ГЛАВА ПЯТАЯ

На зеленый двор Мухранского замка въехали князья. Многочисленная свита бряцала оружием; ржали кони, стремясь к стойлам. Радушные возгласы домочадцев, слуг, приживальщиков сливались с приветствиями старых и молодых Мухран-батони.

Зураб, оправив хевсурский нагрудник с золотыми крестиками, отвесил поклон старому князю и, войдя в зал, приступил к задушевному разговору. Но Мухран-батони отмахнулся:

– Знаю, запросто не приехали. Наверно, опять о нуждах царства беседа. Раньше еда, отдых, а завтра обсудим.

Упрямство Мухран-батони слишком хорошо известно, сопротивляться бесполезно, тем более что слуги уже пронесли на вертеле зажаренного кабана, а в больших чеканных кувшинах – искристое вино. В трапезной под высокими сводами на видном место поблескивали персидские сабли, щиты и копья, отбитые у Эреб-хана. В полумгле каменных углов висели рядами древние мечи и кольчуги, на них еще темнели пятна крови наездников Чингиса и арабов. На толстой цепи с потолка, расписанного фресками, спускался светильник со множеством обвитых серебром рогов, из которых подымались цветные свечи.

Сам светлейший Липарит, любитель утвари, удивлялся обилию золотой посуды, ловко разносимой прислужниками.

В конце длинной трапезной сидели, по старшинству лет, бесчисленные приживальщики и приживальщицы, одетые кто в платье, схожее с княжеским, а кто – с азнаурским, времен Луарсаба Первого. Они раболепно подхватывали заздравные тосты, шумно встречали остроумные сравнения старого Мухран-батони или скорбно вздыхали, когда поминали мертвых. Если же отмечали подвиги кого-либо из витязей, мужчины приосанивались и важно подкручивали белые как снег или черные как смоль усы. А когда говорили о возвышенной любви, старые девы, откидывая со щек полинялые букли, бросали на Зураба обжигающие взгляды и тотчас застенчиво опускали выцветшие ресницы.

На другом конце трапезной восседал старый Мухран-батони в окружении сыновей и внуков. Гости, облокотясь на атласные мутаки, насыщались едой и разговором.

Красивая и величавая семья Мухран-батони вызывала у князей гордость и восхищение. Двенадцать внуков одновременно подымали чаши, осушали и опрокидывали над головами. Старший, Кайхосро, блистал одеянием витязя и остроумием, а младший, двенадцатый, рвался из рук няньки и настойчиво тянулся к чаше.

Мухран-батони с нарочитой суровостью отвечал на шаири, не переставая нежно поглядывать на любимца.

«Саакадзе в выборе царя не ошибся», – думали гости и шептались:

– Саакадзе?

– Почему он?

– Ведь католикос…

Чаши звенели все звонче, пенились азарпеши, неслись пожелания:

– Здравствуй, азарпеша, прощай, вино!

После обильной еды и многих вин размякшие гости и обитатели замка последовали за Мухран-батони в сад, отягощенный розами. Гремели панду. Налившееся пунцовым соком солнце медленно склонялось к гребням гор, волоча за собою, как мантию, длинные тени.

Танцовщицы услаждали взор горской пляской, певцы, перебирая струны пандури, славили знамена гостей, чем окончательно приворожили сердца владетелей к знамени Мухран-батони: «Не о своем роде повелел петь, как поступают в других замках, а о боевых фамилиях».

Особенно польстил мествире. По-прежнему на его черных цаги вздрагивали кожаные кисти, а на белой короткой чохе жарко горели позументы. Уже годы покрыли свежим инеем его мятежные кудри, но голос, то мягко певучий, то призывно протяжный, разливался весенним буйством. Сначала он песней благословил витязей, отдающих свой меч и сердце родной Картли, потом, нанизывая слова, как на золотую нитку бусы, воспел мужа, носящего имя Георгия Победоносца, который поднялся из глубин ущелья, согнул в подкову полумесяц и обломал когти «царственному льву».

В пылу восхищения и под действием хмеля, не совсем поняв, о каком Георгии поет мествире, князья срывали со своих ожерелий подвески, сдергивали с пальцев перстни и щедро бросали мествире в его белую войлочную шапку…

Между двумя пирами князья сообщили хозяину о решении Совета духовенства и княжества. Но, едва их дослушав, Мухран-батони вскочил и, побагровев от гнева, стал выговаривать: чем провинился он перед княжеством, что составилось о старом воине такое невыгодное мнение?.. Неужели князья думают: Мухран-батони воспользуется временным отсутствием Луарсаба, данного богом?.. Разве Мухран-батони не знал, о чем совещались в Тбилиси?.. Знал, потому и не приехал… На земле Самухрано выпал из десницы Луарсаба меч Багратидов!.. Но кто может сомневаться в преданности Мухран-батони древней династии?

До полудня владетели безрезультатно уговаривали упрямого мухранца. Хмурясь и покусывая ус, он повелел принести чашу времен царицы Тамар и указал на орнамент:

– Вот, доблестные, чему поучает мудрость созерцания. Взгляните: за царем скачут витязи, а если повернуть сосуд – царь скачет за витязями. Я сказал… все.

Огорченное посольство направилось в Тбилиси…

От Ксанского ущелья до Дигомского поля Зураб угрюмо молчал. Странно, неужели его подозрения о тайном сговоре старого собачника с Моурави неверны? Неужели он, Зураб, в крупном разговоре напрасно упрекал Георгия в скрытности? Нет, не похоже, чтобы помимо Саакадзе созрел такой персик… Ведь сам царствовать собирается. Значит, по своему выбору намерен поставить пешку на доску «ста забот» и – как искусный игрок – выиграть! А он, Зураб Эристави, покоритель Хевсурети, снова при нем? «Верный союзник! Может, Шадиман когда-то был прав, насмешливо называя меня отточенным мечом на поясе Георгия Саакадзе… Даже в таком необычном деле со мной не посоветовался… Значит, даже с друзьями не откровенен… Страшный человек! А Русудан? Клянется, будто не сомневалась, что изберут царевича Багратида…»

Когда миновали Дигомское поле, Палавандишвили посоветовал отправиться к католикосу.

– Не лучше ли сперва к Саакадзе? – съязвил Цицишвили.

Князья испуганно на него оглянулись.

– Думаю, князь, тебе ближе к Шадиману! – Зураб резко хлестнул коня.

Газнели неодобрительно посмотрел вслед ускакавшему Зурабу.

– Напрасно, Иесей, рискуешь. Не к погоде с Георгием Саакадзе шутить. Слышал, как пел мествире? Как мыслишь – какого Георгия он возвеличивал? Народ за Саакадзе – так было в Сурами, так было в Марткоби, и так будет в битве с тобой.

Но Цицишвили сам уже назвал себя неосторожным мулом: «Вот Газнели меня учит, а давно ли из-за Хорешани готов был целиком искоренить азнаурское сословие?» Он догнал Зураба и предложил ему жеребенка чистых арабских кровей.

Зураб мысленно подсчитал, сколько дружин Цицишвили можно использовать, если Андукапар вздумает спуститься с Арша, и учтиво поблагодарил:

– Князь для князя во веки веков!

– Князь для князя в черный день, дорогой Зураб! Ибо нашим знаменам предстоят великие испытания… Не следует заблуждаться: мы сейчас в положении плебеев…

Вечерело. С башни Майданских ворот всадников окликнула стража. Молча пожав друг другу руки, они разъехались по улочкам города.

Обогнув мост, Зураб в раздумье остановился. Не направиться ли к Георгию?.. Русудан обрадуется…

Очень недовольна, что ее брат, Зураб, отдельный дом купил. Но нельзя кейфовать за столом у сестры и обдумывать меры предосторожности против ее мужа… Цицишвили прав, – тяжелое время переживают князья… На поводу у азнауров! Это ли не позор!..

Дядю Зураба шумно встретили Автандил и Иорам. Сели за вечернюю еду. Но Зураб был малословен, явно торопился с беседой. И едва остался наедине с Моурави, как сразу в ироническом тоне рассказал о притворном сопротивлении старика Мухран-батони…

– Не время хитрить, – сумрачно проговорил Саакадзе, – дела царства в застое, царя ждут.

– А почему ты, Георгий, так за владетелей Мухрани? Разве нет более преданных князей, следовавших за тобою и по бархатной дороге и по колючей тропе над пропастью?

– Ты первый, мой Зураб, но церковь выбрала Мухран-батони…

– Церковь! Неужели я так поглупел за время единоборства с твоими врагами, что не узнал руки, поворачивающей судьбу Картли?

Долго и осторожно Саакадзе доказывал шурину, почему католикос во имя спокойствия царства остановил выбор на юном Кайхосро Мухран-батони.

Зураб уже не скрывал раздражения и сожалел, что свернул к «барсу барсов», видно забывшему о могуществе знамени Эристави Арагвских! Он смотрел в недопитую чашу и все больше хмурился: «Да, прав Цицишвили, великие испытания предстоят князьям, но…»

Саакадзе долго шагал по извилистой дорожке между темными чинарами. Не нравился ему разговор Зураба. Уж не напрасна ли дружба Моурави с князьями?.. Нет, не напрасна. К счастью, сейчас князья зависят от Моурави, а не Моурави от них. А расчет и ненависть по-прежнему разделили владетелей на враждебные группы… Но к какой же из них примкнул друг Зураб? Один он не осмелился бы выражать открыто неудовольствие при избрании царя… ну, скажем, правителя. Значит, есть немало притаившихся до выгодного часа. Но кто они и много ли их? Сейчас нелегко найти способ обнаружить самых опасных. Вот если бы…

Саакадзе остановился… Жаль, Шадиман не на свободе! Отблеск костров обагрял крепостные стены, и, казалось, высоко в небе выступали из мрака башни. Там, страшась ночного нападения, прятался Исмаил-хан, и там же, изыскивая средства вырваться из плена, томился Шадиман! Вот – настоящая приманка! А почему бы не перебраться «змеиному» князю в замок Марабду, тоже в крепость и даже более удобную? Подальше от кизилбашей и поближе к дружественным ему князьям…

Эрасти осторожно набросил плащ на могучие плечи Моурави. В отсветах поздней луны серый бархат казался серебряным. Саакадзе усмехнулся: из двух опасностей надо выбирать меньшую…

Где-то несмело прокричал первый петух…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Цирюльник с ожесточением точил бритву. Эрасти видел, как выборные от амкарства уже входили на двор, а цирюльник, не обращая внимания на вопли и нещадную ругань, продолжал скоблить его дергающиеся щеки. Эрасти удалось выхватить из ножен шашку и пригрозить нерадивому. Бритва проворно забегала, кося жесткую щетину.

Дверь тихо скрипнула, Русудан остановилась на пороге комнаты Саакадзе. В чаше стыл утренний соус. На подоконнике требовательно чирикали воробьи. Она перевела взгляд на Георгия, выводящего гусиным пером на вощеной бумаге какие-то знаки, и неслышно удалилась.

А в дарбази Георгий обдумывал завершительный разговор. Даутбек встречал амкаров и купцов, выбранных от наиболее важных цехов и торговых рядов. И оттого, что в углу стояло знамя ностевского владетеля, а на стенах сверкало невиданное оружие, и оттого, что в огромной индийской вазе благоухали редкие цветы, – робость охватывала пришедших. Они в смущении вспоминали свою развязность в спорах с Моурави в караван-сарае.

Лиловый, затканный серебром атлас раздвинулся. Ожидающие облегченно вздохнули. Вошли Дато, Ростом, Димитрий – близкие и любимые Саакадзе. Но и азнауры сегодня сдержанны. Дато не шутит, Димитрий не клянется, что будет кого-нибудь полтора часа рубить или целовать, а Ростом, всегда стремящийся создать себе известность, – будь то в замке или на майдане, – сейчас холодно поздоровался и, раскрыв нарды, стал подбрасывать игральные кости.

Но вот показался Эрасти и порывисто объявил: «Моурави скоро пожалует». Сиуш удивленно заметил, что на исцарапанной бритвой шее оруженосца висел не крест, а серебряный барс с бирюзовыми глазами.

Напряжение росло, угнетала тишина. Старосте купцов, не раз водившему караваны с мареной в Эрзурум, чудилось, что мимо него прошла вереница верблюдов с тюками благополучия, а он затерялся в раскаленных песках пустыни неудач. От мучительного полусна вернул его к действительности властный голос.

Саакадзе выразил надежду, что купцы обдумали все высказанное им за последнюю неделю и многое поняли. Нельзя по-прежнему ничего не замечать дальше порога своих лавок, нельзя отгородиться от жизни Картли и смотреть безразлично, как нищает майдан в Тбилиси.

Мелика поразила перемена. Еще два дня назад Моурави казался простым и доверчивым, соглашаясь на сегодняшний тайный разговор с выборными, сейчас же сидел в мерцающем перламутром арабском кресле замкнутый и недоступный.

Эрасти пододвинул чубук и высек огонь. Саакадзе с наслаждением затянулся. Это было еще не виданное зрелище. Амкары с трудом подавили желание перекреститься. Из широко раздутых ноздрей Саакадзе валил серо-синий дым. «Может, дэви? – ужаснулся Эдишер. – Иначе почему такую силу имеет?!» И он смущенно подтолкнул Сиуша: на цагах Саакадзе горели два изумруда, обладающие даром предвидения.

Староста купцов робко заявил: скоростной гонец, посланный тбилисскими караван-сараями, вчера вернулся с печальной вестью. Дорога на Шемаху закрыта. Всюду персидская стража. Те смелые караваны, которые ушли из пределов Грузии, не достигли чужеземных майданов. Персидский шелк опутал берега Каспийского озера. В мечетях муллы проклинают грузинский товар.

Саакадзе оборвал его унылое причитанье: «Если персидские муллы проклинают, то турецкие будут благословлять. Если дорога на Шемаху закрыта, то на Эрзурум свободна, а кто идет – всегда дойдет. Купцы издревле способствовали обогащению царства. Они никогда не устрашались преград: моря переплывали и пустыни пересекали, наполняя родную страну изобилием и благосостоянием. Так пристало ли теперь, когда миновали испытания и тучи далеко ушли за черту Картли, нарушать веками установленный обычай?»

Купцы и амкары выжидали. Саакадзе резко отодвинул чубук.

– Почему у людей короткая память? Почему не хотят помнить случившееся? Когда сераскер Джгал-оглы воевал с шахом Аббасом (Саакадзе развернул пергаментный свиток), вот как запечатлели монахи печальную быль: «Царствовал голод, купцы разбежались, и жители Вана съели собак, кошек, ослов, лошадей и кожи. Нищие толкли могильные кости, а потом умирали нос к носу. Мать сварила сына, а отец продал дочь за два просяных хлеба. Погибли тысячи тысяч и десятки тысяч, а уцелевшие бежали в Джезире, Багдад, Арабистан, Тебриз, Казвин, Хорасан и там на чужбине умерли, и ни один из тысяч не вернулся. От Салмаста до Стамбула и на север до Амида и Алапа жили лишь медведи, кабаны, волки-людоеды и гиены…»

Выборные в смятении смотрели на Саакадзе, словно от него зависело нагнать или предотвратить этот ужас. Сиуш на миг представил себе, как в Тбилиси живые грызут мертвых, и неистово вскрикнул:

– Моурави, ты все видишь! В твоей руке судьба Картли! Говори – что нужно? Хоть не очень богаты, но сделаем.

– Купцов не остановят моря и пустыни!

– Торговать мы будем!

Саакадзе поднялся, поднялись и остальные. Он подошел к нише, отдернул занавеску. На полке виднелся поднос с золотистым виноградом.

Мелик выразил изумление – как мог в начале лета созреть такой вкусный виноград?

– Я хочу еще больше удивить друзей. Это прислал мне с гонцами везир Осман-паша. Прошу попробовать!

Мелик несмело потянулся за кистью, взял и Эдишер и вдруг нелепо закашлялся. Саакадзе рассмеялся:

– Вот чем угощает меня султан: виноградины выдуты из легкого золота. Примите на память о новом пути. Пошлем в Стамбул караван с лучшими изделиями…

Заходило солнце, лучи мягкими дорожками ложились на палас. Автандил широко раздвинул занавес и пригласил гостей отведать фазанов, уже томящихся на вертеле…

В этот час сумрачные князья доносили католикосу о неудаче переговоров. В тесных кельях с узкими окнами, смотрящими на Куру, не было лишь Саакадзе. Он сослался на неотложность беседы с хозяевами майданов. Такое поведение сбивало с толку: если скрытно плел паутину в пользу Мухран-батони, почему не интересуется дальнейшим?

И вновь обсуждали: кто же займет пустующий трон?

Каждый из владетелей желал услышать свое имя. Но церковь не поддержит, остерегается междоусобиц. И несказанно обрадовались предложению Трифилия отправиться вторично к Мухран-батони…

Солнце к вечеру тяжело окунулось в облако, и ксанская вода покрылась пунцовой рябью.

– Если верить приметам, – с досадой буркнул Цицишвили, – такой закат предвещает ливни. Выходит – спешим к слезам.

Внезапно буйно пронесся ветер, пригибая молодые дубы. Загрохотал гром и оборвался где-то за ущельем. И тотчас наступила тишина. В зарослях умолкла лесная дичь, в мглистом воздухе неподвижно распластались ветви, и невольно кони замедлили шаг. Меж стволов засветились синим холодным огоньком гнилушки. Какая-то жуть сизым дымом поползла с отрогов…

В тишину врезался оглушительный лай. Лязгнуло железо, и опять распахнулись ворота замка Мухрани. Но что такое? Двор наполнен прыгающими, визжащими и лающими собаками. Старый князь, его сыновья и внуки в охотничьих одеждах радостно кинулись навстречу. Оказалось, что никогда так вовремя не жаловали дорогие гости… Ловчие выследили горных турачей, предстоит небывалая охота.

Будто не замечая озадаченности послов, Мухран-батони приказал к заре подать благородным князьям охотничьи плащи и оружие.

Вмиг была подана в Охотничьем зале легкая еда из двадцати смен.

С первым светом из конюшни вывели не княжеских коней, а отборных кабардинских скакунов под богатыми седлами и чепраками, каждому князю с отличительным знаком его знамени.

Старый князь упрашивал принять коней в дар за честь, оказанную дому Мухран-батони.

Послам ничего не оставалось, как, выразив искреннюю признательность, выехать на охоту и три дня гоняться то ли за Мухран-батони, осатанело лазающим по скалам, то ли за турачами, осатанело прыгающими по скалам…

А когда под веселые рулады рожков вернулись в замок и, отпировав удачную охоту, снова приступили к делам посольства, Мухран-батони нахмурился. Разве он не ясно выразил свою мысль? Разве его внук Кайхосро не достаточно твердо заявил о невозможности выполнить просьбу картлийского княжества? Почему, имея такого мужа, как Георгий Саакадзе, ищут правителя Картли? Да, правителя, ибо никто не смеет занять престол законного царя, временно отсутствующего.

Князья ужаснулись: а что, если?.. Все понятно, Саакадзе тайно хлопотал не о Мухран-батони, а о себе, и могущественная фамилия обещала ему помощь. Нет, не бывать такому! Князья не подадут на свою голову меч Георгию Саакадзе.

Посольство бросилось в Тбилиси умолять церковь вмешаться. Князья уже не замечали ни цвета Ксанки, ни тишины, ни грома. Они как одержимые пронеслись через городские ворота.

Католикос казался встревоженным: лучшего ставленника он не видит. Придется прибегнуть к высшей силе. Он подумает, посоветуется с богом.

– Не с богом, а с Саакадзе! – шепнул светлейший Липарит нахмурившемуся Газнели. – Слышал, он завтра возвращается с твоим Дато после осмотра старогорийской дороги. За верблюдов принялся.

Газнели вспылил и прохрипел:

– Кстати возвращается: хочу внука крестить. Давно пора, дела царства задержали…