На осторожное замечание Саакадзе, что буйство Левана можно объяснить заговором на его жизнь и корону, Гуриели еще больше вспылил и так взмахнул рукой, словно собирался снести виднеющееся вдали Кобулети.

– Не только Леван такой счастливый, – кричал Гуриели, – на каждого владетеля покушаются, и если у всех выклевывать глаза, подданных не хватит! Но не у себя лишь свирепствует одержимый. Подкрадывается то к Гурии, то к Имерети. А его разбойники-рабы с удовольствием идут на кровавое дело, ибо набивают свои буйволиные животы только награбленным, а когда нет чужого, то их кишки высыхают и нередко лопаются. Вот почему он, Мамия Гуриели, просит Великого Моурави заключить военный союз с ним и немедля идти войной на проклятого Левана, а им с восторгом поможет Шервашидзе Абхазский, которому Леван подбросил безносую сестру. Георгий Имеретинский тоже сочтет за счастье отомстить отвратительному соседу за непрерывные набеги. А предки Левана? Разве не они притащились из Египта, где, наверно, стучали ослиными копытами?

Саакадзе нравился способ Гуриели передавать свои мысли. Он сожалел, что отсутствуют Зураб и Димитрий. Любил острое слово и царевич Вахтанг – правда, как приправу к вину.

– Мужество батони Мамия, – сказал Саакадзе, – вызывает восхищение. Гурия стеснена Турцией, Самегрело и Имерети и не только сумела сохранить независимость, но и сама некоторых беспокойных может проучить. Нет сомнения, если понадобится, то для общей пользы я, Моурави, помогу обуздать заносчивых соседей. Но сейчас другое замыслил – примирить Гурию, Имерети и Самегрело, сблизить их военным союзом с Картли и Кахети и проучить более опасных, исконных врагов всей Грузии.

Мамия сразу остыл и стал уверять, что он сам об этом давно подумывал, ибо Леван Дадиани храбр и разумен, с ним можно научить османов учтивости. Эти золоторожцы не знают меры своим вожделениям, им по душе церковная утварь, но и золото чужих замков их волнует, и даже против ковров они не спорят. Но особенно возмутительно их сладострастие: стоит только стать для битвы лицом к Левану, как за спиной уже шарят нечестивые руки османов и тащут гуриек, как охотник фазанов.

Саакадзе вежливо обрадовался, что батони Мамия не знает аппетита шаха Аббаса, иначе османы показались бы ему приятными детьми, шаловливо довольствующимися пустяками. «Иранский лев» давно подстерегает земли Западной Грузии, и только османы удерживают на цепи кровожадного властелина!

Мамия заволновался: он тоже думает заручиться силой османов и задобрить султана, а по молодости Мурада – султаншу, послать ей покрывало, вышитое гурийками, – да закроет она им глаза свои на Гурию!

С помощью весел Саакадзе удалось, наконец, направить баркас с мыслями Мамия по желанному течению и условиться о встрече в Имерети для военного разговора в Окрос-Чардахи – Золотой галерее.

Два дня Мамия Гуриели хвастливо показывал гостям достопримечательности Гурианта. На прощание он устроил празднество «бедис-гамоцда» – «испытание счастья». Этот праздник приходился на субботу первой недели великого поста, но, как клялся Мамия, приезд Моурави равносилен счастливому дню, поэтому он переносит «испытание счастья» ближе к рождеству.

На зубчатых стенах Гурианта громоподобно затрубили длинные прямые трубы, эхом отзываясь в далеких ущельях. В течение трех часов трубачи сменяли друг друга, и страшный рев поднимал с ложа даже больных князей. Они вскакивали на коней и в сопровождении разодетых азнауров мчались на праздничный призыв.

Предупрежденные начальниками поваров, окрестные крестьяне также устремились к замку, таща на ослах, а то и прямо на спинах, плетеные корзины с маслом, рыбой, сыром, фруктами, медом и всем другим, что не было еще съедено предыдущими гостями.

В полдень старший виночерпий, окруженный чашниками, торжественно ввел гостей в зал пиршества. Князья чинно расселись по достоинству фамилий, азнауры стали позади, а крестьяне – поодаль, отдельными группами.

Из-за тканых занавесей появились Мамия, Моурави, Зураб, Димитрий, царевич Вахтанг и Автандил, встреченные пожеланиями. Почетные гости поднялись на возвышение и опустились рядом с владетелем.

Начался церемониал празднества. Чашники разнесли легкое угощение. По обычаю, все стоя осушили небольшие чаши за здоровье Мамия Гуриели – батони и покровителя. Затем в большой медный чан гурийцы в красных куртках влили семь ведер вина. Следом четыре стольника, по знаку светлейшей княжны, внесли огромный поднос с выпеченными из теста изображениями людей, монет, коней, оружия, быков, воинов и все это высыпали в чан.

Дворовый крестьянин светлейшего Мамия поклонился на четыре стороны, заложил руки за спину и опустился перед чаном на колени.

Зрители напряженно следили за искателем счастья. Какой-то лихаурец выпучил глаза и походил на филина, обтянутого позументами. Азнаур из Ланчхути с трудом сдерживал прыгающую челюсть. Пожилой асканец до боли вытягивал шею, готовый сам упасть в чан. Но вот крестьянин, пробежав губами по вину и стараясь незаметно глотнуть как можно больше, ловко вскочил, держа в зубах фигурку человека.

Князья рукоплескали. Мамия горделиво подал знак, и толкователь провозгласил, что у батони Мамия осенью и весной установятся хорошие отношения с нужными ему людьми.

Один за другим, по старшинству своих князей, подходили крестьяне к чану. Если испытатель вытаскивал зубами монету – значит, господину предстоит богатство. Если коня – разбогатеть табунами. Если быка – стадами. Если шашку – получить богатые трофеи.

Каждого удачного ловца встречали похвалами, рукоплесканиями. Вино в чане заметно убывало. Неудачников преследовали насмешками, а владельцы хмуро оглядывали своих мебегре, ибо негодники на целый год оставляли их без удачи.

Когда все «счастье» было выловлено, начался пир, – сначала в зале, а потом в саду, дабы народ тоже мог полюбоваться кутежом и бесшабашностью господ.

Димитрий нервно покусывал ус – ему неприятны были муки голодных крестьян, столпившихся вокруг кутил, и только строгий взгляд Саакадзе удержал его от резкого замечания.

Внезапно в круг вошел гуриец в ободранной одежде и в чувяках. Он потерял на войне голос и слух, но сейчас весело показывал, как дрался он с османами и, раздирая лохмотья, хвалился двумя ранами.

Мамия бросил ему две золотые монеты. Но, не подняв монет, глухонемой печально поник головой и пошел прочь. Автандил умоляюще посмотрел на отца. Эрасти догнал гурийца и подвел к Моурави. Поднявшись, Саакадзе снял с себя шашку и с поклоном преподнес бедняку.

Сияющий гуриец обеими руками прижал к груди знак воинского отличия, и даже если бы он не был лишен дара слова, все равно не мог бы ничего вымолвить от волнения.

А Мамия величаво взирал на гостей: вот как уважает его великий Моурави! Жалкому нищему, лишь потому, что он гуриец, оказывает почесть!

Весть об этом подарке разнеслась по всей Гурии. Народ толпами следовал за Саакадзе. Встречные бросали ему снопы, выкрикивали пожелания успеха.

С трудом вырвались картлийцы из жарких объятий Гурии и въехали в Великие ворота Азии. Перед ними расстилались заманчивые дали роскошной расселины с вечными снегами наверху и пылающим солнцем внизу, где триста дней в году цветут розы. В вечерних дымах лежала Самегрело, обрываясь у Черного моря.

Подъехав к рубежам Самегрело, путники ловко обманули бдительность высланных им навстречу молодого князя Липариани и свитских азнауров и свернули в чащу буйно разросшегося леса.

Саакадзе хотел увидеть настоящую Самегрело, а не ту – разряженную к случаю, – которую ему, наверно, только и покажут.

Поворачивали коней то к ущелью, то в долину, то к верхним плато, словно заблудившиеся, которые ищут дорогу. Так Саакадзе и сказал, когда наконец счел своевременным, чтобы князь с пышной свитой напал на его след.

Выразив сочувствие, мегрельцы вывели долгожданных гостей на красивую дорогу к Намусе.

На поворотах дорог столетние певцы, перебирая струны, воскрешали глубокую старину. Из тумана веков приплывали аргонавты. Язон запрягал в ярмо неукротимых быков, побеждал стражу и усыплял дракона. Там, на берегу Фазиса, воздвиг ок храм с бронзовым фронтоном – убежище богини Реи. Оставив Колхиде идола, сам, обогащенный золотым руном, прославленный похищением Медеи, поспешил он к другим бухтам… Проходили в полосатых туниках женщины египетской колонии на посев льна. Древние эллины возводили мраморные портики, вокруг которых дикие козлы пощипывали зеленую травку. Помпей, преследуя Митридата, вступал в бой с амазонками. Византийский крест кренился под мусульманским ветром. Громыхали броней крестоносцы. И венецианские корабли бросали якоря…

Саакадзе внимательно выслушивал певцов, одаривал их, думая о другом: граничащая на западе с Абхазети, с ледяной Сванети – на севере, с Имерети, по течению Риони, – на востоке, Самегрело вела постоянные войны, особенно с имеретинскими Багратидами.

Вглядываясь в накатывающиеся на берег морские валы, Саакадзе сокрушался: Самегрело, отсеченная часть Грузии, может гнать фелюги в четыре конца мира, а первенствующие Картли и Кахети зажаты в горах и мечутся в поисках новых торговых путей. Настало время пробить выход к морю. Грузия должна вновь воссоединиться от Никопсы до Дербента.

Проезжая обширные поля, нетронутые леса, пересеченные реками и ручьями, всадники восхищались разнообразием природы. Одичавшие сады переходили во фруктовые рощи с деревьями, обвитыми виноградной лозой. Среди рощ возникали болотца с плоскими берегами, заросшими гигантскими папоротниками и колючим кустарником. Здесь солнце беспощадно опаляет листву, а под густой зеленой сенью стоит вечный сумрак. Сыро, душно, и желтый туман наполнен зловещим жужжанием комаров, несущих яд лихорадки.

Учащенно взмахивали нагайками мегрельцы-проводники, и за ними галопом следовали всадники. Золотистые плащи сотни Автандила ливнем проносились через смертоносные места.

Больше всего Саакадзе и его спутников поразила нищета многих деревень, лишенных улиц и базарных площадей, церквей и аспарези. На холмах, в долинах хаотично разбросаны деревянные, с соломенными крышами убогие хижины, без окон, с первобытным очагом, вокруг которого обитатели едят, рассказывают по утрам сны, гадают, спорят и раскладывают на ночь циновки.

Вместо дворов перед хижинами простираются обширные луга, где пасется скот. Луг окружен глубоким рвом и плотной высокой изгородью, посредине которой возвышаются большие ворота, украшенные грубо вырезанными фигурами животных. На одном краю луга тенистые деревья, под ними располагаются жители в месяцы летнего зноя.

«Зачем рвы?» – спросил Димитрий. Мегрельцы разъяснили ему, что только глупец может надеяться на добрую совесть соседей. Подобно шакалам, они рыщут в поисках лазейки, чтобы ворваться в дом, пленить и продать захваченных пленников в рабство османам.

Въехав в одну из таких деревень, Эрасти открыл рот от изумления, оглядывая почти голых крестьян: ни рубах, ни шаровар, ни чувяков; грубый шерстяной плащ, подпоясанный веревкой, – вот вся их одежда.

У ворот толпились женщины в длинных шальварах, стянутых тесьмой у щиколотки, и в балахонах, заменяющих рубашку и платье.

Когда изредка турецкие корабли, блистая полумесяцем на корме, пристают к зеленым берегам, мегрельцы устремляются к морю, таща коноплю, мед, воск и льняные семена.

Но часто гонят на обмен османам и собственных детей и закованных невольников – будь то пленные соседи или захваченные в стычках имеретины и гурийцы. У въезда в Намусу по обочинам дороги выстроилась многочисленная почетная стража. Ударами копий о щиты всадники приветствовали Моурави. Вперед выехал красивый мегрелец-азнаур с курчавой бородой, обрамляющей смуглое лицо. На его широком кожаном поясе, унизанном серебряными пуговками, висел моток грубой веревки.

Он ловко осадил коня, звенящего позолоченным убором, спешился и, передав высокие пожелания Левана Дадиани, важно протянул Моурави, в знак приязни светлейшего, охотничий нож в дорогой оправе.

Саакадзе поблагодарил придворного вестника и согласился провести ночь под его кровлей, а на заре проследовать в Зугдиди.

Красные ковры земляники покрывали поляны. Табуны коней паслись под тенистыми грабами. Сквозь ветви струились сумерки, высыпая из темно-синего кисета золотые звезды. Запахи душицы, лимонной мяты и медовой мелиссы наполняли влажный воздух.

Мегрельский азнаур, развлекая знатных гостей, рассказывал об удачных вторжениях в Абхазети, где водятся зубры; о бесснежной Цаишской горе, куда ходят облавой на медведя; о больших стрелах с железными наконечниками, прикрепленных к стенам Илорской церкви, коими угрожает святой Георгий нечестивцам, желающим отбить быка, украденного святым и укрытого за священной оградой; о том, как зорко стерегут мегрельцы своих быков от святого Георгия; о кознях луны, задабриваемой низким поклоном или взмахом кинжала; о храмах, увешанных рогами оленей, клыками кабанов и крыльями фазанов; о лодках, чующих рыбу, как собака зверя; о чародеях, излечивающих от дурного глаза.

Автандил рассеянно слушал, косился на пояс мегрельца и мысленно повторял: на что ему веревка? Оказывается, тем же вопросом мучился и Эрасти.

Мегрелец удивился: как на что? Ни один мегрелец не отправится в дорогу, не запасшись веревкой. Для крестьянина веревка необходима ежечасно – ею он связывает сено или привязывает лошадь, если посчастливится украсть, или тянет буйвола через реку. А азнауру веревка – верный друг в битве: заарканить врага, пленить имеретина, или вора наказать, волоча его за конским хвостом, или изменника, привязав его к дереву.

Пояс мегрельца отягощали до самой земли спускающаяся трапезундская сабля, колхидский кинжал с точильным камнем, маленький кисет с монетами; на левой стороне – ковровый мешочек с кремнем, серой и трутом, а рядом – другой, с иглами и нитками разных цветов. Между всем этим болтались гребешок, шило, бечевка, тонкий нож для кровопускания у лошади. Дополнялось это рядом кожаных сумочек с толченой солью, перцем, острой приправой и двумя восковыми свечами – на случай, если темнота застанет в дороге.

Ночь, едва шевеля листву, скользила по отрогам и, подсинив журчащую воду родника, исчезала в зарослях папоротников, над которыми уже нависали беловатые хлопья тумана.

Мегрелец снял с пояса восковую свечу и высек из кремня огонь. Мутные отсветы упали на ворота.

Утомление не помешало азнауру продолжать учтивую беседу, а Саакадзе, точно после хорошего сна, продолжал расспрашивать, воздавая хвалу воинской доблести мегрельцев.

Тридцать тысяч вооруженных всадников, готовых на любое дело, было у князя Левана. От каждого дыма шел под знамя владетеля только один конник. Когда же война требовала усилий, то каждый дым выставлял по два, а то и по три всадника. Что же касается азнауров, то нельзя было удержать их и на цепи, ибо война и набеги являлись их любимым развлечением.

Азнаур хвастал набегом на Имерети, когда мегрельцы, на всем скаку ворвавшись в Кутаиси, угнали на глазах царя коней и скот. Светлейший Леван щедро одарил смельчаков.

Выведал Саакадзе и о стычках с Абхазети, по сей день выплачивающей дань Левану, и о беспрерывных раздорах с Гурией, и о междоусобицах владетелей, и о состоянии азнауров. Вскоре он уже знал, чего стоит Самегрело на весах войны и политики.

Конные барабанщики беспрестанно ударяли палками по барабанам, перекинутым через седла. Пышно разодетые тавади – на воротниках и полах их шелковых рубашек блестели каменья и жемчуг на золоте вышивки – спешились, придерживая турецкие сабли. Стремительно спешились и картлийцы и, следуя обычаю мегрельцев, также преклонили колени.

Мегрельцы, почтительно склонив головы, провозгласили:

– Благодарение богу, мы видим гостей здоровыми!

– Благодарение богу, мы видим хозяев здоровыми! – дружно ответили картлийцы.

Смешавшись в одну пеструю группу, всадники направились в Зугдиди. Автандил разбил свою сотню на звенья и вплотную придвинул охрану к Моурави.

Вскоре за раскинувшимися вправо и влево садами показался трехэтажный дворец, обложенный каменными плитами и украшенный узорчатыми балконами. К главному зданию примыкали вытянувшиеся в ряд бесчисленные башенки и постройки – то низкие, то высокие, с лесенками и сводчатыми крылечками.

Надменный Леван Дадиани встретил Великого Моурави не в тронном зале, где обычно принимал светлейших князей и чужеземных владетелей, а на первой площадке у главного входа. За поясом владетеля торчал золоточеканный кинжал, на цепочке свешивалась сабля, а левой рукой он придерживал мантию, на высокий ворот которой ниспадали блестящие кудри. Три драгоценных султана увенчивали корону. Безбородый и безусый, с остро очерченным носом и крутым лбом, походил Леван на древнего эллина. Он приветствовал Моурави поднятием руки. И в тот же миг звучно ударил колокол.

Не наклоняя головы, не опуская глаз, Моурави ответил тем же приветствием. И так же гордо подняли правую руку Зураб, Вахтанг, Димитрий и Автандил…

Много пиршеств видел на своем веку Димитрий, но такого сумасшедшего не припомнит. Скатерть лежала только перед светлейшим владетелем. Остальные столы, покрытые черными кожами, походили на лежащих буйволов. В стороне тянулись простые, ничем не покрытые столы, образуя как бы длинный узкий мост.

Двенадцать прислужников бегом внесли на палках огромный котел с гоми, за ними спешили с лопатками на плече раздевальщики. Не успел смолкнуть грохот опущенного котла, как из ниши выбежали старшие слуги, таща на носилках целиком сваренную свинью и полузажаренную корову. Ударил в нос запах перца и крови, стекавшей с носилок. Раздался перестук железа, в зал ввалилась процессия стольников, вздымая торжественно, как дружинники копья, шампуры с нанизанными на них зайцами, фазанами, каплунами, утками. Следом, словно тяжелый обоз за легкой конницей, проследовали повара, неся на вертелах барашков, телят, кабанов. И тотчас, как гонцы, во все стороны разбежались поварята с маленькими котлами, наполненными ореховым соусом и острыми приправами.

По мановению жезла гостеприимца раздавальщики хватали из котла лопатками гоми и, обегая зал, наделяли каждого гостя большой долей, бросая гоми перед ним прямо на кожу. Гости делали в гоми ямку, куда поварята быстро вливали соуса. Не дремал и главный повар посреди зала, – он лихо разрубал топором корову, свинью, овец, бросал большие куски в решето и гаркал. Подбегали прислужники, хватали решето и, как безумные, носились между столами, швыряя гостям сильно проперченное мясо. Стольники, как в лихорадке, стягивали дичь с шампуров. На деревянные столы, где разместились менее почетные гости, продолжали лететь куски коровы.

Затем мегрельцы буйно выхватили кинжалы. Димитрий вскочил и обнажил шашку, готовый дорого продать жизнь Моурави. Но кинжалы, свистя, опустились на дичь и мясо, ожесточенно рубя их. Усердно заработали челюсти. Димитрий опешил, но тут же, под одобрительный рев, с размаху клинком отрубил кабану голову.

Виночерпий, став на колено, расстелил перед Леваном пеструю турецкую шаль, положил возле него нож, поставил серебряную тарелку и шесть серебряных чаш различной величины.

Такой же роскоши удостоились и картлийцы. Моурави, усаженный по правую руку Левана, кроме того, получил чашу с золотыми изречениями. Это был личный дар ему от Дадиани.

Зураб, сидя по левую руку Левана, испытывал большое смущение. Стоило ему приняться за утку, как под рукой у него уже маслилась ножка ягненка, не успевал он вонзить зубы в ее пряную мякоть, как перед ним падал каплун, едва удавалось разорвать пополам жирную птицу, как перед глазами назойливо маячил фазан, он с остервением принимался за дичь, но откуда-то вдруг появлялся зажаренный зайчик и нагло лез в рот.

Мысленно перебрал Зураб все арагвинские ругательства, но вслух учтиво благодарил гостеприимца за предложенного цыпленка. Устав бороться с едой, Зураб предался размышлению о бренности жизни. Его внимание привлек позолоченный котел.

Лавируя между виночерпиями, чашниками, прислужниками, раздавальщиками и поварятами, пять личных стольников владетеля остановились возле Левана. Старший стольник опустил в маленький котел узорчатую ложку и, достав пушистое белое гоми, положил раньше Левану, потом Моурави, царевичу, Зурабу и двум пожилым советникам. Хлебонос вынул из кожаной сумки, висящей через плечо, шесть чуреков и преподнес Левану, который, оставив себе самый большой, передал остальные тем, кто получил гоми из позолоченного котла.

То и дело виночерпий, становясь на колено, наполнял вином свою чашу, пробовал вино – в доказательство того, что оно не отравлено, – и передавал кувшин Левану.

Эрасти и Автандил, стоявшие позади Моурави, были все время настороже. Слишком много скопилось здесь вооруженных, чтобы спокойно предаться веселью.

От Левана не укрылась предосторожность картлийцев, и он подумал: «Не стоит обижаться, в моем доме я сам получил удар в спину копьем и, ловко упав на стол, обманул разбойника, которому не преминул выколоть глаза». Леван благодушно крикнул вошедшему старику в заплатанной одежде:

– Э-о, Мелитон, уже выздоровел?!

– Выздоровел, большой господин, от твоего отвара из пятилистника выздоровел! Пусть бог пошлет тебе столько дней, сколько стоит земля! Пусть копыто твоего коня…

– Э-о, садись за гоми! А благословлять завтра успеешь, когда тебе нечего будет кушать.

Миндобили – пришедший под покровительство – шмыгнул за деревянный стол, – и тут же раздавальщик опрокинул перед ним полную лопатку гоми, другой швырнул ему кусок коровы, а виночерпий с разлета плеснул в чашу вина.

Звенели шампуры, над пирующими опять замелькали каплуны, фазаны, утки, дикие куры. Димитрий ловко подхватил каплуна, сжал обеими руками и сразу оторвал зубами полбока. Но тут над его ухом что-то рявкнуло:

– Вархарале! Тархарале!

В шестиголосое пение врезались резкие, пронзительные звуки зурны. Над столами перекатывалось:

– Тархарале! Вархарале!

Особенно громко гудел, обнимая все голоса, четвертый голос – дврини, а шестой голос – крини – взлетел к потолку, красуясь переливами.

Зорко присматриваясь ко всему, Саакадзе не забывал протягивать через плечо куски мяса, дичь или чашу Автандилу и Эрасти. Зараженные общей поспешностью, телохранители, сами не зная почему, торопливо глотали горячее мясо и захлебывались вином.

Приготовленные триста блюд светлейший Леван приказал подать в одну ночь, ибо у Моурави не было времени остаться на семидневный пир.

Царевич Вахтанг наблюдал за Леваном, который среди моря вина и гор яств был воздержан в еде и пил умеренно.

В разгар пира поднялся придворный тавади, правитель крепости Чаладиди. Осушив залпом кувшин, он взялся за второй, величаво откинул парчовые рукава архалука, поклонился Моурави и воздал похвалу его деяниям:

– Благородные! Не исчезнет из памяти Самегрело посещение Георгия Саакадзе, доблестного витязя и стяжателя славы. Беспримерное единоборство «барса» Картли со «львом Ирана» не смеет забыть никто, ибо, по закону древних, неблагодарность наказуется смертью. Скалистый Сурами может задержать тучи на своих гребнях, но не стремление воинов к дружбе. И зачем с будничной свечою искать солнце, когда оно само переступило наш порог и озарило Зугдиди пламенем величия? Советник светлейшего говорил долго, изысканно, но Саакадзе не мог уловить скрытый смысл его восхваления и понял: перед ним тень великого хитреца, Левана Дадиани…

Странно было видеть после вчерашнего пира холодную надменность владетеля Самегрело. Он подозрительно прислушивался к словам Моурави, к резкой откровенности Зураба, к каверзным вопросам Вахтанга.

В строго убранном зале говорили о дружбе, о намечающемся союзе Картли с Турцией. Но Леван чувствовал: главный разговор будет с глазу на глаз с Моурави, и все больше скупился на слова. Только вспылил, когда Зураб упомянул о Гуриели:

– Напрасно, князь, напомнил о кичливом осле! Э-о! Разве он может понять, что такое осторожность владетеля и решительность полководца?

– Многочтимый, светлейший Леван, если память верна мне, то могу указать немало удачных войн Гуриели, – ответил задетый Зураб. – Притом доблестный Мамия – твой родственник.

– Немало удачных войн? Но ни одной – с Дадиани! Э-о! А родство не укорачивает его глупости… Вот Гуриели все жалуется на разорительную дань Стамбулу, а кто в этом виноват? Какой эфенди – будь то просто гонец – к нему из Стамбула ни явится, тотчас вытаскивает из сундуков свои богатства и кичится, что в тайниках в семь раз больше хранится. А у везиров легко разгораются зрачки на чужое: если хранится больше, пусть и дань в семь раз увеличится.

– Но и ты, светлейший, платишь дань Стамбулу.

– Я?! А разве царевичу Вахтангу не известно о дани, добровольно мною…

– Добровольной дани не бывает: если не силой, то положением обязали тебя, светлейший.

– Ты прав, царевич, – положением… Э-о, только не Стамбул, а я сам себя обязал. И… хотел бы видеть при жизни во весь рост неосторожного, который силой принудил бы Левана Дадиани платить ему дань! А чтобы убедить тебя, раскрою мои действия. Уверен, и Моурави Картлийский и владетель Арагви их одобрят, – Леван выхоленными пальцами поправил ожерелье. – Турецкие везиры рыскают в поисках чужих царств, особенно они любят прирезывать смежные земли. Э-о! У меня было две возможности: или мечом доказать непобедимость Самегрело, или миром удерживать хищников на далеком пределе. Я соизволил выбрать вторую, ибо в то время мою Самегрело раздирали междоусобицы задиристых тавади, да и лично мне пришлось немало возиться с заговорщиками… Ради поддержания дружбы я отправил султану, везиру и влиятельным пашам богатые дары и просил властелина османов раз в два года принимать от меня подать. При этом я описал боевой дух моих подданных и богом сотворенные укрепления, доступные только полету орлов… Так нерушимо установилась моя дружба с блистательным Стамбулом.

– Но до меня дошло, светлейший, что по принуждению султана ты чуть не выступил за Турцию против Ирана, – сказал Зураб.

Леван рассмеялся и выразил неодобрение лазутчикам Зураба, засоряющим уши господина смешной ложью. И подробно разъяснил, как в прошлом султан пытался доказать Дадиани свое неоспоримое право требовать от данника выступления для захвата Еревана, ибо эта крепость шаха ближе к Самегрело, чем к Стамбулу. Он, Леван, не преминул напомнить султану, что никто из предков Дадиани не служил Турции войском, – конечно, и он, Леван Второй, коня для подобного дела не оседлает. А если султана тяготит подать Самегрело, то он учтиво прекратит ее высылку. Просил также вспомнить о скромности Самегрело, никогда не обременявшей султана просьбой о защите, ибо мегрельцы сами в силах отстоять свою землю – каким бы могущественным ни слыл враг. Если же кто по безрассудности вторгнется в пределы, защищенные непроходимыми горами, лесами, болотами, а по морской черте неприступными башнями, то мегрельцы сами сожгут свои хижины и уйдут со скотом на высоты, чтобы оттуда издеваться над бессилием врага, заманивая его в западни и уничтожая до последнего башибузука.

– Э-о, мой князь, – весело добавил светлейший, – на такое предупреждение повелитель османов – вернее, его везир – ничего не ответил, а прислал с попутной фелюгой кальян, рассчитывая затуманить мысли Левана Дадиани. В благодарность я отослал везиру – вернее, его султану – амулет с вырезанными ходами, из которых нет выхода. С того радостного дня у нас по-прежнему дружба издалека.

Моурави внимательно изучал владетеля, на хищно изогнутых губах которого играла недобрая усмешка:

– Издалека, мой светлейший? А разве не прислал к тебе послов везир Осман-паша с целью получить золото, необходимое Стамбулу для ведения войны с шахом Аббасом?

– Э-о, мой Моурави! Было и такое, но после двух посольств я отучил османов посещать меня! – И под одобрительный смех Зураба и царевича продолжал: – Сначала пашей на границе встретили самые знатные тавади в самых простых архалуках. Они повезли послов не в Зугдиди, по удобной дороге, через красивые места, а в пятидесятый мой запасной замок – по тропам в крутых скалах, и когда те изнемогли, потащили их через заболоченные леса, выбирая при переправах поглубже брод и с притворным сожалением наблюдая, как разодетые паши погружались по пояс в мутную воду. Для ночлега избирали хижины наибеднейших крестьян, где взамен постелей подкладывали изнеженным сено, а к обеду подавали овечий сыр и зелень. Послы рассчитывали отдохнуть от тягот странствия во дворце Дадиани, но и здесь их ждала печаль. Я, Леван, встретил пашей в бедном одеянии, пригласил под тень дерева и, усевшись на ветхом ковре, окруженный множеством воинов в шкурах, но вооруженных до зубов, вежливо выслушивал вестников Стамбула… Дом я им отвел просторный, но дощатый, не имевший дверей, а без крыши оставшийся по случаю прибытия османов. Был веселый месяц частых ливней, и стамбульцы бегали из угла в угол в поисках сухого места. В пищу я отпускал им ежедневно одну тощую козу, а изобилие лепешек к такому мясу вообще излишне. Послы уже намеревались позабыть закон о запрещении вина, но им приносилось такое, что при всем желании они были вынуждены твердо соблюдать закон пророка и утоляли жажду водой, как им это закон предписывал. И вот, проклиная нищенскую Самегрело, паши клялись в Стамбуле, что владение Дадиани упоминается в суре корана, как проклятый аллахом ад, а дикое обращение владетеля с ними доказывает бесполезность его страны для Турции. Выслушивая пашей, султан, «падишах вселенной», терял охоту просить об увеличении дани, перестал беспокоить смиренного Дадиани присылкой высоких послов и обрушился на греков и македонцев. Поэтому, высокочтимые гости, я и назвал Гуриели кичливым ослом, ибо у него не проходит ни одной зимы без посещения приятных османов. И чем больше он кичится, тем больше беднеет, а чем больше я сижу на ветхом ковре, тем больше наполняются мои пятьдесят дворцов шелковыми керманшахскими коврами.

«Нелегко будет справиться с таким хитрецом», – подумал Саакадзе и, хотя спешил в Имерети, остался на трехдневное празднество, устроенное в его честь.