ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

Два одинаковых послания к шаху Аббасу были зашиты: одно в чоху Махара, другое в архалук пчеловода. Все шло гладко, как задумал Шадиман, но вдруг по пути в Исфакан на гонцов свалились с деревьев, с криками «Зармюран! Зармюран!» «курды», то есть переодетые «барсы». А другие «барсы», с выкриками «Дарбазан! Дарбазан!», ринулись с камнями на мнимых курдов.

Махара, чувствуя нож «курда» у своего горла, отчаянно завопил: грузины, помогите!

Ростом затеял ссору с звероподобными «курдами». В лесу совсем стемнело, поэтому Махара не видел, как переодетые и непереодетые саакадзевцы со звоном скрещивали шашки, едва касаясь ими друг друга. Но он с ужасом слышал стоны, вопли, проклятия и топот убегающих.

Развели костер, Махара, корчась от едкого дыма, умолял сорвать с него веревки и вернуть хотя бы чоху. Внимательно прочел Ростом послание Шадимана шаху, извлеченное из чохи простофили Махара, и, приставив кулак к его лицу, загремел: «Теперь я узнал, какой ты царский мсахури, собачий сын! Свою землю отправился персу продавать?!» И сильным ударом расплющил нос княжескому гонцу…

Ростом и не подозревал, как радовался Махара, заключенный вскоре в башню для малоопасных преступников: «Бог счастье послал, каменный колодец смертью не угрожает, лучше здесь отсидеться. В Марабду спешить или под нож – все равно!»

Моурави охоту Ростома оценил высоко. Удалось проникнуть в мысли Шадимана и обнаружить злоумышленников.

Уже за одну такую услугу Шадиман заслужил освобождение из тбилисской крепости. Моурави еще раз перечитал послание к шаху.

Шадиман уверял шаха, что многие князья опять склонили свои знамена к его золотым стопам.

«Змеиный» князь клялся «иранскому льву», что "Зураб Эристави полон расскаяния, и, как только «властелин вселенной» переступит порог Картли, Эристави Арагвский, согретый персидским солнцем, ринется на Саакадзе, осмелившегося изменить шах-ин-шаху, и угрозами принудит к тому же многих князей, оставшихся верными всесильному и милостивому покорителю царств…

Дальше Шадиман, славя шаха Аббаса, витиевато повествовал о своем преклонении перед персидской мудростью: «Каждое дело скрепляй закладом». И вот он, Шадиман, жертвует во имя гибели Саакадзе юной дочерью Магданой, которая сумеет приблизить Арагви к дружественным рубежам Ирана.

Негодующие «барсы» наперебой предлагали утонченные кары, Даутбек ради спокойствия Русудан пытался убедить Саакадзе в лживости «змеиного» князя: подобная низость не свойственна гордому Зурабу. Но Саакадзе, скрывая горечь, решительно возражал: раз поехал к заклятому врагу азнауров – уже изменил. Придется установить за ним слежку и по возможности не допускать к тайным делам царства.

После бурного разговора «барсы» одобрили решение Саакадзе: скрыть все не только от Русудан, но еще больше от Зураба. Пусть тешится мыслью, что Моурави, а значит и «Дружина барсов», в полном неведении, пусть продолжает плести паутину, запутается в ней сам вместе с Шадиманом.

А Магдане надо помочь избавиться от нежеланного жениха. Когда наступит час, «барсы» вспомнят слова Вардана: «Нет несчастнее и пугливее княжны Бараташвили, как нет краше ее и благороднее».

– Не верю! – выкрикнул Даутбек. – Разве может у змеи родиться голубь?!

– Может! И даже у голубя – змея, иначе чем объяснить рождение Зураба у доблестного Нугзара?..

Похвалив Ростома за пример, Саакадзе обсудил с друзьями дальнейшие действия. Он посоветовал Димитрию усилить надзор за Арша, а весной станет известно, где начинается подземная дорога к замку Марабды. Посеянные пчеловодом зерна тыквы дадут если не плоды, то цветы непременно…

Тбилиси ликовал. Эти шестьдесят дней были зенитом славы Моурави. Не только города – все поселения, местечки и деревни приказал оповестить Саакадзе о военно-торговом союзе грузинских царств и княжеств.

Немало способствовали веселью две свадьбы дочерей Саакадзе, которые он праздновал вместе.

Княгиня Нато недовольна: рассеивается внимание; но Моурави торопился – свадьбы должны послужить поводом для съезда светлейших и царя Имерети, а это необходимо для закрепления достигнутого им во время поездки соглашения.

Раньше других прискакали «барсы» с семьями, потом, скопом, ностевцы. Наконец приехал и Папуна. Он вздыхал: хотя и тяжело было бросить Тэкле на своеволие сумасшедшей судьбы, но, вернувшись из Картли, Датико передал просьбу Русудан поторопиться, ибо Георгий без Папуна не поведет дочерей под венец, и вот он, Папуна, переодетый шейхом, день и ночь гнал быстроходного верблюда.

Папуна подробно рассказал о происходящем в Гулаби: Али-Баиндур чуть не пустился в пляс, когда азнаур Датико привез от царицы Мариам письмо к царственному пленнику. Золотыми чернилами было старательно выведено, что Тэкле укрылась в монастыре святой Нины, но, увы, молодая царица Картли от горя потеряла память. Пусть светлый Луарсаб утешится, – Тэкле никогда не приносила ему счастья, лучше покориться милостивому из милостивых шах-ин-шаху, и тогда будет у него не одна, а сотни прекрасных жен.

От свирепого хана скрыл Датико, что сведения о Тэкле он сам доставил обрадованной ведьме. А письмо сыну она написала под диктовку настоятеля Кватахеви.

Али-Баиндур тут же собственноручно переписал послание царицы и немедля отправил в Исфахан шаху, с злорадной припиской: «Пусть Булат-бек у себя под усами ищет безумную жену безумного царя, а ему, хану, аллах послал хорошее чутье, и он знает не только что делается в пределах его глаз, но даже в стенах гаремов некоторых надменных ханов…»

Папуна говорил, что в тесном домике Тэкле все облегченно вздохнули, ибо не прошли и две луны, как Булат-бек убрал из Гулаби своих лазутчиков, а тех, кто рискнул остаться, Керим, под одобрительный смех Баиндура, лично выгнал за черту крепости.

И Папуна невесело закончил: пробраться в Ферейдан, посмотреть, как страдают угнетенные шахом кахетинцы, он не успел, ибо в доме несчастной Тэкле свой Ферейдан… Но после свадебного пира он все же проберется к кахетинцам…

Нетерпеливость Теймураза вынуждала торопиться, но нельзя было ничем задевать самолюбие фамилии Мухран-батони. Саакадзе решился наконец на откровенную беседу с Кайхосро. То сочувствуя, то уговаривая, Моурави осторожно добился бесповоротного отречения молодого правителя.

– Мой Кайхосро, если тебя не тронут слезы народа – значит, ты прав: церковь и князья ждут твоего ухода от сложных дел царства. Ты не оправдал их надежд, ибо был со мною, а не с ними… Конечно, благородный Мухран-батони прав, – можно заставить оружием покориться правителю. Пожелай – и я заставлю.

– Честолюбие деда не имеет границ. Нельзя подвергать Картли междоусобию. И потом, я уже определил.

Выслушав Кайхосро, Моурави осмотрительно поинтересовался: известно ли правителю намерение католикоса и мдиванбегов просить царя Теймураза возглавить объединенное царство? Оказалось – известно: как только Моурави присоединил Кахети, азнаур Дато, по благородству своему, шепнул ему, Кайхосро, о келейном совещании католикоса с некоторыми князьями… Понятно, заговорщики не пригласили Моурави, ибо всем известна дружба Великого Моурави с домом Мухран-батони… И тогда же он, Кайхосро, дал клятву своему ангелу покинуть чужое место… хотя, по правде говоря, не лежит у него сердце к Теймуразу: хитер и себялюбив.

Пробовал Саакадзе доказать, что вины царя тут нет: беспрестанная борьба с могущественным шахом Аббасом – причина тяжелого положения царя Теймураза. Но Кайхосро внезапно перевел беседу на предстоящие празднества. Он просил Моурави оказать ему как правителю последнюю услугу и обе свадьбы устроить в Метехи. Надо хоть чем-нибудь угодить деду, – первый внук женится, пусть останется в фамильном гуджари почетная запись.

Саакадзе согласился, и снова Метехи наполнился бряцанием древних мечей. Развевались знамена. Спорили конюхи. Торопливо втаскивали свадебные дары нукери. И надменно поднимались по мраморной лестнице светлейшие владетели, царевичи и цари, прибывшие на венчание дочерей Моурави.

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

Старший марабдинский кузнец еще раз ударил молотом по расплющенному топору. Проворная прядильщица быстро плела из серебряных нитей длинную бороду.

Угрюмый дровосек смолой скреплял светящиеся гнилушки на высоком колпаке. Одноглазый зверолов приделывал к волчьей шкуре голову кабана.

Из ворот замка то и дело выскальзывали вооруженные марабдинцы, кутаясь в плащи и ведя на поводу коней в зеленых попонах, сливающихся с кустарниками.

Из узкого окна Охотничьего зала Шадиман всматривался в темнеющую даль, не прерывая своих мыслей. Его мало волновало решение тбилисского Совета отправить посольство в Русию. Не хуже Саакадзе он понимал тщетность хлопот духовенства о царе Луарсабе и о помощи Картли против Ирана. Другое дело – Турция: ей все выгодно, что во вред Ирану…

– А Махара все не возвращается, – досадовал князь. – Шах способен девяносто дней продержать моего чапара, ибо, по его бирюзовому мнению, выходит: чем больше томятся прибегающие к его алмазным стопам, тем больше проникаются страхом и восхищением. А пока светлейший Шадиман и Исмаил-хан будут проникаться восхищением к «льву Ирана», «барс Носте» уже проникнет в Гурию и Самегрело, а оттуда прыгнет прямо на престол Багратидов. Надо действовать! Князья – тупой Качибадзе, острый Палавандишвили, двуликий Эмирэджиби, безликий Нижарадзе и косоглазый Джавахишвили-младший – согласны на восстание. Их больше других объединила урезанная проездная пошлина. Недаром уже без всякого приглашения они трижды прибывали к воротам Марабды… Стучались бы и в пятый раз, но решение уже скреплено их княжеской печатью. Предвещает успех и обещание Зураба повернуть на Дигомском поле по условному знаку свои дружины против Саакадзе. Кроме желания воцариться над горцами, князь жаждет восстановить рогатки в своих владениях.

Празднование свадьбы дочерей великого плебея да омрачится неожиданным подарком!

Приготовления закончены. Дружины князей-заговорщиков пополнены марабдинскими сабельщиками. Отказался только Зураб: ему – надменно заявил он – достаточно трехтысячной арагвинской конницы, чтобы разбить объединенное войско Мухран-батони и Ксанского Эристави.

"Итак, – рассуждал Шадиман, – шестьсот отчаянных марабдинцев проникнут на Дигомское поле, а тысяча ожидает меня в горном лесу, вблизи Кумисского озера. Пока на поле будет длиться бой, я ворвусь в Инжирное ущелье, перебью стражу и открою ворота крепости. Исмаил-хан с сарбазами бросится на помощь восставшим князьям, а я направлюсь с царем Симоном в Метехи. Моему отборному войску нетрудно будет истребить охрану Газнели и, заняв башни, наглухо захлопнуть ворота царского замка от всех узурпаторов. И еще не следует забывать: лишь только княжество почувствует силу восставших – немедля повернет коней. Так было на Ломта-горе, так будет на Дигомском поле.

Спешно выехал в Арша повеселевший Андукапар. По огненному сигналу на утесе Желтой башни он спустит дружины. О сладкий час возмездия! Коршуном слетит он, сметая и круша все на пути к Гори и дальше – к Носте. Да повторится уже раз свершенное Шадиманом!.. В лесах было спокойно. Заставы азнаурских дружин подковой сжимали подножие неприступной Аршанской горы. Даже туман полз, натыкаясь на ощерившиеся копья.

Вот почему на опушке у начала главной тропы начальник заставы, храбрый азнаур Микадзе, растянувшись у костра, спокойно обгладывал ногу дикого козла, а его дружинники сосредоточенно следили, чтобы на вертеле не обгорел сладко пахнувший кабан.

Вдруг беспокойно заржал конь, сорвался с привязи и помчался к лесу. Тяжело хлопая крыльями, низко над костром пролетела черная птица. Где-то вдали завыл шакал, и лес огласился мяуканьем, свистом, хохотом. Огромный волкодав со вздыбленной шерстью, жалобно скуля, прижимался к дружиннику.

Микадзе вскочил, обнажил шашку, да так и прирос к земле. Дружинники с разинутыми ртами окоченели у костра.

Ломая сучья, совсем близко шагал каджи. Как полагалось, его высокий колпак зловеще отсвечивал синим огнем. Серебряная борода путалась в коленях, а на мохнатом плече торчал насаженный на длинное древко волшебный топор. За каджи вприпрыжку бежал ощерившийся волк с кабаньей головой, а из его оскаленной пасти вырывался предостерегающий страшный свист.

Никто из дружинников не мог наверно сказать, сколько времени находились они в столбняке, а когда очухались, то на вертеле чернел только обугленный череп кабана, а в золе потухали последние угольки.

Микадзе велел выпить всем по тунге вина, поймать взбесившегося коня и как следует отхлестать, дабы в другой раз не уподоблялся зайцу.

Над лесом занималась заря. Андукапар по каменным насечкам, опираясь на волшебный топор, приближался к воротам замка Арша. За ним следовал телохранитель, уже сбросивший в пропасть кабанью голову вместе с колпаком и серебряной бородой.

Десять дней сантуристы выбивали молоточками из семиструнных сантури пленительные звуки. Десять дней каманчи наполняли сладчайшими мелодиями нарядные покои Метехского замка. Бурно взлетали «макрули» – свадебные песни, разливались вина, неудержимо неслись в лекури танцоры.

Гордо восседал старый Мухран-батони рядом с правителем Кайхосро, Моурави и Иесеем Эристави Ксанским. Гордо восседала Русудан рядом с Тамарой – царицей имеретинской, Дареджан Мегрельской, надменной Гуриели и сердечной Мухран-батони.

Кто может так безудержно веселиться, как веселились «барсы» на торжестве своего Георгия из Носте? Кто, кроме Хорешани, может так красиво и благородно устроить празднество? Разве семья Саакадзе не ее семья? Разве она меньше любит Хварамзе и Маро, чем любила бы своих дочерей? Даже опьяненный счастьем Эрасти и его черноокая жена разве не дороже ей, чем любой князь с кичливой княгиней?

Мог ли еще кто-нибудь так щедро одарить молодых подарками, как одарили их Леван Дадиани Мегрельский, хвастливый Гуриели и осторожный царь Георгий Имеретинский? Тянулся за ними Шервашидзе Абхазский, не пожелал отстать и Зураб Эристави. А разве князья Картли и Кахети не спешили перещеголять друг друга в богатстве и щедрости? Или купцы и амкары забыли, кто празднует перемену жизни своих дочерей? Разве не тянутся по улицам Тбилиси носилки с богатыми дарами? Разве купцы не разметали от Сионского собора до Метехи бархат, по которому прошли молодые? Или у стен замка под оглушительную зурну не плясал весь Тбилиси, а по всем тбилисским площадям не раскинули стан крестьяне окрестных поселений?

Десять суток праздновал народ, радуясь вместе с Георгием Саакадзе. Десять дней шипели на вертелах яства. Пировали все, кто дрался на поле брани плечом и плечу с Моурави, кто страдал за Картли, кто, любя ее, отдавал свою кровь.

Никто не забыл в эти счастливые дни Моурави, и он помнил обо всех. Строители одобряли возведенные по их рисункам девять террас амфитеатра, вздымающихся над полем. Амкары горделиво показывали «барсам» украшение скамей: камень нижних разукрашен ковровыми подушками с позументами и шелковыми кистями, дерево верхних – пестрыми тканями.

Дигомское поле никогда не видело столько блеска, ибо здесь пожелал Моурави завершить десятидневный пир. Потому и хмель не помешал «барсам» тщательно следить за приготовлениями. Шумели царские, княжеские и церковные азнауры, намечая стоянки и споря за лучшие места. Цокот подков, свист нагаек, выкрики дружинников превращали Дигоми в военный стан.

Дато пререкался с уста-баши, намечая убранство кресла для Левана Дадиани, как вдруг Гиви дернул его за рукав и, отведя в сторону, шепнул: «Шадимановский лазутчик в рядах дружинников князя Нижарадзе».

Смеясь, Дато полюбопытствовал: не объелся ли зоркий «барс» овечьим сыром? Гиви обиделся, ибо с утра торчал на поле и никак не мог добраться до любимой еды, и, подражая Ростому, сквозь зубы процедил:

– А ты, видно, объелся куриной слепотой, растущей в овраге, ибо иначе бы узнал марабдинца-мсахури Раждена, который еще в Метехи любил хвастать отрубленным пальцем.

Хмель мгновенно испарился из буйной головы Дато.

– Следует немедленно поручить, – прошептал он, – ностевским разведчикам наблюдение за подозрительным мсахури.

Тут Гиви не на шутку рассердился и напомнил, что он – саакадзевский «барс», а не медный колпачок, надеваемый собачьим Ражденом на свой обрубок. Уже ностевцы рыскают по Дигомскому полю и выведали, что несколько шакалов из Марабды в наряде дружинников Нижарадзе обмениваются незаметными знаками…

Не дослушав, Дато принялся сзывать «барсов» к Хорешани на полуденную еду.

Как всегда на военном совете, Саакадзе раньше выслушал своих «барсов». Он прошелся по комнате и опустился рядом с Даутбеком:

– Выходит, князья замыслили восстание? Но кто? Без вожака волчья стая не подымется. Липарит? Не похоже, и причин нет, – всем доволен. Но верить следует только Мухран-батони и Эристави Ксанскому. А Арагвскому? – Саакадзе побледнел, он прочел в глазах «барсов» такое же подозрение. – Все прояснилось – цепь от Марабды тянется к Дигоми.

Внезапно Элизбар хлопнул себя по лбу: теперь он понимает, почему Нижарадзе шептался с Качибадзе, а лишь завидев его, Элизбара, чересчур громко заговорил о достоинствах пегого иноходца.

– Значит, трое обнаружены?

– Нет, Ростом, пятеро. Забыл прибавить Шадиман" и Андукапара.

– И я тоже кое-что заметил, – произнес Пануш: – У многих княжеских дружинников кизиловая ветка приколота к папахе одинаковыми булавками. «Наверно, в одной лавке украшение покупали!»

Все серьезнее становились «барсы». Саакадзе крупно шагал по ковру, говори как бы сам с собою:

– Выходит, Зураб не успокоился и замыслил воспользоваться удобным случаем ополчить против меня князей и захватить власть… Нет, власть в Картли для Симона захватит Шадиман, а Зураба женит на своей дочери и поможет ему воцариться над горцами… Конечно, вовремя раскрытое предательство поможет нам расправиться с изменниками, но какая в этом польза? На Дигомском поле в кровавом междоусобии лягут три тысячи лучших арагвинских конников, ибо верны Зурабу и драться будут до последнего вздоха… Если считать замешанными в заговоре десять князей, и каждый бросит в драку не меньше пятисот дружинников, то получится – пять тысяч. Если даже падет половина из них и хотя бы сотен десять из нашего постоянного войска, то ирано-картлийский рубеж ослабнет почти на семь тысяч шашек… Нет! Такую расточительность Картли не может допустить даже ради прихоти Шадимана вновь водворить на трон одноусого глупца и преподнести на пике «льву Ирана» умную голову Великого Моурави!