Вошла старая прислужница, подбросила в камин сухие ветки и накинула шаль на плечи Русудан:
      - Простудишься, госпожа. Еще солнце ничем не радует. Гонец от Магданы прибыл.
      - Ко мне?
      - Да, госпожа. Неделю гостила княжна, вчера уехала, а сегодня уже гонца шлет.
      Русудан, сменив шаль на строгую мандили, вышла в комнату, где ждал ее старый грек.
      - Высокочтимая госпожа, княжна Магдана, князья Ило и Заза ждут позволения приехать в твой дом.
      - Почему спрашивают? Разве много раз не приезжали внезапно?
      - Много раз, госпожа, в гости приезжали, а сегодня по важному делу.
      - Передай, что сегодня воскресенье, пусть прибудут к полуденной трапезе. Скоро к обедне пойдут. А почему княгиня Елена не с ними?
      - Так надо, госпожа.
      Отпустив гонца, Русудан направилась в свои покои. Там крупными шагами Автандил пересекал цветочную комнату. "Совсем как отец!" - подумала Русудан, нежно поцеловав сына.
      Долго слушала она взволнованную речь Автандила о страстной любви, о его желании скорей назвать Арсану своей женой, о счастье, которое принесет ему любимая, наконец мягко произнесла:
      - Мой Автандил, мой любимый сын! Я ли не хочу твоего счастья? Но... скажи мне, что сильнее любви?
      - Долг перед родиной, моя лучшая из матерей. Разве моя любовь помешает служению неповторимой Картли? Разве моему отцу мешает чувство к тебе, а не наоборот? Или Дато...
      - Сын мой, кроме долга перед родиной, есть еще долг...
      - Какой, моя мама?
      - Не нарушать слова. Витязь, не сдерживающий слова, не витязь. Ты знаешь это.
      - О моя лучшая из матерей! Когда и в чем я нарушил данное слово?
      - Сейчас помышляешь нарушить.
      - Мама!..
      - Или ты в самом деле забыл слова, обращенные к имеретинской царевне Хварамзе? Не ты ли сказал: "Вернемся, я преклоню колено перед царем и буду умолять осчастливить меня, отдав мне в жены царевну". Я передала твои слова царице Тамаре и ее дочери, царевне Хварамзе... Какой речью я смою с себя позор?
      Автандил словно окаменел. В пылу любви он совсем позабыл о царевне. "О пресвятая дева!" Плечи его опустились как бы под непосильной тяжестью. Морщась, как от раны, он поднял голову:
      - Я без Арсаны жить не могу! Пусть царевна вернет слово. Придумай что-либо. Пойми меня, моя прекрасная мать!
      - Жалею и люблю моего мальчика, поэтому продлеваю разговор. Если человека охватывает настоящая любовь, он может жертвовать всем, даже матерью, даже...
      - О нет! нет! Что говоришь, моя...
      - Даже отцом... друзьями, всем, что с детства было дороже жизни. Если по-настоящему любишь, должен пожертвовать! Оставайся с Арсаной здесь. В Картли ты не вернешься. Ни я, ни отец этого не допустим. Не допустят такое и все "барсы", ибо защищать мое имя их обязанность. Я для них мать!.. Нет, мой мальчик, я не осужу тебя, настоящая любовь сильнее всего остального. Без нее нет чудес, и потому чудесна она. И если ты в числе избранных ею ощутил ее неотразимые чары, нами всеми должен пожертвовать. А я... я благословлю тебя!..
      - Да защитит меня анчисхатская пресвятая дева! О, что ты сказала, моя благородная мама? Как могла обо мне подумать так плохо? Я скорее сердце вырву из своей груди, чем ради любви пожертвую не только тобою и моим великим отцом, но даже верным Эрасти... О моя мама, зачем я ее встретил!..
      Автандил припал к мутаке.
      Прошел час, другой. Русудан тихо вышла, прикрыла дверь. Накинув строгую мандили, она пошла, сопровождаемая одним Отаром, в церковь - принести благодарность за то, что божья мать не допустила Автандила полюбить недостойную.
      Автандил с трудом приподнял голову, на его груди поникла измятая красная роза. Он сжал лепестки, жадно вдохнул их аромат и швырнул в тлеющий камин.
      Сколько времени прошло с часа расцвета его счастья до измятой розы любви? День? Два? А может, год он не выходил из покоев матери. Страшился семьи, страшился самого себя. Где-то тихо звенели струны чонгури. "Магдана оплакивает свою любовь... - догадался Автандил. - Я тоже всю жизнь буду оплакивать".
      Бесшумно открылась дверь.
      - Сын мой, прибыла Арсана. Настойчиво тебя зовет. Пойди, скажи ей слова утешения.
      - О моя мама! Я... я не в силах! Помоги мне.
      Молча посмотрела Русудан на сына:
      - Хорошо, мой мальчик. Я помогу тебе узнать, так ли сильно любит тебя девушка чужой страны.
      Теряя терпение, Арсана металась по "комнате приветствий". Она два дня напрасно прождала Автандила и, полная гнева и беспокойства, направила свои носилки к Мозаичному дворцу. Она тоже слышала звуки чонгури: "Почему Магдана так часто гостит здесь? Вот уехала в воскресенье и не вернулась..."
      Вздрогнув, Арсана резко обернулась: на шелохнувшейся занавеске странно качалась бархатистая бабочка. Переступив порог, неподвижно стоял осунувшийся Автандил, бледный, потрясенный, на груди дрожала желтая роза.
      Желтая роза! Роза разлуки!
      Арсана поняла все. Ярость бросила ее вперед. Что-то блеснуло в полутьме. Пламя? Глаза?
      Автандил отшатнулся. Перед ним изогнулась фурия с заостренным носом, с вытянутым подбородком. Она оскалила рот, а в уголках непристойно пенилась слюна. Игра ли это воображения или явь? Полная ненависти, она извергала проклятия, способные ужаснуть душу.
      Автандил стоял неподвижно и мучительно думал; "Почему я видел в ней красоту? Хварамзе, царевна Имерети, неизмеримо прекраснее ее. Как можно так терять гордость? Разве пришла бы Хварамзе первая? Странно, в голове словно прибой шумит... Надо задушевно сказать... Но что это? Где ее рука, словно выточенная из слоновой кости? Откуда появилась эта цепкая лапа?"
      Он почувствовал отвращение и подался к дверям. Шум усиливался, будто вихрь распахнул окно, и хлынули непокорные волны, сметая диваны, арабские столики, ковры. Очнулся! Из перевернутого кувшинчика струйкой сбегала вода.
      Вне себя от ярости, Арсана, схватив кувшинчик, швырнула его в светильник. Осколки осыпали Автандила. Теперь он не мог уже скрыть презрение, искривившее его губы. Но Арсана ничего не замечала! Неистовствуя, она извивалась, взвизгивала, пытаясь дотянуться до горла Автандила.
      Потрясенный гибелью своей возвышенной мечты, он, не помня себя, кинулся из комнаты. Он бежал, сам не зная куда... То ли по лестнице в сад, то ли мимо арки на парадный двор. Кажется, карабкался на стену, ломал ветви, оставляя на них клочки парчовой одежды.
      Впоследствии, сколько ни старался воскресить прекрасный образ Арсаны, перед ним всегда возникала разъяренная волчица с оскаленной пастью...
      Очнувшись вновь в покоях матери, Автандил упал перед нею на колени и зарыл лицо в шуршащий шелк.
      - О моя мама! Лучшая из матерей! - мог только выговорить взволнованный Автандил.
      Русудан нежно гладила шелковистые волосы сына:
      - Не печалься, дитя. Настоящая любовь никогда не кончается, а принесенную ветром - ветром и унесет.
      - Месть! Месть! - неистовствовала Арсана, подгоняя прислужников, почти бегом несших ее носилки.
      На площадке у фонтана Ахмеда III ветер кренил верхушки кипарисов и платанов. И Арсане мерещилось, что, слетев с деревьев, как желтая птица, он подхватил носилки и устремил их ко дворцу Фатимы. Но она продолжала бранить испуганных прислужников за медлительность и завидовала молнии, мгновенной вспышкой пронзающей безмерное море.
      Она страстно хотела стать этой смертоносной молнией, чтобы ослепительным мечом поразить неверное сердце. И в мыслях о мести не заметила, как очутилась перед Фатимой. Всплеснув руками, от чего зазвенели браслеты-змеи, разразилась криками:
      - Месть! Месть! Придумай, повелительница моя, месть самую страшную! Кровавую! Огонь! Пепел!
      Судорога пробежала по лицу Арсаны, к затаенной радости Фатимы. Усадив желанную гостью на мягкие подушки, Фатима внимательно выслушала Арсану, в злобе ломавшую пальцы.
      - Чудовища! Палачи! Как посмели опозорить неповторимую красоту? возмутилась Фатима, теребя золотую кисть подушки. - Как посмели унизить благородство проклятой желтой розой?! Месть! Месть! О шайтан, подскажи достойную злодеев месть! - И вдруг вкрадчивым голосом: - Только знай, Арсана, кто горит желанием отомстить, тот должен обладать терпением. Аллах видит, надо обдумать. Тут не один он виноват. До меня дошло, что твой дядя многому причина, он настроил Моурав-бека против тебя, он предостерег... Что смотришь так на меня?
      - Не ошибаешься ли, моя бесценная Фатима? Отзывчивый Эракле так радовался предстоящей свадьбе.
      - Радовался?! - Фатима рассмеялась. - Радовался на твоих глазах, а за глаза наговаривал этой гордячке Русудан, осмелившейся не ползать у моего порога. Видит аллах, "отзывчивый" сравнивал твой характер с характером удава: приманивает взглядом, потом душит.
      - О-о-о! - вырвался стон из бурно вздымавшейся груди Арсаны.
      Ей почудилось, что кто-то черным крылом провел по ее лицу.
      Фатима не знала, что еще ей выдумать, какие изобрести нелепицы, чтобы еще больше разжечь ненависть в "глупой дочери фанариота". Во что бы то ни стало она хотела сделать Арсану не только своей сообщницей, но и исполнительницей задуманного. "Хозрев прав, - решила она, - богатство грека Афендули должно стать нашим богатством".
      Почти о том же самом размышлял де Сези, но несколько по-иному: "Богатство грека должно исчезнуть, черт побери, как комета! Частично пусть даже в широких карманах иезуитов, угодников не столько бога, сколько дам. Пусть неизменно проявляют себя человеческие страсти, в грязи увязают души и из луж добываются бриллианты. Недопустимо лишь то, что расстраивает допустимое. Богатство, подкрепляющее опасность, идущую от Саакадзе, должно исчезнуть!"
      Камышовым пером водил Георгий по вощеному листу, набрасывая укрепления Диарбекира, как себе он их представлял. Несколькими волнистыми линиями он изобразил Тигр, несущий войсковые плоты к Багдаду. Мечта полководца опережала действительность.
      Внезапно он обернулся на возглас.
      - Боги! Вот в каком орлином гнезде укрывается от назойливых гостей мой брат и господин!
      - Еще никто и никогда так вовремя не жаловал, мой, богам подобный, Эракле! - И Георгий протянул руку навстречу гостю. - Вот сам себе надоедаю. Как найти для моего Эракле каменного бога, которого оставил Язон в моей стране.
      - Не помню, какой мудрец поучал: "Друзья познаются в беде, а за пиршественным столом даже враги - друзья". Ты, наверно, знаешь, мой господин, что приветливой встрече я обязан каменному богу?
      Георгий от души рассмеялся:
      - Нет большей радости, чем беседа с умнейшим моим господином. О Эракле, должен сознаться, боги тут ни при чем, ни каменные, ни другие.
      - Я так и думал, спеша к тебе с приятной вестью. Фома Кантакузин выполнил свое обещание: Вавило Бурсак в квартале Фанар.
      - Мой неповторимый Эракле! Ты принес мне воистину благую весть. Если Кантакузин поспешил освободить атамана, то не только с тем, чтобы обрадовать моих "барсов", но и для более важной цели. Выходит, султан Мурад не оставил мысль о войне с шахом Аббасом и мои опасения преувеличены.
      - Преувеличены, но... "старцы" поведали мне новое о Хозрев-везире и о де Сези. За последние недели они беспрестанно встречаются, тайно и явно, а если сатана зачастил к дьяволу, то жди двойного подвоха.
      - Выходит, следует обострить зрение и удвоить осторожность?
      - О Марс! Разве этого достаточно? Патриарха Кирилла осенила воистину счастливая мысль: разделить со мною воскресную трапезу. Я же отобрал дары храму и золотые шерифы для личных нужд патриарха. И... "старцев" не обойду.
      - Должен ли я так понять: "старцы", обрадованные твоим вниманием, добудут подробные сведения о походе, вернее - о причинах его задержки!
      - Дьявол и сатана разнятся лишь одеянием. Узнать о намерениях одного значит проникнуть в замыслы другого. А теперь, мой брат и господин, следует обрадовать "барсов". Хотя атаману и повелено не выходить за пределы церкви святого Феодора, но Фома согласился, что без беседы с тобою вряд ли казак полностью выполнит то, о чем вел ты разговор с Фомой.
      Обняв друга, Георгий направился с ним в "зал встреч", где "барсы" то и дело гоняли Эрасти, Иорама, Бежана и даже Гиви наверх - разведать, зачем тайно проскользнул "носитель радостей" к Георгию.
      Как за вновь расцветшую розу, как за встречу с возлюбленной, "барсы" осушали сейчас чаши за "огненный бой".
      - Смерть Зурабу Эристави!
      - Ваша! Ваша Картли!
      - Да здравствует "огненный бой"!
      Воинственные выкрики украшали воскресную трапезу. И было от чего заликовать. И так никого не боялись, а теперь... они обладают оружием, повторяющим гром.
      - Да славится весенний вестник!
      - Лишь бы добраться до Картли.
      - Что, Автандил заснул или полтора часа любуется волшебным стеклом, подаренным щедрым Эракле? - Димитрий встал, он после гибели друга особенно привязался к Автандилу. - Пойду, полторы тунги вина ему в рот, разлучу его с собственным отражением.
      - Не ходи, мой Димитрий... Он у меня, - прошептала Русудан.
      "Барсы", словно по знаку, вскинули головы и сразу взялись за чаши. Выпили молча за... освобождение Автандила от чар безобразной ведьмы, принявшей образ красавицы Арсаны. Как раз в эту минуту раздался стук в ворота. Скрывая смущение, Дато отбросил со лба серебрившуюся прядь.
      - Сыновья Шадимана приучились осаждать нашу крепость!
      - Полторы ящерицы им на закуску!
      - Но-но! - запротестовал Папуна.
      - Э, щедрый "барс", с ними Магдана.
      Димитрий, как всегда, рванулся навстречу той, которую любил Даутбек.
      От Саакадзе не укрылась взволнованность князей, но вместо вопросов он принялся объяснять разницу между булатом дамасским и стамбульским.
      Князья мялись, говорили невпопад. Наконец Заза сказал:
      - Моурави... решили, если ты поможешь, вернуться в Картли... Елена очень хочет... дядя Эракле одобряет... только...
      - В чем рассчитываете на мою помощь, князья?
      - Когда Афины покидали, дядя Эракле обещал богатство между семьей поровну разделить; теперь, если уедем, опасаемся - обещание забудет.
      - Что же вы хотите?
      - Отец Елены советует не уезжать, пока Эракле нам не выделит нашу долю.
      - А как хотите получить, ведь его богатство не в одних драгоценностях и монетах? Неужели притязаете на мраморных богинь?
      - Мы не святотатцы.
      - И не хищники.
      - Нам бы только драгоценности.
      - И золотые монеты.
      - Скромничаете. А в душе о мраморных богинях мечтаете. Так ведь?
      - На что они нам, Моурави? Мечи на их шеи вешать?
      - Как так, князь Ило! - вскрикнул Дато. - Ты при чем?
      - Я? Мне тоже обещал!
      - А тебе, Магдана?
      - Мне если бы и обещал, не взяла бы. Князь Шадиман Бараташвили хоть не так богат, как благородный Эракле Афендули, но достоинство нашего рода поддерживает. Я уже говорила братьям.
      - Нам речи Магданы ни к чему. Мы хотим приехать к отцу богатыми, а не зависеть от его кисета.
      - Хорошо, а в чем рассчитываете на мою помощь, князья?
      - Отец говорит, если ты попросишь, тебе не откажет... выделить нашу долю.
      - Сразу видно, отец твоей жены - купец. Так вот, я не попрошу.
      - Почему, Моурави, ведь сам настаиваешь на нашем возвращении, так почему богатство здесь оставлять? Не лучше ли перевезти в Картли... пригодится.
      - Что, народу на чохи решился раздавать, полторы...
      - Постой, Димитрий. Знайте, князья, возвышенный Эракле сам не отпустит вас с пустыми руками, но напоминать считаю неуместным. Богатство вам завещано, а Эракле, по справедливой воле мраморных богинь, еще пятьдесят лет может прожить.
      - Если нам в помощи откажешь, Моурави, не выедем.
      - И ты, Ило? Ведь и Марабда неплохое поместье.
      - Я младший.
      - Не всегда старший возглавляет род.
      Заза побледнел, вытягивая свою гусиную шею, он вспомнил Зураба Эристави. И не кто другой, как Моурави, помог арагвинцу стать держателем знамени могущественной фамилии.
      - Если моим братьям по душе жить бесславно, как бездомным у богатого родственника, пусть остаются, подобными не стоит наполнять Картли. Я же, Моурави, решила немедля возвратиться к отцу и... постараюсь заслужить его любовь.
      Испытывая неловкость, некоторые примолкли, другие переговаривались шепотом. Заза угрюмо, не отводя взор от чаши, вспоминал прошлое.
      Двадцать лет исполнилось ему, когда он подбил брата, который на два года его моложе, бежать в Грецию. Марабда им тогда казалась монастырем, куда запрятал их отец, не желавший, несмотря на слезы матери, на их мольбу, не только представить их царю, но даже разрешить показаться в Тбилиси. Почему? Говорил: "Успеете". Но молодая кровь не мирилась с заточением, жаждала веселья, радости... А теперь? Девять лет прошло, кто о них знает? Правда, знатные паши на пиры приглашают, греческие богачи, аристократы охотятся вместе, греческие царевичи в Афинах с ними дружили. Но разве это полноценная жизнь? Разве он мог, не спрашивая отца жены, а сейчас Эракле, что-либо предпринять? Выходит, пленник он. Но почему до часа встречи с Моурави он этого не понимал?! Прав Моурави: наверно, потому, что в залог не оставили родине ни сердца, ни помыслов. А сейчас разве сможем по-прежнему жить? Нет, слова искусителя слишком глубоко в душу проникли. Вот, видно, Ило, хоть младший, уже решил... Может, надеется...
      - Видит бог, князья, - завязал общий разговор Саакадзе, - несмотря на вашу слепоту, не сержусь на вас. - Не ведаю почему, может, потому, что вы сыновья Шадимана. К слову... Вардан привез мне от держателя знамени Сабаратиано письмо. Скучает без меня князь.
      - Ску-чает?!
      - Чему удивляешься, Заза? Не в силах ваш отец один с врагами царства справиться.
      Князья растерянно уставились на Саакадзе. Слова его так потрясли их, что они пребывали в полном смятении и не знали, что предпринять. Мир больших чувств находился по ту сторону чужого забора.
      - Моурави, - голос у Ило дрогнул, - забудь, что я просил тебя помочь мне жениться на родственнице султана. Женюсь на грузинке. Не проси и дядю Эракле о богатстве. Выеду вместе с Магданой.
      - А ты, Заза? Ведь ты старший.
      - Я? Пока свою долю и Елены не получу, не выеду. Таково желание отца Елены.
      - А если долго придется ждать? Смотри, - предупредил Дато, - когда встретишь на охоте двух лисиц, не преследуй их одновременно, ни одной не убьешь.
      - Почему? Стоит лишь чувяк отца Елены захватить, сразу хвосты обеим прищемит, - притворно вздохнул Элизбар.
      Папуна искоса взглянул на побледневшую Магдану, на приунывшего Ило и сердито воскликнул:
      - Я одно думаю: воскресенье сегодня или ишачья пятница? Вино в уксус хотите превратить?! Еще месяц до жаркого солнца, успеете решить - лисицу за уши или за хвост веселее дергать. Идем, Заза, не печалься! Добрая судьба уже все без тебя определила: подсунет тебе третью лису, без ушей и хвоста.
      За Папуна поднялись и остальные. Уже кто-то шутил: "Что красивее: женщина с хвостом или без ушей?" Задал и Гиви вопрос, касающийся мужчин, да такой, что Хорешани, обняв Магдану, увела ее в "зал еды". И вскоре оттуда стали доноситься веселые грузинские песни.
      Можно ли представить более буйное воскресенье? Не успели, по выражению Матарса, горло смазать вином, как вошел чем-то озабоченный Эрасти и шепнул несколько слов насторожившемуся Саакадзе.
      Через несколько минут Георгий уже входил в свое "орлиное гнездо". И вслед за ним Эрасти ввел двоих в надвинутых капюшонах. Лишь только переступили они порог, как осенили себя крестным знамением. Следя за рукой одного из них, Георгий подумал: "Хороший размах! Рука для булата". И еще подумал: "День сегодня соответствует событию, чем не воскресение!" Двое уже откидывали капюшоны.
      Приходу их в Мозаичный дворец предшествовало событие накануне: в подворье валашского господаря русские послы подводили первый итог пребывания посольства в Константинополе. Если все шло не как по маслу, то и не против шерсти.
      От ковров и подушек в глазах рябило, было их вдосталь. В помещениях простор, все для очей и чрева. По всему видно, хотели послов принять ласково и дружелюбно. Во дворце валашского господаря чувствовал себя Семен Яковлев, как в Ангелове, что верстах в двадцати от Москвы, на реке Баньке.
      Скрестив руки на груди, ходил посол по большому ковру. Лицо будто сурово, но это напоказ, а про себя радовался, хоть и не предстало еще посольство перед султаном. Везир Хозрев-паша ссылку на турецкий обычай делал, а раньше хотел наедине сам с послом разговор вести. Но умыслу в этом для коварства, по-видимому, не было, так просто - первая зацепка для ловли посольских даров.
      Помнил: Хозрев-паша влиятелен, женат на принцессе Фатиме, сестре султана, и зело жаден, а на силу русской земли - собольи меха - падок. Пришлось отступить от наказа и, не видевши очей султанова величества, согласиться на первую встречу с Хозрев-пашой.
      Встретил верховный везир послов государевых по всем правилам, даже и в малом чести ничем не ущемил. Разве только сразу дал почетное угощение. Шло то против русского обычая, сие угощение следовать должно после султанского приема. Пришлось вновь пренебречь духом наказа, на свой страх и риск. Каждый кусок что раскаленный уголь, а все же глотали, да еще ловко.
      Стола не было, на табурет деревянный поставлена слугами серебряная миса, - то вместо скатерти, - размером кругом сажени в полторы; на эту-то мису и подавали блюда с яствами - яшмовые, фарфоровые и другие. День был постный, и подьячий заботливо осведомился, нет ли чего в яствах скоромного. Хозрев-паша растянул в улыбке рот до ушей и стал похож на черта, а все же успокоил, что яства нарочно так и готовлены, и сахар в них, дескать, кладен сырой, каков родится. Подьячий, довольный, вперил взор в мису: вин не видать, стол турецкий, а пить - пей студеную воду с сахаром, да шербет, да кафу, вареную на воде же.
      Хозрев-паша на вопросы не скупился, о дорогах любопытствовал, как далеко от Азова до московских украинных городов, а от тех городов до самой Москвы. Семен Яковлев простодушно загибал пальцы, счет верстам вел, а попутно прибавлял - для острастки: вверх по Дону до Воронежа судовым ходом недель семь и больше, а от Воронежа до Москвы...
      - Машаллах! - восклицал Хозрев-паша, уписывая голубя. - До моего слуха дошло, ай-яй, как сахар до рта, что у вашего царя есть земля, на которой непрестанно темно. Если есть такая не в сказке, а на самом деле, то что родится в ней, во славу аллаха?
      Подьячий тихо догадку высказал, что спрашивает везир об острогах Кольском и Пустозерском, ответил разумно:
      - Есть такая земля, что бывает в тех странах всегда темно, а летом и во время ночи всегда светло, что родятся в них всякие звери. Привозят из тех стран в государеву казну рыбий зуб, белых медведей, жемчуг.
      - Ай-яй, ночью светло! Медведь белый! А жемчуг черный?! - удивлялся Хозрев-паша, вытягивая морщинистую шею. - А кречеты и соболя ваши где родятся?
      Петр Евдокимов ответствовал:
      - Те птицы и звери родятся в Сибирской земле. Их там вдосталь до самой черты.
      - Машаллах! А за ней что?
      - Китайская грамота.
      - Лахавлэ! А что добывают кречетами?
      Не скупясь на слова, посол описал порядок соколиной охоты. Затем незаметно повернул в другую сторону, где переливался не соболий мех, а камни на коронах, где не в дебрях лесов, а в дебрях политики слышалась пальба. В духе наказа разъяснял, с кем в ссоре и с кем в дружбе московский государь, каковы у него дела с польским королем.
      Беспрестанно кивал головой Хозрев-паша, словно слова отсчитывал. Облизнул губы, спросил:
      - Если так, то так. А как царь ваш, да будет над ним свет аллаха, с персидским шахом?
      Посол губы не облизнул, важно ответил:
      - Искони вечная дружба с Аббас-шаховым величеством. А недружбе с ним быть нельзя, потому что персидские торговые люди в Московском государстве имеют непрестанные свои купецкие промыслы и ни на малое время без тех промыслов обойтись им нельзя.
      - То так, если так! - Глаза везира чуть сузились, чтобы огня не выдавать.
      Он поднял палец.
      Тотчас подали чистую воду, чтобы посол умыл рот, а заодно руки: полагалось после трапезы, да и к месту было...
      Теперь, разгуливая по богато убранной комнате, Яковлев думал, что стержень переговоров не в персидском вопросе, а в габсбургском, и не сомневался, что посольство добьется хорошего результата. Лишь бы никакие тучи не зачернили небосклон московско-турецких дел.
      И тут как снег на голову - Меркушка в дверь.
      - От Стамбула тошно. Чужбина! Глядеть постыло, как Бурсак мается. Славный, право...
      - Православный, а шкоду чинил.
      - Ведомо мне стало...
      - Пакость.
      - ...что атаман...
      - Иль из катарги его освободить?
      - ...ужо палку сбил.
      - Брешешь! Иль впрямь на воле?!
      Меркушка в знак согласия молчал. Яковлев так и обмер. Подошел к пятидесятнику, сжал пальцы в кулак, вскинул его к лицу Меркушки и... насилу разжал:
      - Взять тебя к сыску в Москве!
      - Вины не ведаю. Не я освободил, турки.
      Встрепенулся посол: "То иной разговор. Наказ не нарушу, а коли так, не грех чужому горю помочь. Казаки Дона и так кипят, что от Москвы на них узда. Взять Вавилу с собой, осторожливо, а на Дону попомнить. И то на пользу".
      - Кто лапу-то к катарге приложил?
      - Кантакузин.
      Удивились и посол и подьячий безмерно. Меркушке велели идти к стрельцам проверить посты, а сами до вторых петухов обсуждали, как поступить. Поскольку Кантакузин участвовал в освобождении атамана, значит, что-то держал на уме. Но что? Ненависть турок к казакам известна. Не сразу догадаешься, в чем выгоду усмотрел хитрый мастер политических дел Оттоманского государства. Надо весть Меркушки проверить, затем о сем допытаться у Вавилы Бурсака. Да и не пропадать же бесу на чужой стороне кровь христианская, удаль казацкая, душа русская.
      Уже с час плащи "старцев" с капюшонами свешивались со скамьи, а на ней сидел Вавило Бурсак, одной рукой упершись в бок, а другой - в колено. Рядом примостился Меркушка.
      С первого взгляда понравился Моурави походный атаман - высокий, статный, сухощавый и, как железо, крепкий. Лишь черный загар, покрывший лицо, да так густо, будто сажей мазанули, напоминал о порохе и пыли, спутниках тяжелого пути. Под зоркими глазами пролегали две синие полосы следы страшного изнурения. Но, как прежде, лихо вился с макушки за левое ухо иссиня-черный оселедец - чуб.
      Несокрушимая твердость духа и сила воли отражались в словах Вавилы Бурсака и шли вразрез с неустойчивыми речами везиров и пашей, похожими на зыбь.
      Говорили по-турецки: Саакадзе непринужденно, Бурсак с трудом. Благодарность свою Георгию за освобождение от полона атаман выразил скупо, но веско. Саакадзе ответил, что так повелось испокон веков: "Брат для брата в черный день!" Конечно, оба упомянули о битве на Жинвальском мосту, где стали побратимами сыны русской и картлийской отваги.
      Любуясь атаманом, Георгий просил его рассказать о последнем налете на турецкую землю.
      Вавило Бурсак начал с жаром, точно въявь видел Дон, что будто кипмя кипел: собирались там ватаги, копили запасы, челны строили, точили сабли, правили паруса, стекались в круги, сговаривались. А потом Дон порешил со льдом, вздулся от вешних снегов, рванулся он к морю, а с ним заодно и казацкие бусы со стягами и песнями. Тысяч до трех поплыло - орел к орлу, на подбор.
      У святых Белых гор окропили казаки святой водой суда, освятили оружие, со слезой простились с несказанной красотой мест тех - и айда дальше. Бурной ночью, темной как деготь, тайком проскользнули под занозой Дона - Азовом, да и выбрались гирлом в море, на простор, широкий, как степь, вольный, как дым костров. Полетели бусы по синему морю, каждая - лебедь белая, да клюв же не сахарный. На первых порах привалило казакам счастье. Два корабля турецких врасплох захватили, сожгли, потопили; шесть фелюг с товаром, с запасом пограбили; восемь местечек прибрежных с землей сровняли, не оставили в них басурманам и на семена, - и поплыли к самой узмени, что у выхода в Черное море.
      Вдруг гребец-песельник гаркнул: "Орда!" Глядят казаки: навстречу восемь кораблей, на мачтах - полумесяц, идут с тяжелым нарядом. Казаки наутек, турки в погоню. Грянули нехристи изо всех пушек - бусы в щепы, донцы в воде - куды ни глянь. Ринулись казаки к берегу, вытащили суда, залегли за ними ждут честного боя. Но турки с судов не сошли, а орты янычар у казаков за спиной. Не распетлить. Сбились казаки в кучу, кое-как окопались - бились насмерть и два дня, и три, и четыре, пока не иссяк горох свинцовый и порох. Поклялись умереть, а врагам не сдаваться и простились братски. Рубились от солнца до звезд в лужах крови своей и турецкой. Без воды осатанели, зубами терзали янычар. Но раздавили они донцов силою несметной. Так и полегли удальцы до единого, воронам на отраду.
      Саакадзе слушал с нарастающим интересом. "Вот природные воины!" - думал он. И зарождался, пока еще смутно, новый план: привлечь русских казаков на борьбу с поработителями грузинского народа. Достав пульку, он подбросил ее на ладони и спросил, как Вавило угодил в плен.
      - От удара обухом по темени рухнул как сноп наземь. - И, помрачнев от нахлынувших видений, добавил: - И свет вон из глаз. Очнулся в цепях.
      - А из-за чего у вас, казаков и турок, вражда?
      - Если б не казаки, дурно пришлось бы русской земле. Мстим за разорение и сами разоряем. Азов, как сказывал, - заноза.
      Дон турки накрепко закрыли, нем без Азова не жить, за него бьемся.
      - Но ты, атаман, освобожден под слово чести. Знаешь?
      - Знаю. Вернусь с ватагой, на год стану под твое знамя, по крепкому уговору.
      - Хорошо, атаман.
      - И впрямь ладно. Что Анатолию шарапать, что Гилян. Врагов веры нашей и земли кругом с достатком. Хоть жги, хоть режь.