-шах, грузинские князья против Георгия Саакадзе. Он не имеет ни в Картли, ни в Кахети единомышленников, значит, несмотря на высокий рост, его вес легче пуха.
      - Фергат-хан изрек истину, не лучше ли сговориться с Шадиманом? Он могущественный князь, ум и рука князей Картли.
      - Шадиману я не верю, он хочет царствовать над царем, а не служить "льву Ирана".
      - Шах-ин-шах, можно выбрать другого князя. Георгий, сын Саакадзе, не родовитый князь. Говорят, он для царя Картли ловил лисиц в лесу.
      Шах милостиво кивнул:
      - А разве ты, Караджугай, не был куплен мной? А разве я сейчас продам тебя за пятьдесят чистокровных ханов? А ты, Эреб, не пас стада? А сейчас не ты ли пьешь вино из золотой чаши, мною подаренной? И пусть сардар Саакадзе ловил лисиц картлийскому царю. Разве это помешало ему разбить османов в Сурамской битве? Почему мне и в Картли не поить из золотой чаши пастухов, которые хотят привести в покорность "льву Ирана" стадо ягнят? Гнев сардара Саакадзе на князей - справедливый гнев. Величие Персиды возродится благодаря "льву Ирана", умеющему отличать солнце от луны. Я не доверяю князьям, они подобны сухим листьям и относятся ветром то в сторону Турции, то в сторону Русии. Я благосклонно окажу покровительство Саакадзе и его приверженцам, ибо им выгодно быть моею тенью.
      Дежурный хан в третий раз перевернул ампуллет - песочные часы. Зелено-золотой песок медленно пересыпался в хрустальный шар.
      В Диван-ханэ томились послы. Во всех углах шептались, жужжали, спорили. Пестрели камзолы с белоснежными манжетами, бухарские халаты, испанские плащи, крымские тюрбаны, португальские широкополые шляпы с перьями, русийские терлики. Среди кожаных портупей, разноцветных ремней, шелковых поясов выделялись золотые кружева Пьетро делла Валле, воинствующего пилигрима папы римского Урбана VIII, и в стороне переливался ало-синей парчой кафтан Хохлова, посла атамана Заруцкого.
      По залу шныряли толмачи. Они услужливо переходили от одной группы к другой, одновременно переводя беседу и собирая для шаха мысли чужеземцев.
      Только Пьетро делла Валле не пользовался толмачами, оживленно разговаривая то с испанским капитаном Педро Бобадилла, то с ханом Гиреем, крымским царевичем, бежавшим к шаху, то с английским путешественником сэром Ралеем, то с Али Баиндур-ханом.
      Затянувшееся ожидание создало неловкость, но каждый посол старался небрежным разговором показать независимость своего государства.
      И лишь сын боярский Иван Хохлов и Богдан Накрачеев, астраханский подьячий, угрюмо сидели в углу. Нелегко быть послами атамана Ивашки Заруцкого и его полюбовницы Марины Мнишек. Толмачи, прибывшие с Хохловым из Астрахани, переводили отрывки долетающих фраз. Но Хохлов и Накрачеев не интересовались чужими разговорами. Что им эти кружева на камзолах и петушиные перья на шляпах, когда казацкую вольницу Заруцкого уже обдавало ледяное дыхание Москвы, а шах Аббас все оттягивал помощь. Сегодня велел быть у себя. Что ждет казаков?
      Но не только Иван Хохлов и Богдан Накрачеев озабоченно оберегали секрет своего посольства. И другие послы за небрежностью легкого разговора скрывали сложные заботы о делах, возложенных на них государствами.
      Флегматично наблюдая за испанским послом, сэр Ралей еще раз взвешивал предложение шаху - предоставить Ост-Индской компании покровительственные пошлины для борьбы с испанской монополией торговли.
      Дон Педро Бобадилла, свирепо посматривая на англичанина, решил еще настойчивее добиваться монопольного права захода в персидские гавани для испанских кораблей с грузом индийских пряностей.
      С увлечением доказывая гольштинскому послу, страдавшему подозрительностью и одышкой, превосходство африканских женщин над грудастыми голландками, Пьетро делла Валле обдумывал предстоящую беседу с шахом для наилучшего проведения замыслов "римской коллегии пропаганды веры".
      Решительно оспаривая мнение гольштинского посла о невыносимом мускатном запахе жительниц Занзибара, Пьетро делла Валле уже видел торжество папы Урбана VIII над исламом. Его воображение рисовало армию миссионеров в Иране, вербующих в святую церковь заблудшие души.
      В средней нише сидел Абу-Селим-эфенди, турецкий посол. Он, тонкими пальцами перебирая кисти пояса, равнодушно оглядывал зал, но от его глаз не ускользала малейшая перемена в настроении посланников.
      Молодой наиб вытянулся у двери.
      В Диван-ханэ вошел сардар. Не только исполинский рост и индусская жемчужная звезда на синем атласе привлекали внимание послов. Поражала мраморная неподвижность лица и пылающие огнем огромные глаза.
      Учтиво приложив руки ко лбу и сердцу, он направился было в средние двери, но его остановил восхищенный возглас Пьетро делла Валле:
      - Синьор, какой стране мы обязаны восхитительным сочетанием огня и мрамора?
      Испытующе посмотрел исполин на незнакомца. Его сразу пленила необычайная внешность итальянца: живые лучистые глаза, стройная фигура, затянутая в черный шелковый камзол, длинные розоватые пальцы из-под золотой пены кружев. Удивила и чистота персидской речи западного человека:
      - Уважаемый чужеземец, я - грузин, а имя мое Георгий Саакадзе, и если ты путешествуешь с целью познания чужих стран, удостой посещением мой дом, и я расскажу тебе о моей родине.
      - Вы синьор, угадали: я поэт и путешественник. Жажда сильных ощущений и познаний влекут меня из страны в страну.
      - Твоя жизнь, чужеземец, достойна зависти, ибо сказано: кто едет в путь ради науки, тому бог облегчает дорогу в рай.
      Заметив приближение Али-Баиндура, Георгий громко продолжал:
      - Тебе посчастливилось, чужеземец, попасть в великолепный Иран, здесь ты найдешь все, что пожелает твой острый ум. Великий шах Аббас собрал в Исфахане все чудеса мира.
      Саакадзе учтиво приложил руку ко лбу и сердцу и прошел в средние двери.
      Абу-Селим-эфенди смотрел на тяжелую поступь Саакадзе: необходимо завладеть душою этого советника и полководца.
      Молодой хан в четвертый раз перевернул хрустальные шары песочных часов.
      Дон Педро мужественно боролся с зевотой. Сэр Ралей злорадно посматривал на испанца. Уныло глядел на плотно закрытую шахскую дверь Хохлов, и в арабском кресле, уже не сопротивляясь, размяк гольштинский посол.
      Наконец шахская дверь медленно открылась. Послы приняли подобающие позы, но это, увы, был только Эреб-хан:
      - Высокочтимые послы, да будет над вами солнце Ирана, великий шах Аббас завтра, иншаллах, выслушает ваши речи и осчастливит вас милостивым приглашением на вечерний пир.
      Европейские послы галантно взмахнули широкополыми шляпами. Страусовые перья взметнулись над ковром. Никто не выдал свое истинное настроение. Только дон Педро тяжелым ботфортом наступил на атласный туфель сэра Ралея и Иван Хохлов пустил в черную бороду крепкое слово.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      В серебристых зарослях пшат послышалось гордое пофыркиванье. По узкой тропе медленно шли выхоленные кони.
      Впереди на Джамбазе, слегка придерживая поводья, ехал Саакадзе. Рядом на золотистом жеребце - старший сын Георгия, Паата.
      Немного позади на скакуне гордо восседал Эрасти, а на обочинах дороги с трудом сдерживали горячих коней Арчил и девятнадцать преданных телохранителей, выросших в доме Саакадзе и прибывших с ним в Исфахан. Некогда они были спасены Георгием в Ананури от турецких купцов.