Все эти скупые ответы строго подсказали дружинникам «барсы» и даже Папуна и Эрасти.

Ни слезы женщин, ни обильное угощение, ни полные чаши вина не развязали языка дружинникам.

Вот почему сегодня так шумно в доме деда Димитрия. Говорят, спорят, шумят, не слушают друг друга.

– Разве мой Дато поднимет руку на грузин? – кипятился Иванэ. – Кто видел у Ломта-горы вместе с проклятыми персами Дато с обнаженной шашкой?

– А мой тихий Пануш разве против веры нашей пойдет?

– Может, тихий Пануш сам не пойдет, а только кто знает, чем заставил громкий шах наших сыновей махать шашками?

Замолчав, покосились на отца Эрасти. Хотя давно примирились с его глехством, но в подобных спорах всегда досадовали, почему он, как равный, обсуждает положение и, обиднее всего, говорит умнее даже Иванэ Кавтарадзе.

– Думаю, Горгасал прав, – серьезно начал отец Даутбека, – Керим говорил, каждый день наши храбрецы о нас вспоминали, какие подарки и горячие слова присылали, а теперь сидят за четыре агаджа, на хорошем коне птицу могут перегнать, а не едут… Я много думал… Может, боятся? Может, стыдно? Может, мы первые должны голос подать?

– Не стоит уподобляться навязчивому воробью. Хоть сыновья, все же больше пяти лет у персов сидели, – сказал отец Гиви, сердито откинув длинный рукав чохи.

– Сидели?! – вспылил дед Димитрия. – Можно и двадцать лет сидеть, если царь слепой, а князья разбойники!

Иванэ вскочил. На деда испуганно зашикали. Отец Элизбара невольно бросился к дверям посмотреть, не подслушивают ли лазутчики гзири.

– Э-э, напрасно беспокоитесь, сейчас горе нам! Ни нацвали, ни гзири, ни даже надсмотрщиков не имеем… Разбежались, как зайцы, лишь только наш Георгий переступил порог Картли.

– Ты, Горгасал, напрасно над зайцем смеешься, зайца бог дал.

– Бог дал, бог взял, почему скучаете? Бог тоже много лишнего дал.

– Страшное говоришь! Как можешь на бога голос подымать? Хорошо, священник не слышит.

– Тоже убежал, – насмешливо бросил Горгасал, – священник, служитель бога, а от человека убежал… Я, когда месепе был, хорошо справедливость видел. Сколько молился, сколько жена слезами иконы мыла, а польза? Как от волка – сала. Дочь от голода ходить не могла. Эрасти у себя все ребра пересчитывал… Пришел большой человек, я его не умолял, он сам новую жизнь мне дал. Сына около себя держит, Керим говорит, все исфаханцы Эрасти знают, даже ханы с ним дружбы ищут.

– Не радуйся заранее, может лучше было бы твоему Эрасти остаться месепе, – зло бросил отец Ростома.

– Лучше в почете умереть, чем червяком жить. Пусть мой Эрасти около Георгия Саакадзе умрет, кто может не позавидовать?!

– Когда человек сыт, ему опасные мысли в голову скачут, – недовольно сказал Иванэ. – Ты, говорят, на сто лет запасы и монеты имеешь…

– Напрасно беспокоишься, не от священника имею, – спокойно ответил Горгасал, разглаживая полу новой чохи из дорогого сукна.

– Я давно слушаю… Мы зачем собрались? Против священника замышлять или подумать о нашем печальном деле? – возвысил голос отец Даутбека.

Стариков охватила грусть и растерянность. В наступившей тишине дед Димитрия высказал давно желанное слово:

– Кто хочет винограда, поцелует и плетень… Я с Горгасалом в Гори поеду… мне Димитрий все скажет, всегда любил…

– Непременно поедем, мне Эрасти ничего не скажет, хотя тоже всегда любил, – улыбнулся Горгасал, поправив кинжал в серебряном чекане.

– Для себя поедете или для нас всех? – спросил Иванэ, косясь на Горгасала.

– Для всех непременно, для себя тоже, – уклончиво ответил дед Димитрия.

– Думаешь, дорогой, персы тебя пустят в стан? – спросил отец Элизбара, в душе давно мечтавший о посылке стариков в Гори.

– Я и Горгасал волшебное слово от ангела птиц знаем, – дед лукаво подмигнул, – конечно, пустят… Готовьте гозинаки для «барсов».

Весть о поездке стариков в персидский стан вмиг облетела Носте. Забегали, засуетились женщины. Готовили любимые сладости сыновьям. Миранда посылала Ростому вышитый золотом пояс, Дареджан, жена Эрасти, вернувшаяся в Носте, посылала мужу чувячек Бежана: пусть, говорила она, Эрасти видит, какая нога у их сына. Женщины завязывали в узелки незатейливые деревенские сласти.

Они поспорили и даже немного поругались из-за того, какие сладости больше любит Саакадзе, а вечером дружно испекли для него белый хлеб, имеющий форму меча. Обсыпали рукоятку очищенным миндалем, словно алмазами, а лезвие для блеска смазали желтком. Завернув «удачный подарок» в шелковый красный – цвет сердца – платок, женщины успокоились.

Ностевцы каждый вечер собирались у замка Саакадзе посмотреть работу амкаров, с самой ранней зари до темноты вновь воздвигающих замок. Они радовались: строить собирается, а не разрушать.

– Хорошо, камни не горят, – вздохнул Иванэ, – все же стены целыми остались.

– Сторожевая башня тоже хорошо уцелела. Замок без башни похож на джигита без головы.

– Уцелела? Неделю ломали собаки Магаладзе. Спасибо, добрый черт напугал волчьих детей, зеленый дым в глаза им пустил, разбежались… Иначе до земли бы разрушили… Так Шадиман велел.

Конечно, никто, кроме деда Димитрия, не догадывался, что добрый черт был Горгасал. Ночью, прокравшись во двор замка, он, соединив серу, смолу и селитру, изобразил ад. Наутро земля с шипением и гулом извергала едкий дым, зеленый огонь и зловещие бесформенные куски горячей земли и мелких камней.

Вообще «добрый черт» имел странную привычку помогать ностевцам, и они втайне от бога задабривали его сладким тестом и жареной курицей, которые добродушно запивали вином дед Димитрия и Горгасал. Ностевцев оставили в покое, и даже князья и монахи в тайном суеверном страхе старались объезжать Носте за целую агаджа.

И теперь ностевцы радостно смотрели, как настилали полы, возводили крыши, площадки, у стен ставили свежесколоченные тахты, а в марани – винохранилище – зарывали квеври – огромные кувшины. Все говорило о том, что здесь скоро собираются поселиться.

Даже мальчики помогали амкарам. И вот уже очищен двор, снова возведена вокруг замка стена, блестят в окнах разноцветные стекла. И снова бойницы башни устремлены на далекие горы.

Только с приездом амкаров поняли ностевцы – не все спокойно за этими горами, а своим благополучием они обязаны Саакадзе. Это сознание ускорило отъезд стариков. Ностевцы собрались проводить деда Димитрия и Горгасала и в сотый раз повторить просьбу уговорить «барсов» хоть на час прискакать к любящим их родителям. Просили также передать Папуна просьбу приехать и посмотреть, как его «ящерицы» превратились в стройных женщин.

Старики оживились, суетливо готовились к отъезду. Они не без важности говорили со всеми, особенно были польщены просьбой не оставаться надолго: не успел Георгий приехать, мы снова нужны в Носте.

– Около большого человека всегда дела много, а без хлопот скучно, назойливые годы о старости напоминают, – говорил дед, любовно укладывая в хурджини желтые цаги для Димитрия.

Когда дед и Горгасал, удобно устроившись на арбе, выехали на горийскую дорогу, сквозь оголенные ветви орехов и молодого дубняка мерцали большие звезды. Мягкая тишина расстилалась на неровной дороге. За крутым поворотом блеснуло озеро, в темной воде плескалась поздняя луна. Обгорелые пни, словно чудовища, присевшие на корточки, загадочно гляделись в глубь озера. В прозрачном серебре черными гигантскими черепахами надвигались горы.

В духане «Веселая рыба» Квливидзе сидел на почетном месте. Рядом с ним восседал Нодар, его старший сын. Еще в детстве толумбаш азнаур Асламаз предсказал Нодару великую будущность застольника и воина. Нодар хорошо запомнил это предсказание, ибо в тот день впервые увидел Саакадзе, ставшего для Нодара предметом восхищения и поклонения.

Предсказание Асламаза исполнилось с избытком. Молодой Квливидзе уже не уступал своему отцу в застольном искусстве. Статный, с усиками, закрученными на концах в шелковинку, в щегольской чохе с ухарски закинутыми за плечи рукавами, в высокой папахе, слишком заломленной набекрень, и в цаги с носками, слишком загнутыми крючком – Нодар действительно радовал взор застольников, внушал доверив молодым кутилам и подавал надежду на звание «пирвели дардиманди» – первого кутилы.

Сейчас Нодар старался оправдать и другое предсказание Асламаза. Ему, собственно говоря, было почти безразлично, с кем сражаться, лишь бы поскорей получить боевое крещение. Это заставило старшего Квливидзе ускорить опасную поездку в Носте. Но как бы Квливидзе ни спешил, «Веселую рыбу» он не мог объехать.

И сейчас, восседая между вздыбленным чучелом обезьяны, высунувшей красный язык, и говорящей сорокой, прикованной цепочкой к шесту и беспрестанно кричавшей «пей, толумбаш!», – Квливидзе острым взглядом осматривал духан, подбирая себе застольников.

Нодар был занят не менее важным делом. Он глубокомысленно заказывал духанщику еду:

– …вина сразу ставь десять тунг и средний бурдюк под стол брось. Раньше приготовь ганзили, потом свинтри, не забудь побольше джонджоли…

Квливидзе вдруг обрушился на Нодара:

– Ты что только траву на стол тащишь? Свинтри! Что, у тебя золотуха? Ганзили! Что, у меня цинга?! Дорогой, раньше годовалого барашка на вертеле целиком зажарь, потом суп бозбаш, потом сациви, курицу пожирней поймай, долму и шоршори сделай, дорогой, покислее, десять уток заправь, как я люблю. Зелень, заказанную молодым азнауром, тоже подай. Подожди, куда бежишь? Еще один средний бурдюк под стол брось. Потом убери эти чашки, куриц из них напои, сюда поставь азарпешу, турий рог, оправленный в серебро, и праздничные чаши.

Духанщик, беспрестанно кланяясь и повторяя «хорошо, батоно», не особенно смело спросил:

– Может, кулу тоже дать?

– Кулу?! Спрячь для скучного гостя, из кулы меньше выпьешь, скорее опьянеешь.

Постепенно вокруг Квливидзе становилось все теснее. Раньше были приглашены ближние соседи, потом дальние, потом, настойчиво, гости из отдельных комнат и, наконец, силком проезжающие мимо духана.

Сидели старые, молодые, в нахлобученных папахах, с длинными усами, без папах, богато одетые, бритые, в скромных чохах, обросшие.

Сидел какой-то толстый купец, сумрачный монах, стройный щеголь с завитыми усиками и пучком волос на макушке бритой головы. Он кичился, что недавно вернулся из Ирана и обрит по персидской моде. Его насильно сняли с коня и втащили в духан с помощью уговоров и угроз.

Средние бурдюки, опустев, скорченные валялись у ног Квливидзе. Не только мальчишкам, но даже духанщику слепил глаза мутный пот. На деревянном блюде уже вносился третий жареный баран.

Сорока шумно хлопала крыльями и пронзительно выкрикивала: «пей, толумбаш!»

– А я что, сплю, пестрый дурак?! – рявкнул с места Квливидзе.

И он опять большим ножом резал барана, и сочные куски бухались в глиняные чашки.

Квливидзе умолял, упрашивал, грозил, взывал к совести, и снова наполнялась азарпеша. Вдруг он остановил удивленный взгляд на монахе, сосредоточенно жующем зелень.

– Святой отец, разве мясо грузинам не бог дал?! Если только травой можно спастись, то ишаки первые вбегут в рай!

И снова провозглашались тосты по поводу и без всякого повода. В самом разгаре, когда роги и чаши, поднятые над головой, застыли в воздухе и не подвернулся подходящий тост, Нодар предложил выпить за упокой бывшей обезьяны. Тост шумно поддержали, и Квливидзе под восхищенные возгласы влил рог вина в разинутую пасть чучела. Послышалось бульканье. По красному языку обезьяны струйками стекало вино.

– Пьет!! – крикнул Нодар, восторженно вскочив верхом на бурдюк.

– У меня и мертвый выпьет, – обрадованно размахивая пустым рогом, рявкнул Квливидзе.

Духанщик, конечно, знал нравы кутящих и, оберегая чучело, поставил внутри него кувшин. Потом за умеренную цену он поил из этого кувшина неприхотливых посетителей.

Обезьяна вывела толумбаша из тупика и подала повод к целому ряду новых тостов.

Сорока прислушалась, наклонила голову, покосилась и неистово закричала: «пей, толумбаш!»

– А я что, сплю, пестрый дурак?! – возмутился Квливидзе, опоражнивая азарпешу. – Нет азарпеши, кроме азарпеши, и аллаверды ее пророк! – гремел Квливидзе, протянув очередную азарпешу щеголю с пучком волос на бритой голове.

Нодар вскочил, ястребиные глаза налились кровью, он, потрясая бараньей ногой, завопил:

– Отец! Этот гнусный лицемер не пьет, только погружает усы в азарпешу.

– Что?! – Квливидзе поднялся. – Почему только нюхаешь вино?! Думаешь, я тебя уксусом угощаю? Нодар, наполни ему турий рог. Пусть, чем ушибся, тем и лечится.

Нодар поспешил наполнить огромный рог и протянул щеголю.

Квливидзе не спускал со щеголя пытливых глаз.

– Что?! Не можешь пить?! Ты что, не грузин? К невесте спешишь? Почему сразу не сказал? Эй, Нодар, наполни все роги и чаши. Парень, тащи еще бурдюк! Выпьем за красавицу невесту. Пусть жизнь твоя будет как полная азарпеша! Пусть у тебя родится столько детей, сколько глотков я сделаю из этого рога! Постой, что говоришь? Сегодня твоя свадьба? А-а, на свадьбу спешил? Почему раньше не сказал? Нодар, наполни еще все чаши. Что? Не можешь больше пить?! Нодар, слышишь?

Нодар легкой походкой подошел к щеголю:

– Друзья, опустошайте роги, пусть счастливый жених видит, как лучшие сыны Картли умеют пить за счастье молодой невесты. Э-э, все выпили, а ты что ждешь? Не можешь? Тогда за свое здоровье пей! Тоже не можешь? Тогда за мое прошу! Еще раз не можешь?! Тогда приедешь к невесте с волосами! И под дружный хохот Нодар опрокинул на голову щеголя рог вина. Щеголь вскочил, мокрый пучок волос распластался по бритой макушке. Отряхиваясь, он задержал руку на кинжале.

Но Нодар легко схватил щеголя за плечи и, дружески выталкивая из духана, приговаривал:

– Какое время хвататься за оружие? Поезжай, дорогой, неудобно, невеста ждет!

Не успела закрыться дверь за счастливым женихом, как в духан вошел мествире. На нем был тот же колпак и короткая бурка, что и при встрече с ностевскими стариками.

Квливидзе шумно обрадовался приходу мествире и потребовал немедленного восстановления чести опозоренного невыпитого рога.

Рог снова был наполнен. Мествире, не переводя дыхания, осушил рог и, опрокинув его, показал ловкость застольника: ни одна капля не пролилась из рога. Репутация рога была восстановлена.

Мествире сел рядом с Нодаром и, раздув гуда-ствири, запел любимую песенку посетителей придорожных духанов:

Изощряясь в шутках, посоветовали мествире одно средство, способное отогнать сон от любой красавицы… Квливидзе гаркнул:

– Э-э, «веселая рыба», дай нам еще один бурдюк, только самый крепкий!

Сгибаясь под тяжестью, двое мальчишек внесли на палке прожаренную на вертеле кабанью тушу. Проперченное мясо издавало приятный аромат, на пол стекали капли жирного сока.

Нодар откинул рукава чохи, обнажил кинжал, ловкими ударами отрезал от туши сочные куски и преподнес их на острие кинжала каждому.

Квливидзе оглядел гостей и, подбоченившись, обратился к монаху:

– Почему опять не кушаешь, святой отец?

– Перцу мало, сын мой, – с христианским смирением ответил монах.

– А ты почему не кушаешь? – обрушился Квливидзе на купца.

– Немножко кислоты не хватает, батоно.

Квливидзе отвел в сторону духанщика и заказал два блюда: «индоэтский пилав» из ханского риса, приправленный двадцатью различными тропическими пряностями и фруктовыми кислотами, и «сатану» – каплуна, нашпигованного красным стручковым перцем, душистой смолой и различными острыми специями.

С новой силой запылал огонь, в котлах что-то зашипело, заклокотало. Чихал повар; чихали мальчишки, чихал духанщик, вытирая слезы.

В ожидании новых яств Квливидзе стал просить мествире рассказать о свойстве зверей. Но мествире, осушив вторую чашу вина, предложил послушать о свойстве орла и змеи.

Застольники плотнее обступили мествире, и только в углу покачивался на табурете клевавший носом монах. Мествире вытер широким рукавом губы и шумно поставил чашу.

– В Арани страшный старик жил, и вот один раз такое видел: за Тушети есть большие белые горы, посередине каменная река, ущелье и долины внизу лежат. Кто оступится на каменной реке, потеряет память и выйдет на другую землю к народу с красной кожей. На крутой вершине высокий народ жил, с гордыми глазами и большим сердцем ходил. На скользкой вершине маленький народ жил. Глаза за пазухой держал, сердце узкое имел, больше хитростью жил.

Очень долго друг о друге не знали, раз встретились на охоте, сразу драться начали. Высокий народ шел открыто, маленький туда-сюда вертелся. Шашек не имели, кинжалов тоже не было, что делать? Луки хорошие держали, охотились на летающих рыб. Много стрел о камни затупили, не попадали друг в друга. Что делать? Долго думали. Потом вышли вперед самый рослый и самый щуплый, натянули луки. Сердито запели стрелы, и сразу самый высокий и самый маленький на каменную реку упали, больше никто их не видел…

Вдруг зашумел ветер, закружилась холодная пыль, затмила глаза. Тихо стало. Только когда пыль на место легла, высокий народ белыми орлами над вершиной кружил, маленький ядовитыми змеями внизу полз.

Все забыли, только помнят злость друг на друга, войну сейчас тоже не кончили. Змеи любят сердце орлиное, потому что алмазным стало. Кто им владеет, страх теряет.

Орлов змеиный глаз манит, потому что изумрудным стал, силу предвиденья имеет. Бросаются орлы на змей, выклевывают змеиные глаза, впиваются змеи в сердце орлиное.

Наверху изумруды рассыпаны, внизу алмазы горят.

Много народу ходило, никогда орлов не видели, змей не нашли, каменная река не пускает. Похвастался в Арани храбрец, ушел, сто лет ходил. Когда вернулся, его никто не узнал. Один алмаз принес, один изумруд, только свои глаза потерял. Больше не ходят люди, боятся. Правда, зачем на камни глаза менять…

Вот шах Аббас народ, словно алмаз, ищет. Куда в Картли ни придет, народ от него, как орел от змеи, к горным вершинам уносится. Что делать? Не желает народ персу покориться. Кто орлами хочет парить над вершиной, пусть помнит – «змеиные» князья ищут орлиное сердце. Кто завладеет народным сердцем, страх теряет перед врагом, сильным становится. Люди, верьте Георгию Саакадзе, верьте, но пока молчите.

Квливидзе нахмурился. Хмель слетел с него, словно камень, отломившийся от скалы. Он вспомнил, зачем спешил в Носте. Там он думал узнать планы Саакадзе, намерения «барсов». Квливидзе встал и хотел, расплатившись с духанщиком, выехать в Носте, но мествире шепнул ему на ухо: «Жди здесь Даутбека, от Саакадзе приедет».

Удивленно приподняв брови, Квливидзе оглядел своих шумных многочисленных гостей, из которых он не знал ни одного даже по имени.

За стойкой со скрипом распахнулась дверь, и вошли мальчики, держа на голове плоские деревянные блюда с «индоэтским пилавом» и глубокие деревянные чаши, где в ароматном соусе плавал «сатана».

Никто не мог отказаться от соблазна не столько из вежливости, сколько из любопытства. Но вскоре эти яства навели страх на присутствующих.

Гости Квливидзе сидели с выпученными глазами и разинутыми ртами. Никакое количество вина не в состоянии было «погасить пожар». Никакие тосты Нодара не вызывали ни смеха, ни восклицаний. Купец, объевшись, стонал на длинной скамье. Кто-то вцепился в косяк и никак не мог оторваться от двери. На полу лежали вповалку, не разбирая места и соседа. Монах прислонился к стене, тщетно пытаясь поддержать свое достоинство.

Квливидзе оглядел духан и подкрутил ус. Он приказал духанщику положить купца на палас и откачивать, затем разместить пострадавших в саду, на свежем воздухе: пусть неделю помнят, как Квливидзе угощает!

Монаха Нодар сам усадил на осла и, сунув ему в руку сухую ветвь, умолял не свалиться в канаву.

Монах раскачивался на осле, Нодар с сомнением покачал головой, дал мальчику монету и велел проводить монаха в монастырь.

– Пусть в рай вместе с ишаком въедет, – добавил, выглянув из духана, Квливидзе.

Когда духан опустел, Квливидзе, подтянув цаги, приказал духанщику закрыть дверь на засов и никого не впускать. Он, Квливидзе, ждет одного друга, с кем, наконец, хочет спокойно проглотить чашу вина и откушать кабана.

Только в полночь, когда духанщик и прислужники, утомленные, крепко спали, на всякий случай забрав с собой чучело обезьяны и сороку, кто-то отрывисто ударил два раза молотком.

Мествире приоткрыл защелку и сразу распахнул дверь. В духан вошли двое, закутанные в простые бурки и башлыки. Квливидзе пристально посмотрел на исполина в башлыке и, пораженный, вскрикнул:

– Георгий, ты?!

Саакадзе скинул бурку, и воины, забыв кровавую сечу у стен Горисцихе, бросились друг другу в объятия и трижды облобызались.

Квливидзе восхищен: «Вот сидит, как простой друг, большой сардар, о ком поют песни далеко за пределами Грузии и Ирана, кто славой затмил Нугзара Эристави, чьи богатства превышают все желания!»

Восторженно смотрел Нодар на Саакадзе, упивался его голосом и мысленно дал клятву в вечной верности полководцу азнауров.

Внезапно Квливидзе нахмурился. «Неужели это Георгий Саакадзе поднял меч у Горисцихе на азнауров, на ополченцев, собранных по его слову? Почему сейчас снова тянется к азнаурству?! Может, затевает измену? Кому?» И Квливидзе сердито выкрикнул:

– Князь Саакадзе, зачем пожаловал к нам?!

– Для тебя, Квливидзе, я азнаур.

– Нет, князь! Почему называешь себя азнауром?

– Мой дед был азнауром, я стал князем, но не это важно. Мои мысли и желания связаны с азнаурами.

Саакадзе говорил властно, убедительно. Он говорил о временной необходимости подчиниться обстоятельствам, использовать создавшееся положение и снова восстановить союз азнауров, разгромленный Шадиманом.

– Зачем?! – резко спросил Квливидзе.

– Для будущих битв и побед, – ответил Саакадзе, невольно остановив взор на серебряных нитях в черных усах испытанного воина. – Неужели ты рассчитываешь, азнаур Квливидзе, без борьбы отнять обратно землю от надменных владетелей?

– Царя потеряли. Картли перс топчет, время ли беспокоиться об азнаурских землях?

Чуть приоткрыв покров над своими планами, Георгий пытался внушить Квливидзе мысль о необходимости выдвинуть азнаурское сословие на первое место в стране. Это единственная сила, способная сейчас спасти Картли.

– О царе тоже не следует беспокоиться. Будет царство, найдется и царь. Больше надо думать, как освободиться от друзей и врагов, как бороться с князьями, надевшими чалмы не только на себя, но и на свои замки.

Квливидзе порывисто пододвинул скамью:

– Прямо скажи, Георгий, если жалеешь грузин, почему в бою у Горисцихе обнажил шашки? Почему с персами пилав кушаешь? Если стараешься для персов, почему Уплисцихе не окружил? Ты мне большими делами усы не крути, я о них сам позабочусь. Открыто скажи, с чем пришел? Враг? Друг? Всех запутал! Тебя уже никто не может понять!

– Очень жаль, что ты, азнаур Квливидзе, меня не понял, – сухо сказал Саакадзе. – Сейчас идем по скользкой тропе – неверный шаг, и все свалится в пропасть. Необходимо обезоружить князей их же оружием. Чалмы можете не одевать, но все азнауры, молодые и старые, Верхней, Средней и Нижней Картли должны явиться с покорностью к шаху Аббасу.

Едва дослушав, Квливидзе вскочил:

– Если азнауры меня спросят, скажу: кто раз грузинское достоинство потерял, на уважение народа рассчитывать не смеет. Народ беднее князей, а какую встречу оказал шаху-собаке? Одни босые ноги унес в снежные горы, а ниц перед персом не пал.

Наступило молчание. Неясные тени расплывались на сводах духана. Буйный ветер, скатившийся с гор, настойчиво дергал ставню, силясь вломиться в притихший духан. Но старый дуб, верный страж у окна, защищал его могучей грудью. Старый дуб гудел и стонал и все настойчивей стучал веткой в ставню, словно звал на помощь.

В очаге духана тихо потрескивали сухие обрезки лоз.

«Вот смесь благородства и ограниченности ума», – думал Саакадзе, пристально вглядываясь в отважного азнаура. Но Квливидзе убедить ни в чем нельзя, от своих наследственных устоев он никогда не отступит, спор бесполезен, но он единственный, кого сейчас слушаются азнауры, а что еще важнее – ему верит народ. Придется искать другой путь, а Квливидзе надо сохранить.

– Вот что, друг, тебе здесь оставаться опасно. Князья хорошо осведомлены, кто обнажил шашку у стен Гори. Скройся с семьей на время в Имерети и жди моего сигнала.

Георгий поднялся, накинул бурку, положил перед Квливидзе тугой кисет с золотыми монетами, подал руку мествире и быстро вышел.

Эрасти выбежал следом. За окном уныло звякнул конский убор, и послышался торопливый цокот.

Долго сидел в глубокой задумчивости Квливидзе и вдруг с просветлевшим лицом сказал:

– Э-э, Нодар, он снова наш! Скоро будем вместе охотиться на крупного зверя.