ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На краю обрыва, за невысокой колючей изгородью, закрытой орешником и плакучей ивой, белел бедный дом. Георгий открыл дверь в полутемное помещение. Все здесь привычно: влажный кирпичный пол умерял жару, медный кувшин с продавленным боком угрюмо смотрел в блестящий таз, а из угла косился мохнатый веник.

Около тоне (печи для хлеба), перед круглой деревянной чашей, на циновке сидела Маро, мать Георгия, придавая кускам теста форму полумесяца. Мокрой тряпкой, намотанной на длинную палку, Маро вытирала стены тоне, брала на ладонь куски теста, ныряла вниз головой и ловко облепляла тоне. Закончив, она плотно закрыла тоне крышкой и тюфячком. Всплеснув руками, бросилась к мангалу, на котором медный котел издавал угрожающее шипение, схватила ложку, проворно помешала, озабоченно бросила в котел пряности и, качнувшись, повисла с ложкой в воздухе. Испуганно вскрикнув, она увидела смеющееся лицо Георгия.

— Дитя мое, если буду висеть над мангалом, гость голодным заснет.

Георгий расцеловал мать, осторожно опустил ее на землю и прошел в другую комнату.

— Брат, дорогой брат, — бросилась к нему Тэкле, — смотри, голубые четки, подарок дяди Папуна. А серьги, смотри, серьги.

И, не доверяя зрению брата, шестилетняя Тэкле схватила его руку и потянула к шее. Георгий изумился. Польщенная Тэкле отбросила черные кудри и молча выставила ушко: на болтающейся серебряной серьге ярко блестело красное стеклышко. Георгий восторженно покачал серьгу и поздоровался с Бадри.

Дед-бодзи твердо придавил земляной пол. В углу примостился небольшой очаг — углубление, выложенное камнем, служащее зимой для приготовления пищи и обогревания жилища. С потолка свесилась остывшая цепь с крючком для котла.

Вдоль левой стены вытянулись деревянные полки с посудой: азарпеша для вина — серебряная чаша с продолговатой ручкой, кула — кувшин с узким горлышком из орехового наплыва, турий рог, оправленный в медь, деревянные чашки и глиняные муравленые кувшины.

В глубокой нише пестрела аккуратно сложенная постель. Ближе к очагу стоял кидобани — деревянный ящик для хранения хлеба.

Вдоль стен вытянулись тахты, покрытые медвежьими шкурами. Старинное азнаурское оружие: кинжал, шашки, два копья и самострел на стене переливались стальной синевой. Ковровые подушки с незамысловатым узором и мутаки украшали среднюю тахту. Посредине тахты на круглой доске, покрытой пестрой камкой, стояли деревянные тарелки с лепешками, сыром и зеленью, глиняный, еще матовый от холодного марани кувшин с вином, чаши и заправленное луком лобио.

— Георгий, посмотри, скоро ли Маро даст чахохбили? Вино в кувшине киснет…

— Скоро, Папуна. Ты до конца на базаре был?..

— До конца… Разбогател ты на сегодняшнем базаре… Нажил врага на всю жизнь, но это хорошо, враг укрепляет силу. Тэкле, оставь мое лицо.

Тэкле, забравшись к Папуна на колени, с еще не остывшей благодарностью звонко целовала его. Маро вошла с котлом на подносе, Тэкле бросилась помогать матери.

Весть о войне омрачила Шио и Маро.

— Опять война, хотел дом чинить, что теперь будет?

— Друг Шио, ты не воин, мало понимаешь: война может бедного азнаура опять богатым сделать…

— А может еще беднее сделать. Наше дело — хозяйство, хлеб, — перебил Шио, — зачем нам война?

— Конечно, твой подвал не пухнет от вина, а двор от скота, но враг жаден, толстого и тонкого в одной цене держит. Эх, Шио, Шио, в какой стране царь спрашивает, хочет ли народ войны?

— Да будет здоров наш добрый царь! Георгия не возьмут, зачем малолетнего брать.

Папуна, захохотав, повалился на тахту.

— Меня брать? — вспыхнул Георгий. — Сам давно с нетерпением жду случая вернуть наши земли. Словно шакалы, окружили Носте надменные князья, но я разгоню их своим мечом, я снова возвеличу наш род. Пусть знают князья Цицишвили, Бараташвили, Магаладзе и Джавахишвили — я верну отнятые их дедами наши земли, я заставлю их плакать у разоренных замков, заставлю молить о пощаде, но пощады не будет. С рассветом в Тбилиси еду.

— Зачем ранишь сердце матери? — заплакала Маро.

— Тебе только восемнадцать лет, мой сын, — стонал Шио, — кто дом чинить будет?

— Восемнадцать, и никогда не будет меньше. Не плачь, мать, вспомни, как бабо Зара ждала такой минуты. Радоваться надо силе и здоровью сына.

Бадри, сидевший молча, пристально посмотрел на Георгия.

— Не печалься, госпожа, твой сын солнце закроет, меч у льва согнет, полумесяц за горы угонит. Всегда большую дорогу любил, а большая дорога кровь любит, а кровь место ищет. Не плачь, зачем судьбу трогать? Ни твои слезы, ни тысячи других не помогут.

— Кровь и слезы наших врагов видишь, дед. Мое сердце не знает жалости. Я с детства запомнил кизилбашей, нас много веков угнетают, и, если суждено, буду топить врагов в их собственных слезах, да помогут мне меч и ненависть. Так обещал я бабо Зара, так обещал я горам и лощинам, вскормившим мой дух, мою волю, так обещаю себе. Запомни это, дед, и если еще придется предсказывать кому-нибудь судьбу, сошлись на меня: ты угадал.

Долго молчали. Широко раскрытыми глазами смотрит на брата Тэкле, струйкой ползет к ее сердцу страх. Бросившись, она обвила ручонками шею Георгия.

— Брат, мой большой брат, я боюсь. Не трогай маленьких девочек, они не виноваты.

С нежностью погладил Георгий ее черные кудри и поклялся никогда не обижать детей.

— Хорошую клятву даешь, Георгий, всегда щедрым был, сам тоже о ней помни. Доброе сердце вознесет твою сестру, красота кверху потянет, в черных косах жемчуг гореть будет, парча стан обовьет… Только парча слезы любит, а слезы глаза гасят.

Папуна нахмурился.

— Ты много видел, старик, но будущее только земля видит. Впрочем, — продолжал он весело, — нетрудно угадать, что ждет врагов Георгия. Думаю, пилав с ними он не будет кушать. Такой силе и Амирани может позавидовать.

— Дядя Папуна, а кто купит мне жемчуг? Хорошо дедушка говорил, — вкрадчиво протянула Тэкле.

— Э, э, лисица, жемчуг от знатного жениха получишь, на Папуна не надейся, Папуна сам всю жизнь ищет жемчуг для украшения своей папахи.

Все повеселели. Папуна рассказал Тэкле сказку про «умного» осла, который «брал ячмень, а отдавал золото». Только Бадри не проронил больше ни слова.

Носте засыпало. Безлунная ночь прильнула к земле. В жилищах мерцали одинокие огоньки. Протяжно залаяла собака, буркнула другая, и в темной тишине раздосадованно завыла дальняя.

Сразу осунувшись, Маро вынула из стенной ниши постель, расстелила на тахтах, затем из кованого сундука достала праздничную чоху сына, пришила к правому рукаву завернутый в лоскуток амулет — глаз удода, любовно уложила в хурджини, завязала в ярко-синий платок чурек и забормотала:

— Да направит бог руку сына, и да сопутствуют ему всегда все триста шестьдесят три святых Георгия: каппадокийский, вифлеемский, квашветский…

Шио бесцельно слонялся по комнате. Папуна, прищурясь, точил шашку Георгия, еле скрывая хорошее настроение.

Георгий укладывал сестру спать. Со щемящим сердцем смотрел он на тоненькую Тэкле. Нежность брата взбудоражила девочку, она расшалилась, бегала по тахтам, пронзительно смеялась неудачной попытке изловить ее, хлопала в ладоши, приплясывала на одной ноге. Наконец, измученная собственным весельем, уронила голову на могучую грудь Георгия и вмиг уснула. Уложив Тэкле, Георгий озабоченно повертел в руках шашку, положил около себя и растянулся на тахте.

В растопленном сале глиняного светильника, свисающего с потолка, тускло мерцал фитилек.

Затихли осторожные шаги Маро, глухие стоны Шио, только храп Папуна нарушал тишину.

Расширенные зрачки Георгия перелистывают ушедшие годы. Вот вечера коротких зим у пылающего очага. Пламя костра застилает комнату бурым дымом. Властным голосом бабо Зара рассказывает легенды о безгорных странах, и снова мчатся по белому полю табуны трехголовых коней, непобедимые воины выплывают из зеленых вод в сверкающих шлемах и серебряных кольчугах, горящий змей извергает драгоценные камни и тяжелый пепел, хохочет желтый мугал с острыми волосами, овладевший волшебной дубинкой и покоривший все царства.

Вот буйная весна. В раскатах грома разбиваются низкие тучи, молнии падают в расщелины. Сжимая кинжал, стоит он, Георгий, на скользком выступе, и с грохотом гор сливается биение его сердца.

Вот праздник урожая, джигитовка, бешеная скачка! Перекинувшись через седло, он хватает зубами брошенную на землю папаху. Высшая награда — скупая похвала бабо Зара.

Многие старики помнят, как дед Георгия, разорившийся азнаур Иорам Саакадзе, привез из страны диких гор молодую жену. Гордая черкешенка Зара не походила на ностевских женщин. В жизнь свою она никого не посвящала, но по резкому движению прялки в руках Зара и по притихшему балагуру Иораму все догадывались, кто первенствует в доме.

Зара, покинув далекий аул, обманулась в избраннике, красивом и ловком азнауре, каким встретила Иорама на большом базаре. Иорам в Носте оказался другим, поглощенным только мелочами хозяйства. Сжались тонкие губы, сдвинулись брови, и лишь рождение сына смягчило сердце Зара. Она со всей страстностью отдалась воспитанию, но Шио во всем походил на отца. Разочарованная Зара равнодушно исполняла свой долг. Она сама выбрала для Шио жену, и робкая Маро подчинилась властной, но справедливой бабо Зара.

Шио не богател, но ни один упрек не сорвался у Зара. Равнодушие к благосостоянию она объясняла тем, что лишний баран или мешок зерна не делают человека ни лучше, ни счастливее.

Но вот желание Зара осуществилось. Склоняясь над колыбелью, Зара с надеждой смотрела на крепкого мальчика и в честь Георгия Победоносца дала ему имя. Рождение Тэкле встретила Зара ласково, но равнодушно.

С неизрасходованной силой отдалась бабо Зара воспитанию внука. Однажды изумленные ностевцы увидели, как Зара повела Георгия в Кватахевский монастырь обучаться грамоте — неслыханное дело даже в домах богатых азнауров. Осталось тайной, как Зара добилась согласия настоятеля. И вскоре монахи, увлеченные необыкновенным учеником, занялись им серьезно, решив просить царя о прикреплении Георгия к монастырю, дабы использовать его в своих целях. Но, изучая монастырские летописи, Георгий мечтал о личном участии в великих событиях. А лицемерное благочестие монахов повернуло его коня в другую сторону.

Властный и прямой, Георгий даже в детских играх не признавал притворства. Он выбирал друзей не по званию, а по храбрости. «Война» сопровождалась настоящей дракой. Игра в охотники нередко приносила ужин «Дружине барсов». На базарной площади Носте «барсы» часами упражнялись в джигитовке, метании копья, бросании диска, игре в мяч и кулачном бою. Принимались в дружину только прошедшие три испытания. Первые два зависели от качеств принимаемого, но последнее — кулачный бой — оставалось неизменным для всех. Испытываемый выбирал противника из «барсов». Необязательно было выйти из боя победителем, важнее проявить ловкость, неустрашимость и силу. Полученные в кулачном бою «трофеи» — разодранные щеки, подбитый глаз, опухший нос — считались почетными. Другие испытания были: ночевки на кладбище или в Кавтисхевском ущелье или бой с быком. Обыкновенно, раздразнив быка до бешенства, новичок обегал круг и взбирался на старый дуб, где восседал Георгий с «барсами». Чем больше ревел и бесновался под деревом бык, тем удачнее считался бой.

Часто Георгий исчезал. Родители тревожились, метались в поисках, только Зара быстрее вертела прялку, и насмешливая улыбка играла на ее упрямых губах. Когда Георгий возвращался в изодранном платье, с расцарапанным лицом и воспаленными глазами, Зара неизменно говорила:

— Хочу дожить до твоего первого сражения.

— Бабо, я взбирался на вершины Дидгорских гор, думал увидеть чужие страны.

— В подобных случаях, Георгий, ноги сильнее глаз.

— Бабо, барс бежал по лощине, я видел на дереве дикого кота. Хочу иметь гибкость кота и силу барса.

Радостно смеялась бабо Зара…

Вспоминает Георгий самое радостное событие его детства — подарок бабо Зара, золотистого жеребенка. Он гладит золотистую спину, жеребенок обнюхивает его, ластится, лижет руки. Но подходит отец, берет под уздцы жеребенка. Георгий рванулся, обхватил шею друга, сдавленно закричал:

— Не отдам подарка бабо, какой я азнаур без коня!

— Пока вырастешь, купим коня.

— Не отдам, делай, что хочешь.

— Буду делать, что хочу.

— Оставь жеребенка в покое, — оборвала спор властным голосом Зара.

— Бабо, вырасту, клянусь, будешь ходить в парче.

— Парчу, Георгий, достань для своей невесты, — засмеялась Зара, — а ты уже вырос, жеребенок стал конем, береги коня. Тот не воин, кто не умеет беречь коня…

«Береги коня, береги коня», — слышит Георгий голос Зара. Но вихрем мчится трехголовый конь, рвутся в разные стороны головы на тонких шеях, скачет Георгий одновременно по трем дорогам. Одна голова мчится через лес с оранжевыми деревьями, другая — через зеленые воды, третья — к мрачным громадам.

«Остановись, остановись, Георгий, ведь ты грузин!» — несется вопль из леса.

«Береги коня! Береги коня!» — грохочут мрачные громады, извергая драгоценные камни и тяжелый пепел, но мчится конь по лесу одновременно вправо, влево и вперед, топчет плачущих женщин, летит через воды. Сталкиваются в кровавых волнах мертвые воины, и тяжелеет на Георгии затканная изумрудами одежда, тянет книзу золотая обувь, тянет кверху алмазная звезда на папахе, тянет вперед сверкающий в руке меч. Грохочут серые громады, дрожит земля…

«Брат мой, большой брат, останови коня. Смотри, алые перья жгут долину!»

Оглянулся — в тумане качается Тэкле. По белому платью расшиты звезды, в косы вплетены жемчуга, тянутся к нему тонкие руки: «О мой брат, мой большой брат».

Натянул повод Георгий, спешит к Тэкле, но рухнула гора, заслонила ее, и перед ним мугал потрясает волшебной дубинкой.

«Береги коня, береги коня!» — стонут голоса. Рвется конь, тянет повод Георгий, ищет выхода, тоньше и тоньше становятся шеи, извиваются змеями, хохочет мугал, взмахнул дубинкой — со свистом обрываются шеи, взвизгнул — летят головы в клубящуюся бездну. Зашатался Георгий…

— Седлать коней пора, час бужу, так войну проспишь… Что мутаки бросал, уже с турками дрался? Вставай, вставай, — смеясь, тормошил Георгия Папуна.

Косматые облака цеплялись за острые изломы картлийских гор, обнажая ребра скалистых выступов. В предрассветной мути, цепляясь за камни, сползали к берегу чудовищные тени. От сумрачной реки тянуло холодком, и к сонным калиткам подкрадывалось беспокойное утро.

В комнате осторожно зазвенела шашка, по темному полу скользнул чувяк, приоткрылось узкое окно. Где-то оборвался нетерпеливый крик. В бледно-сером воздухе качнулся кувшин, взлетел торопливый дымок, и тишина сразу оборвалась…

— Брат, мой большой брат, посмотри, какие серьги подарил мне дядя Папуна.

— Оставь Георгия, ты вчера надоела с серьгами, — добродушно ворчала Маро, укладывая хурджини.

Георгий схватил Тэкле, гладил ее волосы, сжимал тонкие пальчики.

У порога на мгновение застыла легкая тень и метнулась в сад.

Георгий в смятении вышел, остановился на пороге, повторяя:

— Береги коня, береги коня.

— Скажи мне, Георгий, что-нибудь на прощанье, — прошептала Нино, тринадцатилетняя дочь Датуна.

Георгий оглянулся, встряхнул головой, радостно посмотрел на взволнованную девушку.

— Жди меня, Нино.

Нино блеснула синими глазами.

— Помни, я буду ждать тебя всю жизнь, — и, застыдившись клятвы, рванулась к чинарам, молчаливым свидетелям тревог и надежд.

Оседланные кони с хурджини через седло нетерпеливо били копытами землю. Из окон неслись плач и причитания Маро, торопливые голоса мужчин, визг Тартуна.

Веселой гурьбой проскакала молодежь. За ними неслись мальчишки.

У изгороди, скромно держась в стороне, толпились соседи. По плоским крышам бежали родные, желая еще раз увидеть дорогие лица.

— Э, э, Георгий, поспеши!

— Тетя Маро, приготовь хорошие гозинаки к нашему возвращению.

— А для забавы Тартуну, дядя Шио, привезем груды турецких голов.

Во двор вышел Георгий, держа на руках всхлипывающую Тэкле. Увидя соседей, она заплакала громче и сквозь слезы хвастливо поглядывала на подруг, у которых не было столь интересного события.

Последний поцелуй матери — и Георгий решительно вскочил на коня.

— Подними голову, Шио! Что дом? Вернемся — замок тебе построим, — шутил Папуна, ворочаясь в седле, полученном им вместе с высоким худым конем за буйволов.

Соседи сдержанно рассмеялись.

Выехали на дорогу под крики и пожелания провожающих, Георгий оглянулся: на крыше мелькнуло голубое платье Нино.

Под быстрыми копытами неслась дорога, брызнуло острое солнце.

У поворота, опершись на посох, стоял Бадри. Он долго смотрел вслед мчавшимся всадникам.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Над тройными зубчатыми стенами Тбилиси ощетинились отточенные копья. Спешно укрепляются угловые бойницы. Внизу, над заросшим рвом, быстрые лопаты взметают тяжелый суглинок. На цепях, под охрипший крик дружинника Киазо, вздымаются тяжелые бревна, а за стеной у восточных ворот с засученными рукавами суетятся встревоженные амкары, и лихорадочный стук молотков по железным болтам отдается в душных изгибах улиц. На бойницах сторожевых башен дружинники укрепляют крепостные самострелы. Но огненные птицы еще не перелетают Мтацминда, еще покоятся в ножнах боевые клинки и в напряженном ожидании теснятся в колчанах тонкие стрелы.