Стрельцы, громыхая пищалями, распахнули сводчатые ворота дома князя Чавчавадзе.

Тихо перешептываясь, архимандрит Феодосий, Эристави Ксанский, начальник тваладской белой сотни азнаур Асламаз, Саакадзе с телохранителями и дружинниками направились к Метехскому замку.

Когда Саакадзе возвращался после очередной тайной беседы с Баака Херхеулидзе, он неожиданно столкнулся на мосту с Али-Баиндуром. Али-Баиндур ожидал Саакадзе уже два часа, но обрадовался «случайной» встрече с «любимым другом» и, обняв Саакадзе, повернул в «Золотой верблюд» скрепить радость вином, крепким, как дружба грузин.

Под шумные песни, под хриплые взвизги зурны лилась беседа друзей. Чокаясь, Али-Баиндур притворно пьяным голосом пожелал успеха длинным шапкам, прибывшим из холодных стран предложить дружбу единоверцам и наконец избавить прекрасную Картли от персидского аркана.

Саакадзе сначала отклонял скользкий разговор, но под влиянием обильного угощения начал подшучивать над легковерностью друга, повторяющего предательские сведения, полученные, очевидно, от праздного глупца.

Али-Баиндур в свою очередь принялся издеваться над простодушием друга, думающего, будто длинные шапки приехали в Тбилиси скупать чурчхелы.

Задетый Саакадзе презрительно засмеялся: очевидно, черкесские девушки похожи на чурчхелы, поэтому в аулы и не едут богатые послы из дальних стран.

Али-Баиндур выпрямился и с насмешливой торжественностью напомнил другу о дочери черкесского князя Темрюка, ставшей женой царя севера, Грозного Ивана, и скорее похожей на виноградную лозу, чем на выжатый виноград.

Саакадзе стукнул чашей: если дочь черкесского князя Темрюка похожа на виноградную лозу, то царевна Тинатин, дочь Картлийского царя, — на целый виноградник. И если найдется дерзкий, осмелившийся сомневаться, азнаур Саакадзе шашкой заставит его голову склониться к ногам царевны.

Али-Баиндур больше не противоречил. Пожалев о необходимости завтра покинуть Тбилиси, он предложил выпить за скорую встречу по тунге вина.

Из «Золотого верблюда» в темную тишь, пошатываясь, вышли две тени. Под мостом затаенно плескалась Кура…

Татищева неприятно поражали упорство и осторожность Георгия X, и «посланное из земли Карталинской с стрелецким сотником Петром Хрущевым да кречетником Федором Еропкиным, лета 7113 года маия в 1 день» послание к Борису Годунову было полно перечислением трудностей, с какими ему, Михайле Татищеву, пришлось столкнуться в вопросе «о союзе и браке», но наконец архиепископ с товарищами от царя пришли к послам и говорили, что Георгий X "по великого государя повеленью дочь свою вам покажет и, будет годка, и он к великому государю отпустит. А царевича, про которого мы вам сказывали, вам покажет же и вас отпустит, а с вами вместе своих послов пошлет. И вы царскому величеству про царевну скажете. И будет ему государю годно, — и пришлет о том к царю вперед, а царь тогда дочь свою царевну и царевича Хоздроя отпустит.

И мы, послы, им говорили: великий государь наш Юрьи царя взыскал великим своим государевым жалованьем, чего у него и в мысли не было; а хочет его пожаловати учинить себе государю в присвоенье. А к великому государю нашему многие великие государи — Цезар и брат его Максимилиян и король Францовский и Дацкой и король Полской присылают о том с великим прошеньем, чтоб им быть с ним с великим государем в присвоенье; и государь наш царское величество для истинные крестьянские веры, мимо всех тех великих государей, похотел быть с ним в присвоенье. У великого государя нашего есть многие царевичи и королевичи и сего лете царское величество никак не пропустит, что дочери своей не выдать. И будет Юрьи царь похочет к себе царское жалованье и любви, — и он бы царевича нам показал, да будет он годен и его б отпустил с нами вместе. А не отпустит ныне с нами вместе — и царскому величеству вперед он будет ненадобен, да и ништо уж не будет годно".

Этот довод убедил Георгия X, и он согласился на смотрины, предупредив Татищева через архиепископа Феодосия о принятом в Картли церемониале.

"Да говорили нам царевы ближние люди: в здешних дей государствах в обычае ведеца: которые государи сватаютца у которого государя за дочерь — присылают смотреть своих ближних людей и с теми присылают дары к царю и к царице и к царевне: и с вами дей от царского величества к царице и к царевне поминки есть ли? А будет хоти и не прислано, — и вам бы дей царицу и царевну тем не избесчестить.

И мы, холопи твои, им сказали, что от тебе государя и царице и к царевне поминки ест по государеву чину — соболи.

И несли мы, послы, к ним по сороку соболей, Цареве царице сорок соболей в сорок рублей из запасных, что посланы с нами, а царевне сорок соболей".

На показ царевны Тинатин русийскому посольству в Метехский замок съехались все светлейшие и несветлейшие князья. Каждый из них, желая поразить русийское посольство, надел на себя все, что только мог. Но и русийское посольство решило поразить картлийских феодалов, поэтому все свелось к вопросу — кто физически больше может нести на себе.

Приехав с Ревазом, разряженная в фамильные драгоценности Орбелиани Астан не знала предела гордости. Правда, она не могла похвастать вниманием Реваза. Страсть упрямого княэя к охоте и путешествиям в обществе дерзкого Мамука нередко приводила ее в бешенство, но Астан упорно скрывала от всех, даже от родных, не только холодность мужа, но и его нежность к Дареджан, красавице из семьи мсахури. Вначале Астан пыталась удалить девушку, но тут обычно податливый Реваз проявил необычайную энергию и решительно заявил, что если один волос упадет из густых кос Дареджан, то голова Астан останется совсем без той жалкой травы, которую она почему-то называет волосами. «Да и мало толку, — думала Астан, — уничтожишь одну, другую возьмет. Эта змея хоть боится меня, близко к замку не подходит».

Но на выездах в царский замок или к князьям Реваз обязался щадить самолюбие Астан и быть внимательным. Благодаря такому уговору Реваз возненавидел выезды, а Астан под разными предлогами извлекала его из Орбети.

Княгиня Джавахишвили, изнемогая под фамильными драгоценностями, с удивлением смотрела на княгиню Месхия с дорогим жемчужным ожерельем на отцветшей шее. Она твердо помнила, что это самое ожерелье, украшенное в середине золотой орлиной лапкой, держащей в своих когтях большой изумруд, она видела во время приема кизилбашского посольства на сморщенной шее разорившейся княгини Джорджадзе.

Она приписала такое наваждение знойному миражу, но из-за этого миража выглядывало лицо Вардана Мудрого, в торжественных случаях тайно, за крупную мзду, снабжавшего благородных княгинь драгоценностями. И чтобы какая-нибудь восторженная княгиня не забыла о возврате драгоценности в обусловленный срок, Вардан Мудрый с сокрушенным видом брал под залог амбары с шерстью, не пренебрегал и водяной мельницей, а осенью с удовольствием присваивал на время виноградники с народом, работающим на них.

Но не все кичились только драгоценностями. Полководцы, сардари, минбаши и азнауры старались как можно громче бряцать старинным родовым или захваченным в боях оружием. Особенно привлекала общее внимание изогнутая сабля полководца Ярали с крупными алмазами на бирюзовой мозаике ножен, отнятая им у турецкого паши в последней войне.

Кроме оружия и драгоценностей, предметом забот, зависти и вожделения были усы. Их так же оберегали, как клинок дамасской сабли, их выращивали с такой же тщательностью, как виноградную лозу, их окрашивали, как дорогие шелка, их так же чистили и скребли, как и арабского скакуна. Усы давали возможность войти в посылаемое в Турцию или Иран посольство, усы вились вокруг царского трона, усы прокладывали дорогу к сердцу красавицы.

И сейчас они, подобно фрескам, красовались в залах Метехского замка: красно-пушистые мхом прижимались к губам, черные торчали воинственно стрелами, желтые колечками вздрагивали на щеках, бурые поднимались дымом костров, белые свисали серебряными льдинками.

Русийское посольство, впервые прибывшее в Картли, вызывало у князей неопределенное чувство. Они не знали, какие выгоды или убытки несет им брак Тинатин с царевичем Русии. Они догадывались о каких-то тайных переговорах не только по поводу приданого Тинатин, строили всякие предположения, но были далеки от истинной цели Татищева. Но всем было ясно, что подули северные ветры, и в Картли восточная политика получает новое направление. И на всякий случай старались снискать расположение русийского посольства. Многие прибегали к толмачам для передачи любезностей, многие дарили старинные грузинские вещицы; многие старались подчеркнуть свое могущество в Картли.

В следующем послании Борису Годунову Татищев писал:

Наконец после долгих взаимных увещеваний дипломатические переговоры закончились решением Георгия X заключить союз с царем Русии и отпустить с послами царевича Кайхосро, а для отправления царевны Тинатин в Москву он, Георгий X, будет ждать специально присланное за ней Борисом Годуновым второе посольство. От послов же Георгий X потребовал запись на оставление в Картли 150 стрельцов и досылки остальных по уговору для войны против казахов и других агарян.

Татищев усиленно готовился к тяжелой дороге. Он послал гонцов на Терек к воеводам с наказом подготовить «запасы вина и меду, и сухарей белых и ржаных, и круп, и уксусу, и рыбы вялой, и икры». Не забыл упомянуть и о подборе не менее 50 стрельцов для надежной охраны.

В Метехском замке послы и совет князей ознакомились с записями «на чем крест целовать».

Архиепископ Феодосий передал Татищеву послание Георгия X — получить обещанные для царевича соболя на подъем.

Татищев честно выполнил свое обещание: он немедленно послал Георгию X государевы соболя «четыре сороки из запасных, цена им московская 110 рублев, да два сорока патриарши, по 20 рублей сорок, — всего шесть сороков, цена им 150 рублев», но на шкурах удвоил цены, подняв свою щедрость до 300 рублей, о чем и поспешил сообщить в очередном послании Борису Годунову. Георгий не замедлил прислать ответные дары.

Вырвавшись из толкотни майдана, Дато и Георгий, обогнув мозаичные бани, свернули в более спокойную улицу, населенную амкарами и купцами.

Дато весело передавал слышанные от Баака последние события Метехи: о смешном случае с дьяком Ондреем, который, приняв в подарок от князя Квели Церетели золоченый кувшинчик с дорогими персидскими благовониями, не долго думая, тут же выпил за здоровье князя и, откашлявшись, стал хвалить, видно из посольских соображений, грузинское вино. О неудачной попытке Астан взять к себе в замок Нестан будто из жалости, на самом деле из желания прекратить осуждение князей и привязать неверного Реваза к замку.

Дато радовался, что от «облезлого» верблюда спасла княжну любовь Тинатин. С тех пор Астан возненавидела Нестан, которая в свою очередь не пропускала случая вместе с другими изводить «верблюда».

Друзья смеясь подошли и крепостному подъему и залюбовались путаницей улиц, плоскими крышами, под мягкий шелест чинар сбегавшими к бурлящей Куре, стройной грузинкой с кувшином на плече, стариком, греющим на солнце седую голову.

Новостью было и возвышение Шадимана после тайного признания царю в убийстве Орбелиани.

Верный дружинник, поставленный на стражу у царских дверей, рассказывал Баака, что после слов: «пока некоторые безуспешно охотились за Орбелиани, уже готовым перебраться в Стамбул, он, Шадиман, через своего человека выследил и убил изменника», — обрадованный царь снял изумрудный перстень и отдал Шадиману.

Дато, подражая придворным льстецам, витиевато поздравил Саакадзе с удачной беседой у овального окна. Он пожелал другу и в дальнейшем так удачно водить за нос Шадимана, этого волка в лисьей шкуре.

Георгий не успел ответить: из темной лавочки, куда они направлялись, вырвался неистовый крик, и друзья, предполагая убийство, бросились в дверь, и в недоумении остановились.

За стойкой рассвирепевший хозяин размахивал пустой коробкой. Его желтое, искаженное гневом лицо походило на старую губку, круглые глаза извергали пламя, а посиневшие губы выплескивали, точно морские брызги, греческую брань.

Около него скосилась поломанная лестница, с верхней полки, свесившись, болтались в воздухе нитки с остатками кораллов, а накренившиеся коробки, точно в приступе морской болезни, извергали разноцветные ракушки. Пол, усеянный кораллами, осколками перламутра и ракушками, напоминал морское дно, но Мамука с тугим кисетом в руках стоял в середине блестящих осколков и чуствовал себя совсем как рыба на суше.

Владелец морского дна, Попандопуло, увидя вошедших, бросился к ним за сочуствием.

— Кораллы давал, розовую раковину давал, коробку давал, перламутр ему надо!

— Зачем перламутр наверху держишь, — огрызнулся Мамука, — мы с князем Ревазом Орбелиани перламутр любим. Серебро имеем, золота тоже много, а только перламутр любим…

— Перламутр любишь, а кораллы торгуешь?! Кольца на пальцы мерил, ракушки на язык брал… Перламутр тебе надо!! — задыхался Попандопуло.

— Ничего, хозяин, Мамука из «Щедрого кувшина» заплатит за починку лестницы. Нехорошо, если каждый день будешь падать, весь товар черту на хаши пойдет… Ну, Мамука, покажи княжескую щедрость! — хохотал Дато.

Мамука покосился на кулак Дато, перевел взгляд в сторону Георгия и со вздохом протянул:

— Мы с князем всегда щедрыми были, только зачем Мамука чужую лестницу должен чинить? Разве монеты в лесу растут? Из уважения к тебе, благородный азнаур, я куплю коралловые серьги для нашей Дареджан… Кольца тоже возьму.

— Если коралл берешь, зачем перламутр торгуешь? — загремел Попандопуло. — Справедливые азнауры, если коралл берет, зачем наверх за перламутром посылает? Пусть перламутр тоже купит…

— Зачем за перламутр платить, если кораллы нужны?

Мамука беспокойно озирался.

— Кораллы нужны, а перламутр с князем любишь?

— Перламутр любим, только у тебя больной перламутр, на полу сразу умер…

— Он на полу умер, а ты, скумбрия, если не заплатишь, на стойке здесь умрешь, — клокотал Попандопуло под хохот Георгия и Дато.

Наконец Георгий сказал:

— Оба виноваты. Ты, хозяин, на починку лестницы жалеешь, а наверно, не первый раз падаешь. А ты, Мамука, если с князем перламутр любишь, возьми для Дареджан застежки, а то хозяин подумает — даром наверх посылал.

Мамука покосился на Георгия и нерешительно сказал:

— Нельзя все, что любишь, покупать, разве монеты на яблоне растут? Из уважения к тебе, азнаур, нитку ракушек возьму, булавку с кораллом для тавсакрави Дареджан тоже возьму.

Георгий и Даю, смеясь, выпроводили Мамука, задвинули дверной засов и сразу приступили к цели своего прихода. Дато расстегнул чоху, вынул кусок вощеной бумаги, исписанный греческими буквами, и бросил на стойку:

— Переведи, хозяин, получишь за испорченный перламутр, а не переведешь правильно, в другом месте проверю, вместо перламутра на пол ляжешь.

Попандопуло, с тревогой следивший за действиями азнауров, облегченно вздохнул и, сев на высокую скамью, углубился в изучение написанного.

Дато внимательно смотрел на клочок вощеной бумаги, с таким трудом наконец вырванной им из русийского киота, в нише которого Татищев хранил свои записи.

Георгий открыл засов двери, постоял у порога, наблюдая за улицей, снова задвинул засов и подошел к стойке.

Попандопуло с трудом дословно переводил трудную рукопись, очевидно, часть большого послания:

На этом запись обрывалась, к сожалению не столько азнауров, любопытство которых было полностью удовлетворено, сколько оживившегося Попзндопуло. Он с большим усердием объяснил азнаурам на чистом грузинском языке тайный смысл части послания Татищева русийскому патриарху.

Едва скрывая возмущение, азнауры щедро расплатились с Попандопуло. Дато, тщательно запрятав в чоху вощеную бумагу, посоветовал Попандопуло забыть об их посещении, на что грек дал клятвенное обещание.

Но не успела закрыться дверь за Георгием и Дато, как ковер с изображением Олимпа, скрывавший внутреннюю дверь, приподнялся, и из-за ковра поспешно вышел Али-Баиндур, с довольной улыбкой поглаживая волнистую бороду…

Георгий и Дато ворвались к Арчилу настолько возбужденные, что не в состоянии были выговорить даже приветствие, пока Папуна не поднес им по большой чаше вина. Опорожнив залпом чаши и предварительно осмотрев все входы, они шепотом посвятили Арчила и Папуна в свое открытие.

Арчил успокаивал друзей: от желания до выполнения много времени пройдет.

Но Саакадзе не разделял спокойствия Арчила:

— А персидские шахи, пусть сдохнут на этом слове, молчать будут?

— Почему молчать, по привычке народ Картли данью обложат, — засмеялся Папуна.

— Дань от нашей слабости идет, князьям спасибо. А если царя не будет, вокруг кого народ объединять против князей?

— Что за царя беспокоиться: один уйдет, другой придет, — продолжал язвить Папуна, растянувшись на тахте и собрав под голову все мутаки.

— Я не о царе беспокоюсь, — мрачно продолжал Георгий, — только на чью землю хотят единоверцев посадить? На княжескую?

— Князья за свою землю даже единоверцам по-турецки кол поставят, немножко неудобно будет урожай собирать, — злорадно засмеялся Дато.

— Правильно, Дато, на землю азнауров и глехи рассчитывают, а нам и так весело, наши князья без Русии все земли растащили.

— Когда глехи за доблесть азнаурство получает, то на отведенной ему земле, как у Элизбара, два барана с трудом помещаются.

— Все же тише говорите о таком деле, — вздохнул Арчил, — никому не поможете, а на свою голову большую зурну натанцуете.

— Почему не поможем? — Глаза Саакадзе остро смотрели куда-то поверх Арчила. — В горах много тропинок, кто какую выберет — один может вниз прийти, другой на самую вершину взберется.

— Все же с единоверной Русией лучше дружить, — настаивал Арчил, — одному богу молимся, надоели турки, персы тоже.

Георгий задумался. Затаенные мысли придавали его лицу жестокое выражение. Глубокая складка залегла между сдвинувшимися бровями. В глазах пряталось еще не разгоревшееся пламя.

На другой день на майдане происходило необычайное событие. Все товары азнауров раскупались персидскими купцами. Платили, почти не торгуясь. Привезенные из Носте дедом Димитрия арбы с кожей и шерстью, подать, собранная для Саакадзе, и две арбы общественного товара вмиг были расхватаны купцами из Исфахана.

Предлагаемые княжескими мсахури товары не покупались под предлогом худшей выделки, чем у азнауров и крестьян. Зато изделия амкаров имели также большой сбыт.

Весть о скупке персидскими купцами только азнаурских и крестьянских товаров с быстротой стрел разлетелась по Картли, и к тбилисским майданам, верхнему и нижнему, потянулись вереницы ароб, караваны верблюдов и осликов.

Обрадованные крестьяне и азнауры, захлебывались в похвалах и благодарности мудрому Ирану, совершенно забывая, что такая же мудрость Ирана еще совсем недавно была распространена преимущественно на княжеские товары. По всем духанам, площадям и домам только и говорили о доброте шаха Аббаса, который «всегда простой народ больше любит». Уверяли друг друга в необходимости быть в крепкой дружбе с Ираном, передавали слухи о замечательной жизни простого народа в иранских рабатах, о больших землях во владениях шаха и о больших путях, по которым свободно можно возить товары на верблюдах и по воде.

И еще много говорилось опьяненными удачей картлийцами, а купцы все скупали и скупали подвозимые народом тюки.

Неизвестно кем был пущен слух на майдане, что русийское посольство закупило много тюков у князей и даже подписана грамота о взаимном обмене товарами между русийскими и грузинскими князьями. Но особенно взволновал слух о готовящемся повышении пошлины на проданные а Иран товары.

Все больше крепла неприязнь к боярам «гладкой» Русии, которую недаром наказал бог, не дав ни одной горы, где можно было бы подстеречь врага.

Но Метехи, занятому дипломатическими переговорами, было не до майданской политики.

Снова оранжевые птицы сверкали хрустальными глазами над русийскими послами.

Снова раздраженные князья и духовенство в черных рясах, по греческому закону, в глубоком молчании слушали певучую речь можайского наместника боярина Татищева.

Снова толмачи в лиловых чохах, склоняясь над лощеной бумагой, скрежетали гусиными перьями.

Татищев и дьяк Ондрей, опустив пальцы в разбавленную киноварь, приложили руку и печать на своей записи об оставлении до государева указа в замке Эристави Ксанского ста пятидесяти стрельцов с пищалями под командой терского сотника.

Георгий X, подозвав Бартома, велел прочесть послам запись, уже переведенную на греческий и с греческого на русийский. Своитин, одернув голубой терлик, обшитый золотым галуном, взял греческий перевод, сверил, после чего передал дьяку Ондрею запись на русийском языке.

Ондрей, деловито стряхнув с записи песок, растягивая слова, прочел:

Ожидая в замке Шалвы Эристави Ксанского приезда царевича Кайхосро и послов Георгия X к Борису Годунову, Татищев в последнем послании в Москву с облегчением сообщил: