- Заставить Зураба добровольно расторгнуть с тобою брак.
      - Но он без принуждения не согласится!
      - Не отчаивайся, мое дитя, согласится! Я ему пообещаю жезл соправителя Картли... Необходимо одно: чтобы он, полный надежд, прибыл сюда, в наш Телави. Здесь само небо прозрачной голубизны располагает к доверию и легче будет убедить Зураба. Да и церковь вмешается. Я ведаю тайны сердца человеческого. Медлить нельзя. Царь Имерети Георгий одержим недугом, вот-вот бог призовет его к себе. Необходимо до его кончины стать тебе женою наследника - и потому, что лучше войти вместе с Александром на престол, и потому, что траур заставит вас еще год томиться... Напиши Зурабу, что я тебе продиктую, и ты... через месяц станешь свободной.
      Наутро царь объявил собравшимся князьям, что царевна Нестан-Дареджан согласна поехать в Тбилиси, но пусть за ней, как определено правилами двора, прибудет Зураб Эристави, князь Арагвский.
      Трижды скакали по Кахетинской дороге, через Гомборский перевал, из Телави в Тбилиси и обратно скоростные гонцы.
      Зураб в отчаянии умолял царя уговорить Нестан-Дареджан пренебречь излишней торжественностью и вернуться к нему. С третьим гонцом Теймураз ответил осторожному, словно олень, Зурабу: "Приди и возьми!"
      Зурабу всюду мерещился белый Орби, царь орлов. Он, будто не был уже повержен, потешался над ним. Ругаясь, Зураб решился на крайнее средство, чтобы выманить царевну и отнять Картли у царя. Он вызвал последнего гонца от Теймураза, азнаура Лому, и, запершись с ним, сказал, что боится доверить пергаменту слова, поэтому пусть азнаур все запомнит и лично наедине передаст царю, что царица Тэкле скрывалась у Мухран-батони и сейчас заговорщики готовятся водворить ее на картлийский трон; что царицу видели со свитой на плоту, плывшем по Куре; и когда со стены Речной башни в Тбилиси их окрикнул сторожевой дружинник и приказал остановиться, кто-то выстрелил в него из мушкета. Пусть Лома навестит раненого в помещении крепостной дружины и сам расспросит...
      В письме, которое Зураб написал царю, он упрекал его за нежелание обрадовать картлийцев встречей ставленника бога с его паствой.
      "Твой гонец, - заканчивал послание Зураб, - поведает тебе об опасности, черной тучей нависшей над Картли. Я должен оберегать твое царство, ибо только Картли может сейчас способствовать благополучию Кахети. Если ты, царь царей, появишься сейчас в осиротевшем без тебя Тбилиси, то ни Мухран-батони, ни Ксанис-Эристави и вообще никто не дерзнет пойти против тебя, "богоравного", и все происки врагов рассеются, подобно миражу. Ты, витязь небесный - ангел земного, полагайся на меч мой и клятвенное обещание.
      Жажду, как к лучезарному источнику, приложиться в стольном городе Тбилиси к твоей правой деснице.
      Князь Зураб.
      317 год XIV круга хроникона".
      Возможно, получив подобное письмо, встревоженный Теймураз и помчался бы в Тбилиси защищать свою корону, но Лома не оправдал надежд ананурского хитреца. Азнаур рассказал царю, как, навестив раненого дружинника, который, по его словам, видел на плоту богатый шатер и под легкой кисеей тоненькую женщину, стоявшую у шатра и смотревшую на Тбилиси, он, Лома, усомнился в подлинности раны, в заодно и в присутствии царицы Тэкле на плоту. Вот почему он побежал сообщить купцу Вардану необычайную новость и кстати получить три аршина атласа на платье дочери. Не пропустив ни слова, Вардан отмерил ему, Ломе, в подарок еще три аршина атласа и тотчас покинул Тбилиси, направив коня в Марабду.
      Телавский дворец стал походить на воинский лагерь. Кругом бряцали или оружием, или словами... Царь собрал владетелей в "зале мечей", примыкающем к крытой галерее, где стояла цепь часовых, и сообщил о своем решении отправиться с тремя тысячами дружинников в Тбилиси.
      - Ваша-а-а! - прокатилось по "залу мечей".
      Как раз в этот момент прискакал гонец из Марабды, княжеский азнаур в сарацинских доспехах. Начальник двора подвел его прямо к царю. Гонец преклонил колено и передал послание. На шнурке свешивалась печать князя Шадимана: змея, обвившая меч. Гонец мгновенно исчез.
      О чем писал Шадиман! О том, что подозревать царицу Тэкле в желании возложить на себя корону двух царств - несмываемый грех, ибо она ушла к царю сердца своего. Нарушив каноны чести, все злое измыслил Зураб, дабы заманить царя Теймураза в Тбилиси. Остерегайся! Замысел тирана Арагви разгадать нетрудно... Что же до плота с богатым шатром, то его, несомненно, видел раненый дружинник, - ведь на этом плоту плыли Барата: два сына его, Шадимана, князь Заза с женой и двумя мальчиками, холостой Ило и княжна Магдана, затосковавшая по отцовской любви. Не кто иной, она стояла у шатра, когда один из сопровождающих Барата слуг на требование стражи подплыть к берегу выстрелил из мушкета. А проплывала семья князя Шадимана Бараташвили мимо Тбилиси тайно, по желанию его, Шадимана, опасающегося предательских поступков со стороны шакала из шакалов, именуемого Зурабом Эристави.
      И ныне, как преданный династии Багратиони царедворец, князь Шадиман Бараташвили говорит царю царей, величию семи земных поясов, певцу красивых чувств и мыслей: "Остерегайся!.."
      Подчас одно слово обладает такой энергией земных глубин, что способно внести смятение в душу человека, бросить его в пучину или наоборот - в последний миг остановить над бездной. Таким словом для Теймураза прозвучало грому подобное: "Остерегайся!"
      Ему почудилось - он на волосок от гибели. Властная натура его потребовала отмщения и, помня свой девиз: "Цари господствуют, но не лгут", он решительно прибег к обману, стремясь всеми средствами заманить неверного Зураба в Телави.
      Снова седлались кони и скакали гонцы, исчезая за поворотами горной дороги, то скрывающейся в голубом мареве, то поражаемой клинками дождя.
      Очередное послание царя было наполнено благодарностью Зурабу за его приверженность к престолу. И теперь витязю следует явиться ко двору, дабы самому сопровождать царскую семью в Тбилиси.
      Понимала ли Нестан-Дареджан ту истинную цель, какую преследовал ее отец, настойчиво приглашая Зураба, или нет, но желание поскорее стать свободной владело ею так сильно, что она ни над чем не задумывалась.
      Может быть, осторожный, как опытный олень, Зураб все же воздержался бы от поездки в Телави, ставшей после переписки трижды опасной, но письмо Нестан-Дареджан распалило его.
      "Князь Зураб, ты сосчитал, сколько часов, дней и месяцев не видел меня? Если совсем забыл дорогу в мои покои, то откровенно напиши, и мне будет легче просить святую церковь расторгнуть наш брак... А твое домогательство моего приезда в Тбилиси не столько возмущает мою гордость, сколько вызывает недоумение! Где ты видел, князь Арагвский, чтобы дочь царя Багратиони, как послушная рабыня, спешила на зов, хотя бы и мужа?.."
      Недоступная, она еще сильнее разожгла его кровь. Он будто слушал шуршание шелка, обвившегося вокруг ее удивительно стройных ног, восхищался изменчивой игрой алмазов на царственной шее, соперничающих с блеском лукавых глаз. Увы, никакими хитростями не удавалось ему заполучить Нестан-Дареджан, которая в свое время должна будет ему сопутствовать как царица, а сейчас стать заложницей, дабы царь Теймураз вынужден был прекратить любые козни. Он же, Зураб, не смирится, пусть хоть придется воевать за картлийский трон!
      Зураб вызвал Миха, велел ему подготовить пятьсот самых преданных арагвинцев, самому возглавить отряд всадников и во время нахождения в Телави неустанно быть начеку. Кто знает, может, царевна вновь откажется от выезда в Тбилиси, тогда... тогда придется ночью выкрасть ее и, уподобив скакунов грозовым ветрам, умчать строптивую в горы.
      Послав гонца в Ананури к матери с просьбой прислать ларец с фамильными драгоценностями, дабы он мог поднести подарки своей царственной жене, достойные ее величия и красоты, Зураб стал готовиться к отъезду.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
      Крошечная цитадель изображала Эрзурум: грозные форты главенствовали над террасами турецких домов, куполами мечетей и минаретами, словно вытканными из черных камешков и серебряной проволоки. Твердыня Малой Азии, уменьшенная до игрушечных размеров, помещалась на дощечке, а Иораму чудилось, что он сам вырос до облаков и с поднебесных высей взирает на неприступную крепость, оплот Турции, стремящуюся остановить даже ветры, доносящие то ледяное, то жаркое дыхание Кавказа.
      Самому незатейливому инструменту можно придать волшебные свойства. Модель Эрзурума, выполненная с таким искусством, была принесена в дар Моурави человеком с грустным не по возрасту лицом, изборожденным глубокими морщинами, на которое в беспорядке падали белые пряди волос. Протягивая Русудан крошечную цитадель, мастер преклонил колено и просил передать ее справедливому Моурави в знак благодарности за изгнание из Эрзурума Абаза-паши.
      Заносчивый и деспотичный паша Абаза - правитель Эрзурума - года два назад решил пополнить свой гарем красивыми армянками. Стража схватила гордую Люсину, жену мастера, в тот миг, когда она спрыгнула с плоской крыши, пытаясь скрыться. По приказу правителя, на распущенных волосах Люсины курды подожгли порох.
      Мастер вернулся из Карса и не нашел своей Люсины. В городе мертвых догорали на камне четыре свечи, и воск их таял дольше, чем ее жизнь. Плач армянок оглашал кладбище, где переплетались белые одеяния и черный дым.
      Но и за это злодеяние и за тысячи других меч возмездия настиг Абаза-пашу. Он отверг власть Стамбула, отложился от султана и объявил Эрзурумский вилайет независимым. Разъярившись, Хозрев-паша обрушился на укрепления Топ-Даг, щетину фортов, защищающих город с востока, и уже торжествовал победу, но он недооценил силу фортов Меджидие и Азизие, отряды их ударили с тыла на орты верховного везира, проломившие стену, окружающую город. Вновь потерпев поражение, верховный везир вынужден был опустить жезл сераскера и поручить завоевание Эрзурума Георгию Саакадзе, который и доказал, что корабли могут ходить по суше, а колесницы по воде.
      Предводимые Моурави и "барсами", легковооруженные янычары, разбитые на две колонны, дерзко спустились по крутым отрогам Эйерли-Даг (Седельной горы) и пика Паландёкен, откуда Абаза-паша, ввиду полной непроходимости этих мест, совершенно не ожидал нападения, и молниеносным ударом на рассвете овладели крепостью. И в это же время, одновременно с действиями пехотных орт, сипахи пересекли чашевидную долину и вслед за Матарсом, Панушем и Элизбаром на рысях ворвались в город.
      Пушки замолкли. Бунчуки Абаза-паши склонились к стопам Георгия Саакадзе. Вкладывая меч в ножны, он бросил задумчивый взгляд на ключи от крепости и поднебесной цитадели.
      Стремительно, подобно всадникам с горы, проносились эти месяцы. Они охладили страсти, и форты Эрзурума опять безмолвствовали. И все же Вардан Мудрый, соблюдая предельную осторожность, перевёз сюда семью Моурави. Как часто стан врагов не отличишь от стана друзей: те же улыбки - а за пазухой кривой нож, тот же ковер - а под ним ловушка. И вот, нелегко дался Вардану выбор дома. Надо было узнать, кто обитает по соседству и не засели ли через улицу недостойные доброго слова фанатики. Нет, богатый дом в турецком вкусе с нависшим верхним этажом, откуда через окно просматривалась вся улица, вполне отвечал требованиям обороны и был не лишен удобств; вокруг не было одичалых собак, и через лужи, образуемые помоями, были, как мостики, перекинуты доски.
      Русудан одобрила большую двухсветную приемную залу с красиво убранным камином, внутренние покои с зарешеченными окнами и резной балкон с видом на большую мечеть Улу Джами, на площадь, где проводилось учение янычар, и на беглербегский дом из тесаного камня с затейливыми узорами из голубого кирпича.
      Хорешани понравился верхний двор, служивший плоской крышей конюшне, дверь которой выходила прямо на улицу. На этой земляной крыше она вырастила траву, цветы, а посередине под шатром поместила широкую тахту, покрытую паласом, - от ковра было б слишком душно.
      Нижний сад, примыкавший к дому, радовал розами и плодами, выделяя этот уголок из мрачного ландшафта, присущего Эрзуруму, и в нем заманчиво журчал фонтан, обложенный красноватым обожженным кирпичом.
      Но почему тревога не оставляла грузинок и они предпочитали на верхней крыше отсчитывать четками время? Почему? Разве не отсюда была видна дорога, по которой должны прискакать "барсы"... и тогда?! О пресвятая анчисхатская божья матерь! Тогда двинется веселый караван к рубежам Грузии! Хасанкала! Сарыкамыш! Каре! Караклис!.. И с каждой стоянкой все ближе, ближе к родному очагу.
      Даже домовитая Дареджан и та осматривала подвал, сараи и птичники как-то равнодушно, наказывая повару: "Покупай на базаре не очень много. Ненадолго здесь".
      И Вардан утешал: "Ненадолго". И все же тяжело расставались с преданным купцом, который после наведения в доме полного порядка решил наконец распрощаться с домом Моурави.
      - Кто знает, дорогой Вардан, - почти прошептала Русудан, - встретимся ли скоро... Пусть пречистая дева хранит твою семью!..
      Вардан обронил при выезде из ворот платок. Пес Баз подхватил его и долго носился с ним по двору.
      Дом как-то сразу затих. Ни песен, ни плясок, ни громкого разговора, ни шумного ржания коней. Лишь Иорам каждое утро со слугою ездил к речке, протекающей по ущелью в пределах города, купать коня, да старый садовник, скорее по привычке, подрезал цветы и убирал дорожки.
      Русудан и Хорешани единодушно решили показать гаремам, что здесь им не до веселья. Посетив жен пашей и эфенди и приняв ответное приветствие, они накрепко закрыли двери для праздного кейфа.
      Шли... нет, кто сказал "шли"? - ползли дни, серые, однообразные. Тянулись недели, похожие, как близнецы. Месяц за месяцем проглатывали дни и недели и сами бесследно растворялись среди холодных черных стен, под небом, залитым ослепительным светом солнца.
      И внезапно... в один из утренних часов, когда ночной мрак только что сполз со стен цитадели, минаретов и плоских крыш и растаял в равнине, пронзительное ржание коней вспугнуло тишину еще сонной улички.
      Не свершилось ли чудо?! Торопливый стук копыт, громкие, нетерпеливые приветствия, удивленные возгласы, скрип дверей конюшни! И уже взбегают по лестницам путники. Им навстречу устремляются обитатели дома Моурави. С лиц их, точно мановением волшебной палочки, согнана печаль, и уже нанизаны на тонкие пальцы перстни, звенят браслеты, шуршат шелка, сверкают радостью глаза, улыбка расцветила уста. И льются, льются слова, восторженные, красивые, ничего не говорящие - и говорящие все.
      Распахнуты ставни, врываются в окна полосы солнечного света, несутся из окон песни, вспыхивает спор и тут же сменяется звоном чаш. Сорок грузин бушуют в турецком доме. И, точно забыв о том, что они здесь ненадолго, носится Дареджан, отчитывая повара за не совсем жирных каплунов, за чуть пережаренного барашка. Шныряет Эрасти по подвалам, выбирая вина, состязаются Иорам с Бежаном на тупых шашках, силится Иорам скрыть зависть, - ведь Бежан был уже в сражениях.
      Но, оказывается, не был. Папуна, не обращая внимания на его вопли, не отпускал мальчика от себя. И они издали наблюдали за боем, заботясь о стрелах, об остроте шашек.
      - Успеешь! - отвечал Папуна на жалобы мальчика. - Не за Картли сражаются.
      И Дареджан взволнованно целует Папуну, сохранившего ей сына. "Пусть сражаться веселее, чем наблюдать со стороны, но... - И, оправдывая себя, она тоже твердит: - За Картли с Моурави выступишь".
      А Русудан? Она, как всегда, нежно обнимала всех "барсов", не выделяя сына... Только Георгия она перекрестила два раза, как старшего...
      - Да сохранит вас иверская божья матерь, мои сыны! Каждый новый день приближает к нам дорогу, ведущую в Картли.
      - Только четыре полнолуния осталось, моя Русудан. Из двадцати четырех четыре! И за этот срок все, что я обещал султану, выполню.
      - А не обманет тебя, Георгий, султан, как обманул шах?
      - Не обманет, Хорешани, ибо такое не выгодно Осман-паше. Надоело ему тоже быть в тени славы. А мое возвращение в Картли приблизит его к званию верховного везира. Тайного гонца ко мне все время шлет, своего брата, который рассчитывает стать вторым везиром, когда Осман станет первым.
      - Да, все обдумано, - вздыхая, сказал Дато. - Это последнее сражение на чужой стороне. Дальше будем драться со стороны Карса, Еревана, Ганджи. Выходит, в Картли должны вернуться.
      Но сколько дорог и троп суждено было еще пройти Моурави и его самоотверженным сподвижникам, прежде чем подойти к родным рубежам! Сколько дней и ночей предстояло провести еще в походных шатрах, на запыленных седлах, перед бивачными кострами, в сетках ливней, в знойных пустынях и в огне битв!
      На следующий день, по расчету Саакадзе, должна была прибыть в Эрзурум Скутарийская орта янычар, которую Хозрев-паша поставил под бунчуки Моурав-паши. Но прошел день, и еще два - орта в Эрзурум не вступала. Саакадзе собрал "барсов", и порешили, не дожидаясь янычар, самим выполнить то, что наказал им верховный везир, дабы иметь возможность тотчас оставить Эрзурум.
      Без промедления были оседланы кони и вынесены два бунчука - конские хвосты, выкрашенные красною краской. Бей над беями, паша, начальствующий в Эрзуруме, убедил Георгия Саакадзе взять с собою охранный отряд хотя бы в триста ятаганов. И вот заиграл ностевский рожок, и всадники в турецких доспехах, поверх которых чернели косматые грузинские бурки, миновали второй городской источник и через ворота Эрзурума выехали на большую дорогу, вившуюся у подошвы Топ-Даг.
      Моурави спешил обследовать четыре естественных, пролегающих через высоты, прохода, которые Абаза-паша, предводительствуя курдской конницей, мог использовать, чтобы ворваться в утраченную им твердыню Эрзурума. Как был встревожен верховный везир, срочно направляя Георгия Саакадзе в Эрзурум с приказом немедленно пресечь дерзкую попытку низложенного правителя. Но сейчас самый восточный из проходов Агзи-Ачик - "Рот его раскрыт" - оказался безлюдным. Военачальники доехали до самых селений в Текмане и, кроме пастухов, перегонявших отары овец, никого не обнаружили.
      Повернув круто на запад, "барсы" достигли долины Абдурахман-Гази, названной так по имени святого мужа, о котором предание говорит, что он был знаменосцем пророка. Здесь словно почили века. Сурово высились горы, на некоторых вершинах под ярко-синим небом белел снег, изредка с гулом скатывались камни. Не было здесь ни Абаза-паши, ни его башибузуков.
      Не задерживаясь, Моурави повернул к Паландёкен и проскакал с "барсами" сначала вдоль восточных скатов котловины, а затем вдоль западного склона пика. Вместо вооруженных курдов встретился лишь мирный караван, перевозивший табак из Трабзона. Водители верблюдов при виде двух бунчуков почтительно прикладывали ко лбу и сердцу точно вылитые из бронзы руки.
      Не снижая скорости, военачальники поскакали к четвертому, наиболее западному, проходу Кирк-Диермен - "Сорок мельниц". Здесь жители выносили двухбунчужному паше Георгию Саакадзе и его гурджи-бекам молоко, мед, плоды и хлеб. Но на вопросы: "Не слышали ли топота конницы? Не видели ли бунчуков Абаза-паши?" - отвечали: "Нет".
      Так Моурави и "барсы", прочесав ущелья вокруг Эрзурума, подъехали к Керемитлу-Даг, укрепленному холму с юго-западной стороны городской стены. Они были мрачны, ибо разгадали до конца коварную игру Хозрев-паши: он нарочно задержал скутарийскую орту янычар, ибо не было необходимости в ее переброске, - опасность появления Абаза-паши у стен твердыни была мнимой, ее выдумал сам Хозрев-паша для того, чтобы спровадить Георгия Саакадзе и "барсов" в Эрзурум и там их как можно дольше держать вдали от битв, надеясь, что они уподобятся индийскому мечу, ржавеющему от продолжительного пребывания в ножнах. Этот ограниченный умом придворный, вымогатель со свойствами палача, выпестованный заносчивостью и сладострастием, бездарный сераскер, не способный самостоятельно взять ни одну солидную крепость, задался единственной целью - приписывать себе все победы, одержанные в Анатолии Георгием Саакадзе, и завладевать всеми трофеями, которые "барсы" намеревались сдавать по спискам "начальнику денег империи".
      В обход замыслам верховного везира надо спешить в Токат, где собираются отборные орты второго похода на юго-западные земли воюющего Ирана.
      "Скорей в Токат! Скорей!"
      Но как часто на развитие военных действий влияет слепая стихия.
      Внезапно в Месопотамии хлынули ливни, словно ударили по земле тысячи сабель, превращая ее в грязное месиво, заполнившее огромное пространство.
      Русудан благословляла Тигр и Евфрат, угрожающе поднявшиеся, готовые поглотить в пучине наводнения целые вилайеты. Реки оттягивали войну.
      Хозрев-паша уже оставил Скутари и направлялся в серединную Анатолию - в Токат, о чем сообщил прибывший из Скутари гонец. Дороги сражений были окончательно размыты, об этом сообщил гонец, прибывший из Адыямана.
      Так проходили дни, полные ожидания и тревоги. Дули сквозные ветры, нагоняли снежные тучи, наваливающиеся на высоты. Приблизилась зима. Моурави поднимался на угловые полукруглые башни цитадели, усиленной по его совету крепостными мушкетами, запаливаемыми фитилем, зорко вглядывался в даль. Но ничего не нарушало спокойствия Эрзурума. Лишь с двух минаретов Чифте Минарэ доносился протяжный призыв муэззина: "Алла! Алла!"
      Здесь, в суровом краю, замкнутом между реками Араксом и Западным Евфратом и хребтами Акдаг и Паландёкен, линии гор уже сменяли желто-серый наряд на иссиня-белый. Снег все ниже и ниже стелился по отрогам, как бы отсекая дни осени, на которые Саакадзе возлагал столько надежд. Внезапность действий на подступах к Ирану и в его юго-западных провинциях помогла бы Саакадзе окончательно избавиться от опеки верховного везира, и наоборот замедленность этих действий способствовала Хозрев-паше беспрерывно за спиной Моурави строить против него козни.
      Саакадзе терпеливо выслушивал предсказателей погоды. Они таинственно ударяли палочкой по синим шарам, подвешенным к медному обручу, раздавался мелодичный звон, потом бормотали себе под нос: "Аз-гары! Маз-ыргу! Гур-ыр-маз!" и объявляли: "Солнце будет!"
      Но возвращались гонцы, посланные Георгием Саакадзе и к озеру Гельджюк, и к горам Восточного Тавра, и к верховьям Батман-сую, и сообщали: "Нет солнца!"
      Саакадзе стискивал зубы, словно боялся, что из груди его вырвется стон. Он в бессилии обращал свой взор к небу, но оно было равнодушным и бесцветным. "Барсы" готовы были последовать за ним в сторону Битлиса, обойти озеро Ван и оттуда прорваться к Ирану. Но что могут сделать сорок клинков, если они даже молниям подобны? Нужны были орты янычар и сипахов, огромное, великолепно снаряженное войско, готовое вступить в большую войну. Месопотамия захлебнулась в потоках грязи. Орты накапливались в Токате. Оставалось только ждать гонцов от Хозрев-паши.
      "Барсы" все больше мрачнели, Пануш ходил чуть сутулясь, Элизбар почему-то прихрамывал, Матарс кашлял и проклинал высоту Эрзурума, Ростом надел шерстяной бешмет, Димитрий тер нос, будто отморозил его, а Гиви...
      Гиви стал загадочно исчезать.
      - Нашел время влюбляться! Полтора седла ему на закуску! - негодовал Димитрий.
      - А может, он в бога поверил из-за проделок черта? Вокруг дома муллы все вертится!
      Папуна одобрил такой способ изживать скуку и советовал простодушному "барсу" тщательно изучить закон о многоженстве в толковании Хозрев-паши: где нет ни одной, там и одна - три.
      Гиви торжественно объявил, что мулла из мечети Улу Джами нашел ему богатую невесту и даже показал лавку отца невесты.
      Гиви и в самом деле зачастил на базар. Там за вьюками из Бафры и тюками из Трабзона было удобно не спускать глаз с того, кто стал следить за ним. И хотя бы рослый башибузук был и стоило обнажить шашку! А то старик, сухой, как жердь, дерзнул выслеживать "барса", это невольно озадачивало. Мулла был позабыт.
      И вот сегодня Гиви опустил свою увесистую руку на плечо старика в тот миг, когда он, прячась за выступ соседнего дома, разглядывал дом Саакадзе. Сначала Гиви, рассвирепев, выругался по-турецки. Старик покачал головой. Тогда догадливый "барс" перешел на персидский лексикон. Старик, в ответ улыбаясь, принялся щупать куладжу. Гиви, растерявшись, выкрикнул по-грузински:
      - Ты что трогаешь мою куладжу? Может, купить собираешься?
      - Непременно, что щупаешь, купить должен? - ответил по-грузински старик.
      Гиви сначала опешил, потом схватил дерзкого, втолкнул в дом. Приказав дружиннику стеречь лазутчика, Гиви ворвался в "зал приветствий", где Саакадзе доказывал, что для персиян нет худших условий для ведения войны, чем сражаться в дождь. Они не любят тонуть в грязи.
      - Георгий! - загремел Гиви. - Я лазутчика поймал! - И распахнул дверь. - Э-э, сюда гоните!
      В "зал приветствий" втолкнули старика, который и не думал сопротивляться.
      - Вот смотрите, друзья, состарился, а плохое дело забыть не хочет.
      - А ты откуда узнал мое дело? - Старик прищурился и вдруг, уставившись на Саакадзе, воскликнул: - ты не друг грузин?
      - Угадал, друг. А ты кто?
      - Как вошел, батоно, сразу тебя узнал. "Что узнал? Ишак! - мысленно выругал себя старик, - проверить надо". - Давно хотел увидеть. А это твоя семья, батоно?
      - Семья. А тебя как звать?
      - Э, батоно, я кто, чтобы именем хвастать? Хочешь, зови Варамом, так деда моего отца звали.
      - Откуда приехал, Варам?
      - Э, батоно, скучный разговор для тебя.
      - Ты что, старик, - озлился Гиви, - хвостом, как лисица, след заметаешь?
      - Вина не было, а черти мехи раздувал, - посетовал старик. - Я к дочери приехал.
      - К какой дочери? Гуламбар? Суламбар? Нет ее у тебя! Говори, как звать?
      - Раз нет дочери, тебе не все равно, как звать ее?
      Такая увертливость пришлась по душе Папуна. И он вместе с "барсами" повел дружную, но безрезультатную атаку на старика.
      - Может, с караваном приехал? - высказал Ростому свою догадку Матарс.
      - Почему к нам пристал?.. - прошептал в ответ Ростом.
      - Вертится, как волчок, и не открывает, кто такой, - также шепотом отозвался Элизбар.
      Хотя в старике ничто не внушало особых опасений и "барсы", притворяясь беспечными, забавлялись стратегией незваного гостя, но само внезапное появление в Эрзуруме загадочного грузина, по-видимому не купца и не лекаря, представлялось необычным и странным. Казалось, ощущать надо лишь радость, ведь из родной земли прибыл, а охватывало "барсов" невольное беспокойство: может, злой вестник? Может...
      "На лазутчика мало похож, но и на добродушного старика еще меньше. Кто же этот хитрец? Каким ветром его занесло сюда?" - думал Саакадзе, вслушиваясь в уклончивый разговор Варама.
      Чем больше наседали "барсы", стараясь сбить старика, тем осторожнее становился он. "Моему князю Шадиману, - размышлял Варам, - купец Вардан Мудрый сказал: "Семью в Эрзурум я сам перевез, а Моурави далеко в Арабистане воюет". Послал меня князь сюда узнать, где Моурави, наверно, часто гонцов к жене посылает; а у жены служанки, уверен был - выведаю, а вместо женщин полный дом воинов. Может, гостить прискакали? А только какое время бурдюки опорожнять? Проверить надо, как можно доверять? Дело большое. Князь сказал: "Смотри, Варам, на тебя надеюсь. Никому не верь, можешь погубить большое дело".
      Варам тревожно взглянул на Саакадзе: "Похож. Таким князь описал. Только почему здесь кальяном забавляется, в не врагов мечом угощает? Такое Моурави никогда не делал! Неужели хвостатый пошутить решил, и никаких "барсов" здесь нет, и ничего я не вижу?" Вдруг Варам пощупал зеленую куладжу Саакадзе, потом серые шарвари Матарса, коричневые цаги Ростома и ухватился за пояс Папуна.
      Гиви точно взорвало.
      - Ты почему щупаешь нас? Почему дом рассматривал, когда я тебя поймал?
      - Когда поймал? Разве я от тебя бежал? А если видом дом глаза веселил, то не всем: воротами только. Правда, балкон тоже красивый; когда вернусь, скажу моей Кетеван, чтобы в такой же цвет и наш выкрасила.
      - А далеко, Варам, твой дом? - быстро спросил Элизбар.
      - Почему далеко? На земле везде близко.
      - А может, не на земле живешь?
      - Больше негде, батоно. Бог на небо живых не берет.
      - Непременно к богу надо? Может, у черта веселее, если мехи раздувал.
      - Э, батоно... Имени не знаю...
      - Зови - Папуна!
      - Хорошее имя Папуна! Будто огонь кто-то буркой накрыл. А только, батоно, с чертом тоже осторожным надо быть.
      - Почему? - Автандил покосился на Дареджан, она незаметно крестилась.
      - Любит с людьми шутить. - И снова подумал: "Как можно доверять? Проверить надо". - И еще - далеко живут, не достанешь. Когда бог с неба бросал, на самое дно упали, только некоторые за деревья зацепились. - Варам пристально вгляделся в Димитрия и медленно продолжал: - В лес упали зелеными стали; некоторые в болото упали - серыми стали; у некоторых носы вытянулись; некоторые коричневый цвет любят... Только характер общий имеют любят с людьми шутить.
      - Э, Варам, вижу - ты ничего не знаешь: те, которые за деревья или за воду зацепились, в людей превращены, рядом с тобою живут.
      - Как можно рядом, ведь бог хвосты и копыта им дал, чтобы соседи разницу видели.
      - Ты сам говорил, что любят с людьми шутить. Вот упрятали хвосты в серые шарвари, а копыта в коричневых цагах держат. А настоящих людей на самом дне в ил втоптали, там и живут.
      - Шутишь, батоно Папуна, если бы я чертом был, первым бы делом князей... - Старик осекся и подозрительно оглядел всех: "Неужели правда, к чертям я попал? Проверить надо". И торжественно произнес: - Бог каждому свое место определил...
      "Барсы", разгадав мысли старика, совсем повеселели.
      - Вот ты, старик, сейчас князей вспомнил. Знай, все князья черти, потому народ душат. Или твой князь добрый?
      - Ты лучше другое, батоно Папуна, скажи. Если на земле только черти живут, тогда почему скучаем?
      Автандил от удовольствия даже хлопнул ладонью по колену. "Барсы" уже не скрывали своего расположения к пришельцу. Саакадзе все пристальнее вглядывался в старика, за шутливым разговором, очевидно, таящего нечто важное.
      - Скучаем, барам по своей вине. Каждый хочет для себя все без остатка забрать, а сосед пусть хоть голый ходит.
      - Не то, батоно, говоришь, - Варам пристально оглядел Саакадзе. - Все знают - Георгий Саакадзе большой человек, о народе думает; а по-твоему, он главный черт?