Несколько секунд Эрасти пристально смотрел в живые, полные ума глаза старика и вдруг неистово сжал отца в объятиях. Дед Димитрия дрожащими от волнения руками поправлял поклажу. Эрасти обнял деда и почтительно поцеловал его в плечо.
      - Мой Димитрий?.. - едва мог сказать старик.
      - Жив и сейчас дома.
      Эрасти подошел к воротам. Стража угодливо распахнула ворота. Несмотря на волнение, Горгасал с гордостью оглянулся на ничего не видящего от слез деда. Арба со скрипом въехала во двор, и тотчас из дверей, точно вихрь, вылетел в одной рубашке, без цаги, Димитрий. Он так бурно обхватил деда, что сарбазы уверяли, будто слышали треск сломанных костей. Смешивая слезы, дед и внук не могли оторваться друг от друга. Димитрий шумно целовал белую бороду, густые брови, соленые от слез глаза, целовал шею, руки и никак не мог выговорить "мой дед". Вдруг дед слегка отстранил Димитрия, посмотрел на его необутые ноги и укоризненно покачал головой:
      - Я знал, что в цаги нуждаешься. Желтые привез: ты всегда желтые любил.
      Димитрий рассмеялся и, обняв Горгасала и деда, почти на руках втащил их в дом.
      Эрасти с нежностью смотрел на пестрые платочки, хранящие в себе, как догадывался он, материнскую любовь и волнение. Он старался угадать, какой из этих узелков приготовлен для него матерью, самой лучшей из матерей. Вдруг сердце его сжалось - о Георгии Саакадзе некому подумать...
      Ни одна драгоценная поклажа не вносилась в дом с такой осторожностью и заботливостью. Эрасти крикнул слугам и, зорко пересчитав все узелки, хурджини, кувшинчики, корзиночки, бурдюки, оставался у арбы, пока поклажу не перенесли в дом: каждому "барсу" ностевский подарок дороже драгоценных преподношений шаха.
      - Эй, орлиный хвост, - встретил взволнованного Эрасти шумный Димитрий, - твоя жена вернулась в Носте, сын Бежан тоже.
      Эрасти побледнел, потом почувствовал свое лицо в огне и как-то неестественно согнулся.
      Гиви подхватил его и усадил на тахту.
      - Э-э, друг, от радости еще никто не умирал! На, выпей ностевского вина.
      Эрасти взял из рук Дато полную чашу и с жадностью, крупно глотая, выпил до последней капли. Потом долго сидел молча.
      Когда Саакадзе и Папуна, извещенные о приезде ностевцев, вошли в комнату, "барсы" были пьяны ностевским вином и новостями. Димитрий крепко обхватил деда, точно боясь его потерять. Горгасал охрип, не успевая отвечать на сыпавшиеся со всех сторон вопросы. На столе из развернутых узелков приветливо смотрели домашние угощения. Пустые и полные бурдюки в беспорядке громоздились тут же у стола, распахнутые нетерпеливыми руками хурджини лежали на скамьях и тахтах. Эрасти быстро взглянул на вошедших. Он заметил, как дрогнул левый ус Саакадзе. "Волнуется", - мелькнуло у Эрасти.
      - Батоно, нам родные прислали подарки, тебе все женщины Носте тоже прислали.
      Эрасти развернул красный платок и преподнес Георгию выпеченный меч.
      Теплая волна восторга прилила к сердцу Саакадзе: "Значит, женщины бой мне предсказывают? Бой будет... большой бой..."
      "Какую власть имеет воспоминание, - подумал Георгий. - Человек может уйти в далекие страны, встречать необычайных людей, жить во дворце с разноцветными птицами, достичь недосягаемой высоты, выращивать могучие мысли, перерасти самого себя и вдруг увидеть морщинистого деда и почувствовать, что все пережитое - мираж в пустыне, не стоящий внимания".
      Георгий крепко расцеловал взволнованных стариков и обернулся к Эрасти, который прижимал к пылающим губам чувячек.
      - Батоно, - покраснел Эрасти, - видно, сердце у меня слабое, не могу спокойным быть... После тебя дороже всего сын.
      - Скоро увидим его, мой Эрасти... Э, Папуна, ты забыл, что Георгий Саакадзе тоже из Носте, оставь немного вина. Димитрий, пока не задушил деда, дай поговорить, и ты, Горгасал, расскажи о... о Носте.
      До поздней ночи ностевцы, запершись и спустив собак, первый раз по-настоящему веселились, радостно вспоминая прошедшую юность, и осушали роги за будущее.
      Шах Аббас мрачен. Несмотря на захват Греми, Тбилиси и Гори, он знал до полной победы над грузинами еще очень далеко. "Цари укрылись за имеретинскими горами, значит, Грузия не завоевана. Мои сарбазы следовали за мной через все поселения картлийцев, словно через пустыни. Мохаммет сказал: "Кто произнесет: "Ла илля иль алла!", тот правоверный". Князья только устами, а не сердцем воскликнули: "Ла илля иль алла!". Но мне нужно дно морское, а не пена волны. Не из-за князей беспокоил я свое величие, а для покорения Картли и Кахети. Это единственный заслон Ирана против русийских вожделений. Мой верный сардар Саакадзе пригнул к моим стопам Кахети и преподнес мне мирным путем Тбилиси. В награду я обещал ему князей. Мохаммет сказал: "Не нарушайте своих клятв и обетов, однажды вами данных". Но Мохаммет, изрекая вселенскую мудрость, думал о правоверных, а Саакадзе? Разве он правоверный? Но, иншаллах, честолюбие приведет Саакадзе к источнику Земзема, ибо родина его сейчас Иран. И народ грузинский, и князья, как тигры, растерзают его здесь. Саакадзе прав, царей надо из Имерети выманить, только тогда картлийцы легко признают над собой власть Ирана. Царем оставляю Баграта... испытан Али-Баиндуром. Предопределение аллаха! И здесь Саакадзе ждет разочарование. Он приближал к моему зрению Хосро-мирзу. Я благосклонно поощрял: Хосро по доброй воле мохамметанин, но опасно... Как только уйду, могут убить. Иншаллах! Успеет, еще молодой... Баграт - грузин, его народ знает. Говорят, не очень любит, это главное. Грузины не должны дорожить своим царем... С моею помощью будет царствовать, и ему выгодно быть мне верным. Но если аллах снизойдет и просветит Луарсаба и царь воскликнет: "Ла илля иль алла, Мохаммет расул аллах!" - ему верну царство. Судьба принесет Саакадзе новое огорчение, но мой верный сардар утешится войной с османами и почетным званием "Непобедимый!"
      Шах поднял глаза. Более часу стоял вытянувшись, не дыша, молодой сын Карчи-хана. Он мог так простоять сутки, дожидаясь, когда шах-ин-шах подымет на него "львиный" взор.
      - Грузинские князья пришли? Пусть подождут. После еды и сна удостою их вниманием... Пусть придут сюда сардар Саакадзе, Караджугай-хан, Эреб-хан и Эмир-Гюне-хан.
      Шах Аббас впервые приглашал на тайный совет Саакадзе. Этим он хотел подчеркнуть, что для Георгия наступила новая эра, он - свой.
      Вошел взволнованный Саакадзе, молча снял и положил у ног шаха тяжелый меч. Шах наступил ногой на рукоятку. Дрожащими руками Саакадзе поднял меч и поцеловал рукоятку. И "лев Ирана" увидел в глазах Саакадзе благоговение.
      Мысленно Георгий торжествовал. Его труды не пропали даром, он добился окончательного доверия, и теперь самые сокровенные замыслы шаха ему будут известны... Да, много жертв пришлось принести, много с совестью сговариваться. На краю гибели дружба с "барсами" была...
      Обсудив турецкие, русийские и шамхалатские дела, шах Аббас пришел к заключению о необходимости любыми мерами вытребовать Луарсаба и Теймураза из Имерети.
      - Только два способа есть: или войной идти на Имерети, или попробовать уговорить дарами и угрозами имеретинского Георгия выдать царей, - сказал Саакадзе.
      Караджугай-хан погладил сизый шрам на левой щеке. Он больше не сомневался: Саакадзе окончательно принадлежит теперь Ирану.
      - Храбрый из храбрых, Георгий, сын Саакадзе, войной идти опасно. Может, Стамбул уже расставил своих янычар у порога Имерети, и сам народ имеретинский, имею сведения, сильно вооружен и многочислен. Иначе чем объяснить дерзость царя Георгия, укрывшего у себя врагов шах-ин-шаха?
      - Лих-Имерские горы опасны для войны... Мне Имерети не нужна, все равно для Ирана бесполезна: далеко, и горами, как панцирем, защищена, - проговорил шах. - Потом Имерети - для турок, у меня с Турцией ферман печатью Ирана закреплен. Мохаммет сказал: "Не нарушайте своих клятв и обетов, однажды вами данных". Но, просвещая нас нравственной мудростью, Мохаммет относил ее к друзьям правоверных. И настанет день, когда огонь Персиды сожжет эту грамоту на площади Кутаиси.
      - Дозволь заметить, великий из великих шах-ин-шах, твои уста - источник мудрости. Османы одной рукой подписывают ферман, другой раздают картлийским князьям сабли против Ирана.
      - Это, мой сардар Георгий, мне тоже известно, но наш союзник Русия сон потерял - о Грузии наяву грезит. Грузинские земли не дают спать и турецким собакам, не имеющим в битвах ни совести, ни чести.
      - Мудрейший шах-ин-шах, может, раньше послать послов к имеретинскому царю? Ибо сказано: "Не торопись сорвать плод, - созрев, он сам упадет".
      Ханы улыбнулись находчивому Эреб-хану.
      - Эреб-хан, своевременная зоркость полезна, ибо сказано: "Не давай созревшему плоду упасть за твой забор", - насмешливо сказал шах.
      Ханы поспешили рассмеяться.
      На другой день Эреб-хан и Исмаил-хан со свитой и в сопровождении пятидесяти сарбазов выехали в Имерети.
      Кроме этого события, в стане весь день не смолкали возбужденные разговоры о высокой награде, полученной Георгием Саакадзе от шаха Аббаса, звании "Непобедимый" и праве тайного советника шаха, подкрепленном грозным приказом властелина: "Кровь и собственность Георгия, сына Саакадзе, неприкосновенны". И Караджугай-хан громогласно объявил - всякий человек обязан оберегать жизнь большого сардара и под страхом смерти не приближаться к владениям, возвращенным "Непобедимому". Владения всех "барсов" также были взяты под защиту меча Ирана. Приказ этот вызвал большую тревогу среди грузинских князей, которых хоть и ласкал шах, но держал на почтительном расстоянии, несмотря на их раболепство.
      "Барсы" за бесстрашное участие в тбилисском деле были награждены дорогим оружием с драгоценным гербом Ирана на рукоятках. Ростом, Дато, Даутбек и Димитрий возведены в воинское звание эмир-тумана - начальника над десятью тысячами; Элизбар, Гиви, Пануш и Матарс получили звание минбашей. Шах Аббас щедро раздал "барсам" кубинские ковры, ширванские шелковые попоны, нухинские шитые сукна, ганджинские чадры, шемахинские вышивки, кахетинские шелка, бакинскую и карабахскую эмаль, насечки и филигрань.
      По этим подаркам можно было проследить путь "льва Ирана" по своим и чужим землям.
      Папуна отдельно получил сундук с дорогими одеждами и бархатный мешок с мелкими и крупными персидскими монетами.
      Получили изысканные подарки Русудан и Хорешани. Русудан - флакончики с индусскими инкрустациями, купальные камни, обитые серебром с узорами, для чистки ступни, раковины, оправленные золотом, с вырезанными цветами, пестики с золотыми соколятами на рукоятках для растирания белил и, наконец, султан: на серебряных полосках и золотых листьях переливались алмазы и изумруды. Все это покоилось в ларце из дерева розовой пальмы и отправлено было с особым гонцом и охраной. Таким подарком шах хотел подчеркнуть свое внимание к изысканному вкусу Русудан, мужественному лицу которой так идут тончайшие белила и черные волосы которой точно созданы для величественного султана.
      Хорешани преподнес шах Аббас подарок, соответствующий его мнению о княгине. На полированном ящике блестела золотом арабская надпись: "Сто забот княгини Хорешани". На квадратах шах сам расставил старинные индусские шахматы: угрожающе замерли друг против друга два войска из слоновой кости и черного дерева. Враждующие шахи, сверкая рубиновыми глазами и золотыми мечами, приготовились ринуться в бой. Длиннобородые наставники, щуря изумрудные глаза, нашептывали шахам советы. В торжественном молчании выстроились бирюзовоглазые пехотинцы и всадники. Верблюды и кони с ажурными султанчиками замерли в начале пути "ста забот". Боевые рухи с золотыми гребнями нахохлились по краям. И великолепные слоны, морща костяные шеи и выгнув хоботы, воинственно оглядывали квадратное поле.
      Хорешани очень польстил подарок.
      - Нельзя отказать шаху в тонком вкусе и остроумии, - сказала она нахмурившемуся Дато.
      Отважный "барс" давно ревновал Хорешани к "льву Ирана", неизменно внимательному к ней.
      Дато, сумрачно рассматривая фигуры шахмат, нашел, что в них слишком много драгоценных камней и украшений: войску на поле брани приличествует простота. А глаза у шахов блестят петушиным вожделением. Что касается красоты, то у черного шаха слишком короткие ноги, а у белого слишком длинные руки. Единственное, что ему, Дато, по душе, это слоны, верблюды и кони, ибо на них можно подальше отъехать от разноцветных шахов.
      Хорешани с притворным смирением согласилась: действительно, Дато прав, у черного шаха немного короткие ноги, но - аллах, аллах! - какие изящные руки! Они созданы сжимать меч и расплетать женские волосы. У белого шаха, пожалуй, правда, немного длинные руки, но, клянусь бородой Магомета, его ноги крепки, как слоновая кость. Любая женщина позавидует коню, которому он сжимает бока. И, как бы не замечая побагровевшего лица Дато, добавила: что касается глаз - неоспоримая истина, они с петушиным вожделением, но их рубиновый блеск возбуждает усладу из услад.
      Дато сбросил чоху и вытер платком затылок. Он язвительно, слегка хриплым голосом ответил: изящные руки и крепкие ноги, сжимающие бока коню, может иметь каждый евнух, однако конь не завидует ни одной женщине. Что касается услады из услад, то шахский рубин тут ни при чем, за медным панцирем воина часто скрывается большее богатство.
      Хорешани расхохоталась и задорно сбросила вуаль. Роскошные волосы рассыпались по плечам. Хорешани вздохнула: медный панцирь слишком тяжел для пути к источнику услад, тогда как рубин таинственно светит в любом положении.
      Дато, задыхаясь, рванулся к Хорешани, мягкие горячие руки обвились вокруг его шеи. Он пытался окончательно сразить Хорешани саркастическим сравнением, но его губы обжег опьяняющий поцелуй. Дато тотчас потерял дар речи, но не сообразительность, ибо поспешил набросить на дверь задвижку, чтобы не ворвался Гиви.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
      В один из дней Саакадзе был предельно изумлен - его посетил Шадиман.
      Георгий приказал молодому хану, начальнику своей личной охраны, со всеми почестями проводить князя Шадимана Бараташвили в "зал встреч" и сам стал надевать пышный персидский наряд. Он был озадачен. Трон Луарсаба опора власти Шадимана и его друзей. Почему же "змеиный" князь не до конца использовал имеретинские и турецкие возможности?
      "Нет, Шадиман не делает оплошностей! Значит, здесь он для смертельной схватки со мной. Не собирается ли Шадиман перенести борьбу из Метехского замка в Давлет-ханэ? Ну, что ж, светлейший князь, посмотрим...", и Саакадзе широко открыл дверь в "зал встреч".
      Собеседники соревновались в изысканности.
      - Пришел поздравить тебя, Георгий, с высокой наградой... Ты всегда был при шах-ин-шахе большим сардаром, а теперь, после посещения Тбилиси, пользуешься заслуженно славой непобедимого.
      - Тбилиси мною, дорогой Шадиман, меньше разорен, чем князьями в спокойное время. Но знай, у меня от шах-ин-шаха нет тайн, здесь все слуги персияне и грузины.
      - Знаю, открыто пришел, - слегка наклонил голову Шадиман. - А если бы тайно хотел говорить, к "барсам" постучался бы. Остроумную придумали стражу: ни одного перса. Говорят, всех волкодавов закупили в Гори. Тебе тоже удобно: ключ от калитки только у тебя одного.
      Саакадзе учтиво поклонился:
      - За поздравление - благодарю, тем более что своим высоким положением у "льва Ирана" я обязан тебе.
      - Нет, Георгий, ты сам заработал себе благодарность "солнца Ирана". Бывают люди, которым тесно вдвоем в одном царстве. Ты всегда хотел быть выше светлейшего, теперь достиг, и перед твоим умением должны склониться все мудрецы.
      - Нет, Шадиман, было бы неучтиво с моей стороны не вспомнить помощи картлийских князей...
      Шадиман развел руками:
      - Теперь нет ни картлийских князей, ни картлийских азнауров, есть одно: рабы шах-ин-шаха.
      - Не сочти меня глупцом, раболепный князь, но чалмы на голове светлейших и не светлейших дают уверенность, что рабство им более к лицу, чем княжество.
      - Чалма к голове не прирастает... В солнечные дни ее легко заменить.
      - Феской? - улыбнулся Георгий.
      - Папахой... Хотя я из скупости и сейчас остался в грузинской папахе. Вижу, ты тоже, Георгий, не променял боевой шлем на спасительную чалму.
      - Я - азнаур...
      - Нет, князь.
      - Плебейский князь, но знатный азнаур. Предкам своим я никогда не изменял.
      - Разреши узнать, одобряешь ли ты желание Баграта стать царем Картли?
      - Я одобряю всякого царя, удостоенного выбора "льва Ирана".
      - Однако ты ему и Андукапару обязан исчезновением Тэкле.
      - Думаю, не только им... Но Баграт - твой родственник, ты радоваться должен.
      - Не думаешь ли, что Луарсаб больше подходит для Картли, чем скупой Баграт... Конечно, если Луарсаб пожелает явиться с покорностью к великому из великих шах-ин-шаху.
      - Если найдется моя сестра Тэкле, я, быть может, соглашусь с твоим мнением...
      - Если бы я мог найти прекрасную из прекрасных царицу Тэкле!.. Страдания Луарсаба описать словами нельзя.
      Саакадзе пытливо смотрел на Шадимана. Да, "змеиный" князь действует своим испытанным оружием. Умышленно не принял магометанства, надеется на благодарность церкви и народа за отстаивание перед шахом Аббасом царя Луарсаба.
      - Я горжусь доверием моего повелителя. Только "лев Ирана" имеет право решать судьбу Картли. Наша приятная беседа бесплодна. Все же ты, как неизменно преданный царю Луарсабу, можешь шаха просить за него.
      - Думаю, шах-ин-шах удостоит меня такой беседой. Но не тебе ли Луарсаб обязан словами: "Доколе жив царь Луарсаб, нет спокойствия в Картли"?
      - Вижу, князь, твой слух с годами становится острее. Да, это мои слова, и я их еще не раз повторю шаху Аббасу.
      - Тебя, Георгий Саакадзе из Носте, я всегда высоко оценивал, потому и боролся против тебя. Ты отстаивал права азнауров, я - права князей. Столетиями прославлены княжеские знамена - лучшая драгоценность грузинской короны. Не рассчитывай, что князья снимут цаги и наденут чувяки. Скорей они обвяжут голову двенадцатью складками чалмы*, чем уступят права, небом ниспосланные.
      ______________
      * Священная чалма. Ее складывают на голове двенадцатью складками по числу имамов.
      - Скорее азнауры наденут чувяки и разорванные чохи, чем откажутся от борьбы за права, данные землей. Царь и азнауры, а не царь и князья. Еще раз запомни это.
      - Но, может, поздно, князь Саакадзе? - поморщился Шадиман. - Благодаря счастливому полководцу нет теперь больше царя для азнауров.
      - Великий из великих шах-ин-шах, думаю, уже подыскал для азнауров царя.
      Шадиман встал.
      - Ты ошибаешься, царь в Картли будет, но с азнаурами ни один не сойдется. Может, нам лучше сейчас мирно договориться?
      - Нет, светлейший Шадиман, ты слишком много хочешь для князей, а я слишком много для азнауров и народа. Но одно не следует забывать - азнауры находятся под высоким покровительством... Напрасно не замечаешь, время другое настало.
      - Э, непобедимый Георгий, не доверяй погоде... В Картли несколько раз в день может дождь пойти и солнце засиять.
      Долго сидел Георгий после ухода Шадимана, погруженный в сокровенные думы. Эрасти заглядывал в дверь и неслышно исчезал...
      "Не доверяй погоде..." Шадиман прав, ни один царь не сговорится с азнаурами. Что ж? Добровольно не согласится, заставим насильно. Шадиман пробует, с какой стороны удобнее подкрасться к моим мыслям, подкрасться и вонзить меч предательства в самое сердце. Нет, князья, панцирь из саакадзевской стали ношу. И перед шахом не очернить - поздно, я уже овладел изменчивой душой. Борьба, борьба, князья! Доверие народа - сила азнауров. Князья этого, к счастью, не понимают. Они ярмом, кабалой, лишениями, пытками внушают страх. Наружно народ покоряется, а внутри огнем ненависти горит. Эту ненависть я вдохнул в грудь народа - неужели для того, чтобы шаху Аббасу под ноги ее бросить? Нет, лицемерный перс, не сломить тебе мощь моей Картли... Стон и плач, как колокольный звон, теснят мою голосу, мое сердце. Но кто видел на моем лице печаль? Кто заметил, что навсегда потерял я радостный смех? Знаю, слезы высохнут, возродятся из пепла города, поля зацветут высоким хлебом, виноградники отяготятся налитыми гроздьями, солнце перельет в марани разноцветные вина, на тучных пастбищах размножится скот. Дети вырастут, другие родятся... А тут, в моей груди, что навсегда осталось?! Позор! Слава?! Кто поймет мои мысли?! Кто осудит?! Кто восхищаться будет?! Кто проклинать?! Каким сердцем надо любить родину, чтобы идти такой страшной дорогой за ее счастьем... Нет, не сломит Георгия Саакадзе ни одно предательство, не сломит ни шах персидский, ни султан турецкий, ни царь Русии, ни царь Картли. Прав ли я, ошибаюсь ли, пусть мои деяния переживут меня, и вечно юный и чистый душой народ осудит или проникнется моею любовью, моими страданиями".
      Странное молчание друга нарушил Папуна.
      Точно вернувшись из дальнего путешествия, Саакадзе медленно оглядел стены, посмотрел на свои руки, попробовал шашку и остановил удивленный взгляд на Папуна.
      - Что ты меня, как посла, разглядываешь? - рассердился Папуна. Эристави недовольны, ты обещал Нугзару на охоту выехать, и вместо охоты с чертом спор ведешь...
      - А, может, не с чертом...
      - Тогда еще хуже, если с собою ссоришься... Ничего, Георгий, вытащишь из персидской грязи свои цаги...
      - Ради меня, Папуна, крепко помни - голова на языке держится.
      - Э, кому нужна голова Папуна? О желудке Папуна тоже мало кто беспокоится. Второй раз раздувают мангал, два шампура выбросили, а ты точно смолой приклеен к тахте.
      Саакадзе благодарно рассмеялся. Только друг Папуна мог так вовремя рассеивать смятение чувств. Он попросил позвать к обеду всех "барсов", деда Димитрия и Горгасала.
      Эрасти радостно бросился выполнять поручение. Папуна одобрительно потер руки, призвал на помощь дружинников-арагвинцев. Поднялась суета: тащили вино, фрукты и разную еду.
      Саакадзе недаром призвал своих друзей. Он оттягивал беседу с Нугзаром и Зурабом до вечера. Ему еще надо обдумать щекотливое положение с Мухран-батони, "И потом, как решить с приездом Русудан? Сегодня пятница. Шаху, конечно, донесут, что у меня общий обед. Он любит, когда я в пятницу пирую, все хочет заставить меня углубиться в мудрость корана. Я, конечно, обещал... Бедный Паата, его в знак моей верности шиитам пришлось обратить в магометанство. Как тогда Русудан потемнела!.. Три дня молчала. Бедная Русудан! Слезы не облегчают ей душу, она не умеет плакать. Рыцарское сердце у моей Русудан! Верит мне и любит, может, слишком сильно любит... Какой свежий воздух врывается в окно, какое тепло идет от земли!.."
      Папуна, понимавший Саакадзе не только с полуслова, а даже с намека, напоил до потери сознания и грузин, и персидских слуг, и стражу. Тут же, в большой комнате для еды, они повалились в глубоком сне и проспали до позднего утра. И, конечно, начальнику стражи и начальнику слуг не было расчета докладывать Али-Баиндуру о своем хмельном состоянии в ночь с пятницы на субботу. Напротив, их доклад в субботу носил восторженный характер: сардар Саакадзе пил много за шах-ин-шаха, все грузины захлебывались в восхищении от мудрости "солнца Ирана", клялись до последнего дыхания своим оружием прославлять "средоточие вселенной". И с шумной радостью вспоминали веселую жизнь в Исфахане, вспоминали благодеяния, оказанные им великим из великих, властелином властелинов. Конечно, докладывали они Али-Баиндуру, что персидская стража и слуги без сна всю ночь сторожили пирующих. Али-Баиндур, приставляя к Саакадзе стражу и верных слуг, под страхом смерти запретил им чем-либо выдать знание грузинского языка, изученного ими в особой школе для лазутчиков в Исфахане.
      Великолепно осведомленные об этом, не только Саакадзе и "барсы", но и все грузинские слуги, по приказанию Саакадзе, и виду не подавали "ученым" лазутчикам, что их хитрость разоблачена грузинами, и нередко, к удовольствию начальников, ругали их безмозглыми персидскими чертями.
      Собрались Нугзар, Зураб, Саакадзе, Даутбек, Дато, Димитрий и Ростом. Остальные "барсы", Папуна и Эрасти расположились у наружных дверей. Арагвинцы образовали вторую цепь в коридоре.
      Саакадзе сидел между Нугзаром и Зурабом. Много воды унесла неукротимая Кура в зеленый Каспий. Время повернуло щит. Эристави Арагвские гордились Георгием Саакадзе. Княгиня Нато когда-то не могла примириться с незнатностью Саакадзе, а теперь иначе и не говорила, как "наш Георгий". Зураб всегда благоговел перед своим учителем и другом. В ненастные дни, когда слегка ныла рана, полученная в триалетском сражении, он с благодарностью вспоминал, как Георгий спас его от позора быть обезглавленным турецким ятаганом. И сейчас Зураб, время от времени кладя руки на широкое плечо Георгия, повторял клятву верности "Непобедимому". Саакадзе не соглашался с Нугзаром. "Нельзя силой заставлять старого, убеленного сединами князя Мухран-батони пасть ниц перед шахом. Предан Луарсабу? Холоден с тобой был, мой доблестный Нугзар? Нельзя из-за личной мести с таким князем ссориться, он может пригодиться... Пусть пока болеет. Хорошо понимает - без нашей помощи давно вынужден был бы выздороветь. Владение ему сохраним. Мы и дальше будем в полном неведении о действиях Мухран-батони, рассеявшего свои дружины по деревням, за исключением небольшой охраны в замке. Умный князь".
      - Матарс говорит - не только людей и скот, но даже всех собак в Имерети отправил с большой охраной.
      - Собак он раньше внуков отправил, - угрюмо процедил Нугзар, сузив ястребиные глаза.
      Но Саакадзе, несмотря на желание Нугзара и Зураба унизить Мухран-батони, настоял на сохранении в целости владений князя, обучившего большое войско всем хитростям войны в скалистых горах и пещерах. Кроме политических соображений, Саакадзе помнил, как произнес он в день венчания Тэкле: "Когда-нибудь окажу Мирвану Мухран-батони равную услугу".
      - Шаху не следует напоминать о том, что не угодно мне, я решил и сумею оградить князя, - стараясь смягчить голос, произнес Георгий.
      Зураб вскинул глаза на Нугзара и больше не опускал руки на широкое плечо Саакадзе.
      Помолчав, перешли к обсуждению приезда Русудан. Это был щекотливый вопрос. Приедет Русудан без детей, шах может удивиться. Привезти детей - не опасно ли? Не захочет ли коварный перс, подобно сыновьям Теймураза, отправить их в Исфахан? Вот Паата уже задержан в Гандже.
      Вздохнул Нугзар: если такое замыслил - и в Ананури достанет. Зураб особенно злобствовал, и странно подергивалась его губа: шах упорно держит Нестан заложницей. Если на семье Эристави Арагвских захочет повторить предательство с царем Теймуразом, мы вынуждены будем стать полководцами перса или, прямо сказать, рабами.
      - Может, Георгий, так придумать, - сказал Даутбек, - Автандила и Бежана укрыть в Кватахевском монастыре у отца Трифилия. Скажем, если шах вспомнит, сильно заболели, монахам отдали лечить. Если в Исфахан захочет взять, можно сказать еще крепче... да живут они вечно! Через подземный ход проведем в Кавту.
      Такая мера предосторожности всем пришлась по душе.
      - Иорам, как младший внук княгини Нато, ей на утешение в Ананури останется, а девочек Русудан может привезти, заложниц шах мало ценит, закончил Георгий. Даутбек взялся выполнить опасное дело. Он с Гиви выедет в Ананури за Русудан. А на другой день Саакадзе, якобы обеспокоенный малочисленностью охраны, пошлет Пануша, Матарса и дружинников сопровождать Русудан с детьми. Пока доедут, Даутбек сумеет тайно переправить Автандила и Бежана к отцу Трифилию. Дато, Димитрий и Элизбар выедут на охоту в окрестности Кавтисхеви и проследят, чтобы мальчики без всякой задержки очутились в монастыре.
      Нугзар сразу повеселел. Он даже простил Георгию Мухран-батони. Внуков князь любил больше всего на свете. И весело было видеть, как Нугзар, суровый покоритель горцев, пронизанный ветрами всех ущелий, сажал к себе на спину внуков и с увлечением изображал верблюда, пересекающего пустыню.
      Обсудив еще несколько семейных дел и наметив, как действовать, если Шадиман разведает и донесет шаху об укрытии Бежана и Автандила, все разошлись, на всякий случай шатаясь и бормоча пьяные слова.
      Но шаху было не до Мухран-батони, не до сыновей Саакадзе. Он сидел в Гори, ожидая прибытия из Имерети Эреб-хана с царями Луарсабом и Теймуразом. Вчера вернулся Карчи-хан из карательного похода и доложил шаху, что картлийцы, несмотря на все угрозы и посулы, продолжают оставлять деревни и бегут неизвестно куда.
      Шах рассвирепел, велел собрать войско и двинулся в глубь Картли. Поход шаха совпал с приездом Русудан, и отсутствие сыновей Саакадзе прошло незаметно. Русудан не захотела одна остаться в Гори и на рассвете, в день выступления шаха, сопровождаемая Папуна и десятью арагвинцами, выехала в Носте.
      Как ни был озабочен и расстроен шах, он все же заметил мрачное настроение Саакадзе. Караджугай-хан поспешил объявить причину: вчера Али-Баиндуру слуги Саакадзе донесли - два сына "Непобедимого" заболели черной болезнью: от лошади заразились. Их куда-то в горы в монастырь забрали монахи и обещают спасти. Но разве от такой болезни молитвами вылечат? Саакадзе усиленно скрывает: неудобно - у сардара сыновья черной болезнью больны. Ханум Русудан белее лилии. Первый раз Саакадзе расстался с Папуна, наверно, боится оставлять в печали одну Русудан.
      На первом отдыхе шах спросил Саакадзе: почему сардар мрачен? Саакадзе подобострастно поблагодарил шах-ин-шаха за внимание. Главная его печаль неудовольствие повелителя повелителей. Картлийцы будут наказаны: ведь "солнце Ирана" им богатство несет, а они, глупцы, мечутся, теряя свое счастье. Но пусть "лев Ирана" не беспокоит свое величие. Чем бы ни был огорчен его слуга Саакадзе, он никому не уступит права положить за шах-ин-шаха жизнь.
      Шах, довольный выражением преданности, не настаивал на откровенности, позорящей имя Саакадзе... Только в насмешку аллах мог послать в семью богатого сардара болезнь нищих и отверженных.
      Пытались расспрашивать и ханы, но Георгий и Эристави ни словом не обмолвились о болезни мальчиков. Шах похвалил Али-Баиндура за удачную мысль поместить в доме Саакадзе лазутчиков, знающих грузинский язык. Позорная тайна иначе осталась бы неизвестной шаху, а шаху должно быть все известно.