«Это наш единственный сын, который уцелеет», – думала Русудан[18] и мягко опустила руку на колено Саакадзе.

– Не огорчайся, мой Георгий, пусть Бежан молится за Картли, за нас, за нашего Паата. – Голос Русудан дрогнул.

– Отец, а мне позволь скакать рядом с тобой. Обещаю драться за себя, за Бежана и за нашего Паата.

Автандил с силой взмахнул шашкой.

Глаза Георгия и Русудан встретились: гордость и радость светились в них.

Молчание нарушил десятилетний Иорам.

– Помни, отец, у тебя еще есть в запасе Иорам. Обещаю тебе всегда беречь мать, беречь сестер. Но сейчас, когда ты поднял меч, мой факел будет ярче всех освещать лица врагов, ибо мальчики Носте выбрали меня начальником, а моя мать, лучшая из лучших матерей, уже благословила мой факел.

Георгий обнял Автандила, обнял Иорама и, точно жалея, особенно горячо поцеловал Бежана.

Пирует Метехский замок. Но отсутствуют светлейшие князья. Нет ни Мамия Гуриели, ни Дадиани, ни Мухран-батони, ни Ксанского Эристави. Открытый вызов, внушающий тревогу.

Шадиман поднимает золотую чашу, но едва прикасается губами к вину. Шадиман смотрит на музыкантов, но не слышит раската барабанов и труб. Шадиман любезно беседует с ханами, но не видит оранжево-красных усов и глаз, сладких до приторности.

Четвертый день пира. Фонтан окрашен багрово-красным огнем. На плечах вносятся золотогорлые кувшины с вином времен Симона I, целиком зажаренные бараны с вызолоченными рогами, обвитые розами, утыканные горящими свечками. Желтые язычки облизывают липкий воздух.

Симон упоен. Милостиво передает царскую чашу, произносит напыщенные речи.

Шадиман подает знак. Начинается шаироба – стихотворный поединок. Придворные поэты наперебой восхваляют царя Симона, благороднейшего из благородных, храбрейшего из храбрых. Ханы с интересом слушают чужие напевы. Князья переводят персиянам лесть певцов, сравнивающих Симона с молнией и тигром, бурей и вершиной.

Шадиман незаметно покидает зал. За ним влиятельные князья. Они приходят в книгохранилище. Сюда глухо проникает шум пира. Мрачно поблескивают черные ниши. У закрытых дверей зоркие чубукчи. Князья сумрачно слушают Шадимана.

– …помните ли вы обязанности перед предками и потомками? Вы получили знамена в наследство и наследникам должны передать. А вы что делаете? Одержимые своеволием и страстями, истребляете друг друга! Ссоры, самоуправство, насилие, буйство! Остановитесь, князья! Только наше могущество может спасти Грузию!

– Что предлагаешь, Шадиман?

Газнели недоверчиво покосился на Палавандишвили.

– Предлагаю забыть вражду родовую и соседскую. Предлагаю прекратить раздробление фамилий! Вы оскудели имениями, разделились и сами унизили свое величие!

– Тебе легко, Шадиман, ты в Марабде один владетель. А вот у меня пять братьев и три племянника, и каждый думает, он умнее другого, – сердито стукнул шашкой Леван Качибадзе.

– Пусть будет хоть двадцать братьев и пятнадцать племянников, владетелем должен быть старший в роду, а остальные составлять единую семью. Об этом решил говорить с Зурабом Эристави. Необходимо примирить братьев. Зураб – законный наследник. Но к нашему разговору вернемся после ухода персов. Сейчас надо говорить о сегодняшнем дне. Помните, князья, вернулся Саакадзе. Церковь с ним. Недаром Трифилий крутился, как волчок. Перед азнаурской опасностью забудем междоусобную вражду. По примеру древних времен соединим мечи и одним ударом пронзим дракона, посягающего на княжеские права. Нетрудно догадаться, просто так Саакадзе не пришел бы, он недоброе замышляет.

Шадиман пристально оглядел встревоженные лица.

Князья заговорили. Уже никто не думал оспаривать предложение Шадимана. Вновь ожил страх за свои замки, пережитый два года назад, когда они, побросав шлемы и на ходу одевая чалмы, бросились за Багратом к шаху Аббасу.

Но Шадиман хотел добиться прочного подчинения своей воле.

– Размышлять не время! – предупреждающе закончил Шадиман. – Ровно через день гонцы поскачут к замкам, а к концу пира княжеские дружины должны стянуться к тбилисской цитадели.

Утром Шадиман беседовал с Исмаил-ханом, Карчи-ханом и Вердибегом.

– Надо усилить в Тбилиси иранские войска, – настаивал Шадиман, – народ неспокоен, трудно так царствовать Симону.

«Не Симону, а тебе», – мысленно усмехнулся Карчи-хан, но вслух учтиво сказал:

– Войска мне самому нужны для других целей, именно – для облегчения царствования Симона.

Только Вердибег поддержал Шадимана:

– Мы пришли успокоить народ, заодно и некоторых князей.

Шадиман не возражал: некоторых князей?! Пожалуйста!

Но Карчи-хан сухими пальцами стукнул по рукоятке ханжала, он подождет Саакадзе, он обещает подумать.

Шадиман не хотел ждать. И поскакали молодые князья. К Тбилиси стали быстро стягиваться царские войска и тваладские сотни.

Шадиман поморщился: где Гуния, где Асламаз? Где блеск тваладцев?! Говорят, по святым местам ходят азнауры, за царя Луарсаба молятся. Шадиман не верил. Наверно, скрываются в Имерети. Он все с большей тревогой чувствовал, как ускользает власть, словно уж, от него.

И снова резкие повеления, и снова скачут нацвали и гзири. Из всех деревень и царских владений снова везут в Тбилиси продукты. Скрипят арбы с хлебом. Ревет скот. Все помещения крепости в Метехи, даже уничтоженные Луарсабом подземные темницы, превращены в погреба и наполнились кувшинами с вином, медом, маслом, сыром. Готовится война с собственным народом.

Шадиман обдумывал: "Церковь против, народ против, могущественные князья против, и Андукапар за собой много князей увлек. Надо Андукапара обезоружить. Пусть Симон пригласит его вновь начальником замка. Не время считать обиды. Надо войной заставить и плебеев и непокорных князей признать Симона… Устал я, пятую ночь тревожные думы не дают уснуть… Зураб поспешил в Ананури, говорят, Баадур бежал с семьей к отцу жены. Этот князь стоит посередине, кто верх возьмет, туда повернет… Душно! Проклятие! Где воздух?! Надо окно открыть, все задохнемся… Что стало с князьями? Никто друг другу на абаз не верит. Воюют с соседями, с собственной семьей. Да, политика шаха – верная политика: разобщить князей и с каждым отдельно, как кошка с мышью, играть. Ни у кого нет твердых желаний. Только я, как скала, стою на страже княжеских знамен. Погибну, но не уступлю! Насильно князей склею! Саакадзе! Ожившая угроза! Не ожившая, а никогда не умиравшая!.. Азнауры нарочно распускают слух… Не верю! Саакадзе больше не вернется в Иран! Сына в залог оставил? Не верю! Наверно, побег заранее подготовлен! Одному верю твердо: Саакадзе что-то замышляет. Почему потемнело? Надо еще светильник зажечь. Как глухо гудит медь!

Эй, кто там? Почему неслышно ступаешь? Кто это? Ты?! Георгий Саакадзе?! Кто пропустил?! Зачем лег на ковер? Почему молчишь?! Опять смеешься?! Рано! Ты еще не выиграл! Вставай, прошу тебя! Вот вино, пей! Поговорим, наконец, как двое равных…".

Шадиман пятился к потайной двери. Цепляется за столики, занавеси, лимонное дерево. Толкнул подставку, фарфоровая ваза качнулась и со звоном рассыпалась на полу.

Шадиман в ужасе отшатнулся. В черном квадрате двери белело покрывало. Он схватился за сердце, силился крикнуть.

– Что с тобой, Шадиман? Не ты ли ждал меня в этот час? Мой князь, уж не хотел ли рассмешить меня, разговаривая с моей тенью?

Покрывало соскользнуло. Блеснули светло-каштановые косы. Холодные глаза смотрели на Шадимана.

Шадиман отдернул занавес. Замелькали огни Тбилиси. С шумом Куры в окно ворвался свежий ночной воздух. Шадиман бросился к княгине Цицишвили, судорожно сжал ее. Рванул платье, жадно впился в обнаженные плечи… Он ненасытно целовал удивленную женщину. Он впитывал жизнь в свое похолодевшее сердце.

Полночь. Цитадель ярко освещена. В большой башне Саакадзе слушал ханов. Он понял: Шадиман успел договориться с ними. Нет, далее выжидать опасно.

– Да, храбрый Карчи-хан, надо привести в покорность раньше крупных князей, мелкие покорятся сами.

– Предлагаю разрушить деревни, изрубить непокорных, особенно кахетинцев, – твердил Вердибег.

Саакадзе оборвал долгий спор. Он настаивает на необходимости растянуть колонны сарбазов от Тбилиси до Самухрано и этим не допустить Мухран-батони и Ксанского Эристави соединить их войска. Такая мера помешает и Гуриели, союзнику Мухран-батони, приблизиться к Тбилиси.

– Мухран-батони никого не признает, вот с него и начнем. Но прийти в Самухрано надо мирно. Отрубим голову, хвост отпадет сам. Сильных князей попробуем склонить уговором и обложить данью. Истребить всех можно, но лучше с пользой.

Ханы повеселели… Владения Мухран-батони! Богатства и изобилие табунов. Шелк и отары скота. Вино и ковры! Иншаллах, персидский стан будет переброшен в Самухрано. И, конечно, Непобедимый прав, – растянуть войска надо, это обеспечит вторжение иранцев в глубину Картли.

Но когда шаги Саакадзе заглохли, ханы обсудили и кровавый план Вердибега. Довольные возможностью провести Саакадзе, решили держать его в неведении.

– Саакадзе говорит, начнем с головы, но сам он думает удлинить руку. Бисмиллах! Кого он хочет обмануть? Пусть грузин заранее посыплет себя пылью, – смеялся Вердибег.

В деревянной чаше синели дымчатые сливы. Около чаши дремал торговец. Но некогда было сворачивать коней. Матарс, Пануш и Элизбар, гикнув, перемахнули через фруктовый ларек. Они понеслись по Тбилиси, не замечая ни дороги, ни людей.

От возбуждения «барсы» сначала давились словами. Возложенная на них впервые дипломатическая миссия у пшавов и хевсур проведена блестяще. То ли хевсуры и пшавы сами ненавидят персов, то ли рады оказать Картли услугу, но обещали больше, чем просил Матарс, Пануш и Элизбар. Подымается Арагви пшавская и Арагви хевсурская. От Орцхали до Ильто бушуют горы. По скатам Борбало и Накерали уже спускается могучая конница.

Как всегда перед боем, Саакадзе долго беседовал с «барсами». Все взвесил Саакадзе: ущелья и реки, долины и леса, часы ночи и дня, солнце и туман, преобладающую силу врага и преимущество нападающих.

Обсудив все случайности и получив точные указания, «барсы» на рассвете снова разъехались. Даже Гиви отправился с Элизбаром в Среднюю Картли к арагвинцам, Дато с двумя дружинниками выехал к Эристави Ксанскому, Матарс и Пануш – в Нижнюю Картли, Ростом – в Ананури, к Зурабу.

Позже Даутбек и Димитрий тайно направились к Черному морю в крепость Гонио. Там под защитой турок укрылся от Карчи-хана царь Теймураз. Саакадзе, зная влияние Теймураза на кахетинцев, просил его вернуться в Кахети для разгрома иранцев.

Все «барсы» должны были встретиться с Саакадзе у Мцхета. В монастырях, на высотах, в зарослях лощин, в запертых храмах, в лесных дебрях «барсы» читают народу воззвание Георгия Саакадзе.

И, вспоминая прошлое, снова на призыв Саакадзе сбегался народ. Бросают мотыгу, бросают пилу, прячут плуг, засыпают ормо. Хватают шашки, дубинки, кинжалы, щиты. Засовывают за пояс топор. Накидывают бурки и бегут. Бегут из деревень, замков. Бегут в Ничбисский лес.

У Медвежьей пещеры гудит народ. Сюда по десяти горным тропинкам стекаются крестьяне Верхней, Средней и Нижней Картли. Мсахури, глехи, месепе – нет различия. Саакадзе всех называет одним именем – воин.

Ждут Квливидзе.

Жужжит, как встревоженный улей, лес. День, два.

Переломился сук, взметнулись ветви. Из зарослей, размахивая нагайкой, вынырнул Квливидзе и врезался в гущу обрадованных крестьян.

Нодар, лихо подкрутив усики, сбросил башлык.

– Э-хе! Квливидзе! Победа, батоно! Победа!

– Что кричите?! Боитесь, Шадиман не услышит?

– Чертей не боимся, сами бодаться научились! – выкрикнул рыжебородый.

– Скажи, батоно, правда, князья тоже идут с нами?

– О себе думайте! В день сражения тощий конь больше пригодится, чем тучный бык.

– Э-хе, батоно! Хорошо, что пришел!

В лесу становилось тесно. Замелькали чохи, куладжи, бурки, папахи, башлыки. Ополченцы жгли скупые костры. Роняли отрывистые слова. Перебирали стрелы, на оселке точили кинжалы, тряпками обвязывали копыта коней.

Появились азнауры – царские, княжеские. Особенно бурно были встречены Гуния и Асламаз. Они больше года скрывались в Имерети, но до этого долго бродили по Тереку. Хотели передать атаману просьбу Луарсаба о помощи, но застали пустые поселения. Казаки всем войском ушли против крымских татар.

Впервые на зов Саакадзе явились церковные азнауры: Магалашвили, Татишвили, Карсидзе, Бочоридзе, Квалиашвили, Зумбулидзе, Тухарели.

– Монастырские дружины готовы, но ждут разрешения католикоса, а католикос молчит, – заявили азнауры.

Зумбулидзе, расправив свисающие усищи, оглядел с ног до головы старого Квливидзе. Бахвалясь своей дружиной, он спесиво спросил, кто поведет объединенных азнауров в бой.

Квливидзе подбоченился, смахнул набекрень папаху:

– Э, дорогой, если разрешишь, Георгий Саакадзе.

Послышался смех. Зумбулидзе вспрыгнул на камень:

– Георгий Саакадзе – амир-спасалар, а азнаурские дружины должен вести почетный азнаур, которому время посеребрило усы.

– Хорошо поешь, – рассмеялся Квливидзе. – Только помни, азнаур, выбирать будет Георгий Саакадзе. А тебе дам хороший совет: когда выступаешь перед народом, будь не так сладок, чтобы тебя не проглотили, и не так горек, чтобы от тебя не отплевывались.

Крестьяне захохотали. Улыбались азнауры. Зумбулидзе напыжился и спрыгнул с камня.

Солнце золотило верхушки гигантских елей. Плыли густые облака. Напряжение нарастало, чего-то ждали. Взбирались на деревья, подползали к опушке. Наконец с дерева крикнули: «Спускаются с третьей тропы!..»

Еще издали Даутбек и Димитрий махали папахами. «Барсы» соскочили с коней. Они горячо обнялись и трижды облобызались с Квливидзе.

Быть может, никогда и не было бессмысленной схватки у стен Горисцихе? Не мелькали азнаурские клинки, залитые азнаурской кровью, и безумная вражда не вырыла братскую могилу? Нет, был этот тяжелый сон, но растаял при первых лучах картлийского солнца. Вера в Георгия Саакадзе перечеркнула прошлое. И только в воспоминаниях осталось страшное сказание, распеваемое мествире у лесных костров.

Даутбек тихо шепнул:

– Был у Теймураза. Царь ждет помощи от султана, тогда поспешит в Кахети, а пока просит Георгия защитить кахетинцев.

Квливидзе хлопнул по плечу Даутбека:

– Выходит, Георгий удочку держать будет, а Теймураз рыбу тащить?

Народ нетерпеливо теснился к азнаурам.

– Время не ждет, – кричал Димитрий, – один удар кинжала дороже тысячи слов.

Даутбек, стоя на коне, развернул свиток:

– Слушайте, грузины!

Народ затаил дыхание.

Как набат, гремели призывные слова Георгия Саакадзе. Они напоминали картлийцам о славных делах предков, о священном долге защищать родину, защищать свою семью. «…Я с вами! Рука моя еще сильна, чтобы отомстить персам за пролитую ими кровь в отечестве моем. Да не будет в Грузии ни власти персидской, ни царя магометанина Симона», – закончил Даутбек послание Саакадзе.

И лес зашумел клятвенным обещанием.

Ночь. Тбилиси спит. Дворец католикоса погружен в темноту. Только в глубокой нише молельни ярко горят свечи.

Уйдя в высокое кресло, католикос перебирает четки. Черный клобук с крестом надвинут на лоб. Бархатная мантия спадает с плеч.

Против католикоса сидит Саакадзе. Четвертый час идет беседа.

«Не уйду, пока не добьюсь полной поддержки церкви», – думает Георгий. Он расстегнул ворот:

– Что выиграете, отказав мне в помощи?! Гибнет страна, а церковные дружины, здоровые, сытые, укрылись за каменными стенами монастырей для защиты церкви. Но разве можно уберечь сердце, подставив под топор голову?

Католикос сурово перебирает четки, и их стук точно отсекает время.

– Божьи храмы должны быть целы.

Саакадзе подался вперед:

– Войско, святой отец, войско! И клянусь не вложить меч в ножны, пока на нашей земле останется хоть один враг.

Последняя четка выскользнула из пальцев католикоса.

– Церковь тебе поможет, сын мой, но помни, церковные земли священны во веки веков. Аминь!

Католикос поднялся. Глаза Саакадзе зажглись радостью. Он вздохнул полной грудью, точно сдвинул тяжелую глыбу.

– Благослови, святой отец, на священную борьбу с врагами.

Саакадзе опустился на колено и протянул меч. Католикос высоко поднял крест и перекрестил оружие.

Наутро Трифилий совещался с католикосом, потом с Саакадзе и в полдень поспешил к Мухран-батони.

Духовенство тихо разъехалось по землям, подчиненным духовной власти католикоса: Сабаратиано, Саарагво, Самухрано, Сацициано, Джавахети, Ташискари, Триалети, Капкули и Ялати[19]. Католикос велел поднять народ на священную войну с персами. Повелел монастырским дружинам и ополчению подчиниться Георгию Саакадзе.

Саакадзе двинул колонны сарбазов к Самухрано. Запылала долина Ксани. Снова бессмысленная жестокость, снова грабежи и разорение встречных деревень. Саакадзе не препятствовал.

Карчи-хан удивлялся: где «барсы»?

Саакадзе равнодушно бросил:

– «Барсы» ускакали подготовить стан, а также принудить крестьян везти вино и баранов.

Карчи-хан недоволен: принудить мало, надо не жалеть палок для пяток – бараны сами принесут вино.

Георгий похвалил остроумную речь Карчи-хана.

Ехали молча. Чутко прислушивался Георгий. За каждым кустом, за каждым выступом он чувствовал учащенное дыхание Картли. «Народная ярость бьет не хуже клинка», – думал Георгий.

«Азнауры должны победить», – думал Квливидзе, с большой осторожностью передвигая азнаурские дружины к долинам Самухрано.