", а Джамбаз громким ржанием оповещал горы и долины о беспощадном мече Великого Моурави? Или же силился напомнить те дни, когда, обуреваемый сомнениями, скакал Моурави через леса и ущелья, и он, Джамбаз, слушал громкий стук могучего сердца первого обязанного перед родиной? Или жаждал напомнить, как победоносно возвращались они из покоренных стран и он, неразлучный друг покорителя, разукрашенный парчой, бархатом и перьями, с драгоценным ожерельем на упругой шее, звенел золотыми браслетами, выбивая золотистые искры из-под смертоносных копыт, и угрожающе нес на своей спине опирающегося на тяжелый меч Непобедимого? Или припомнился ему тот страшный час, когда Моурави, спрыгнув с седла, под которым гнулась одряхлевшая спина коня, грустно сказал: "Вот, "барсы" мои, в последний раз я утруждаю Джамбаза. Пора ему отдохнуть от бурь и волнений... Не печалься же, мой боевой друг, я стал слишком тяжел для тебя, но я возьму у тебя твоего сына, Джамбаза второго, а тебе поручаю моего сына Иорама Саакадзе..."
      Прижав к своей могучей груди взмокшую голову Джамбаза, Саакадзе шептал:
      - Я все помню, мой верный Джамбаз. Не печалься, друг, не таков Георгий Саакадзе, чтобы забыть то, что пережито с тобой!
      Джамбаз последним усилием поднял голову, взглянул в глаза своему кумиру, лизнул щеку, благодарно вздохнул и упал к ногам Саакадзе.
      Став на колено, Непобедимый, побежденный печалью, прикрыл померкшие глаза боевого друга...
      Где-то высились крепостные стены Багдада, башни Кандахара. Эхо еще повторяло раскаты воинских труб... Здесь нетронутая вода отражала рассеянный свет стамбульского утра... и Саакадзе безотчетно стал следить за соломинкой, плавающей в бочонке.
      Хоронили Джамбаза в саду - там, где маленькую площадку окаймляют стройные кипарисы, там, где на зеленых ветвях жасмина любят распевать свои песни пестрокрылые птички, там, где на каменной скамье часто сидит Георгий Саакадзе, погруженный в свои большие думы.
      На краю вырытой ямы разостлали красный суконный чепрак с нашитыми серебряными узорчатыми бляхами, надевавшийся на Джамбаза в особых случаях, положили тут же и серебряные стремена.
      Скрестив на груди руки и сжав губы, Русудан сосредоточенно следила, как Джамбаза, завернутого в парадный чепрак, "барсы" осторожно стали опускать в обложенную кирпичом яму. Сурово кинул Саакадзе вслед навсегда скрывшемуся коню серебряные стремена, и они глухо звякнули внизу. Грузины начали сбрасывать землю. Русудан чудилось, что каждая горсть земли тяжело придавливала прошлое. Вместе с боевым Джамбазом что-то ушло, оборвалось... А настоящее? Оно было покрыто мраком неизвестности. Русудан суеверно перекрестилась:
      - Приведите молодого Джамбаза, пусть он почувствует тут, что по законам земли становится продолжателем славных дел своего отца. Пусть знает, что верность в бою и в испытании - лучшее качество в человеке и коне.
      Но приведенный Джамбаз, взглянув на яму, неистово заржал. Из-под копыт его полетели комья земли. Грива разметалась - и вдруг, рванувшись, он понесся по саду, ломая ветви, топча цветы, пугая птиц. Долго-долго слышалось где-то вдали его протестующее ржание.
      Осыпав холм зелеными листьями, собравшиеся примолкли - знали: прозвучит еще последнее слово. И Саакадзе заговорил:
      - Я виноват перед тобою, мой верный Джамбаз, я похоронил тебя не в родной стране, где весной журчат молодые ручьи, просыпаются долины, бело-розовым цветом пламенеют сады, где зимою, надевая белые бурки, удовлетворенно отдыхают горы, где друг спешит к другу, а враг бежит от врага... где хлеб посыпают солью, а раны смазывают бальзамом и где меч и дела прославляют человека, а кровь и слезы позорят. А похоронил я тебя на чужой земле, где враг притворяется другом, а друг устрашается признаться в дружбе, где раны посыпают солью, а хлеб орошают слезами, где даже жаркое солнце излучает холод, где мягкая земля подобна каменной глыбе, где дружба измеряется монетами, а монеты имеют свойство перевоплощаться в змей, гиен и кротких ягнят. Я виноват перед тобою, Джамбаз, ибо прикрыл твои глаза раньше, чем ты увидел победу нашу, к которой ты устремлял свой бег... Я понял твой последний взгляд. Увы, мой Джамбаз, ты прав, я не знаю, какой дорогой вернусь на родину.
      "Прав наш Георгий, - подумал Матарс. - Странно: вот солнце, а меня дрожь пробирает. Даже Гиви съежился, а Димитрий напрасно отходит в тень, будто от лучей, - борется с печалью".
      - Георгий, - негромко позвала Русудан, - может, пойдем?
      - Еще такое мое слово... Если не всем суждено, то... тот, кто первым вернется в Картли, пусть закажет ваятелям памятник моему Джамбазу. В черной бронзе пусть они воссоздадут прообраз молодого Джамбаза первого... Ты, Дато, на пергаменте изобрази второго Джамбаза, он такой же, каким был некогда его отец... Рисунок передай Русудан... А на гранитных плитах пусть амкары воспроизведут драгоценности и бронзируют их, на вздыбленного Джамбаза возложат бронзовое седло и прикрепят к нему мой меч... А слова выбьют такие:
      "Золото топтал мой Джамбаз! Славу он нес на острие моего меча! Он скакал по дорогам судьбы, а было их три!"
      - Госпожа Хорешани, надо молебен о благополучии нашего дома отслужить, - упрашивала Дареджан. - Нехорошо вспоминать бога только когда нужен. В день ангела и в праздники бог внимание к себе любит. И в будни об этом надо помнить, иначе обидится и тоже сделает вид, что о нас забыл... Вот Джамбаз погиб...
      - Права ты, Дареджан, бог слишком часто притворяется, что не замечает нас.
      И Матарс направился в греческую церковь заказать молебен.
      В мозаичном дворце засуетились, надевали одежду попроще, чтобы умилостивить святую деву смирением. Женщины, накинув покрывала, шли пешком. Неподалеку, на скромно оседланных конях, ехали мужчины.
      Вот и Фанар, скоро церковь.
      Навстречу плыл колокольный звон...
      Меркушка насторожился: уж не в эту ли церковь направил его священник? Да тут и впрямь медь на четыре голоса! И пятидесятник, приняв вид паломника, зашагал в ту сторону, откуда доносился звон колоколов.
      А раньше того было так.
      Во двор валашского господаря, куда на постой ввели посольство, явился пристав - эфенди, черный, как остывший уголь, и подвижной, как огонь.
      Надобен он посольскому делу, потому и поспешил Семен Яковлев помочь эфенди развязать язык: преподнес ему богатый подарок - соболий мех.
      Эфенди язык развязал, охотно поведал: каков верховный везир, как влияет он на султана, кто его друзья и самые близкие люди; каковы другие паши и диванбеки, угождающие султану, от кого будет зависеть, чтобы Мурад поскорее закрепил военный союз Турецкой империи с Московским царством, с кем для того полезнее держать особенную дружбу и с кем быть в ссылке.
      Одной рукой касаясь лба и сердца в знак благодарности, а другой прижимая соболий мех к груди, эфенди вышел.
      Тут же вошел Петр Евдокимов; морщась, держась за бок, кинул злой взор на померанцы и смокву, внесенные слугами эфенди, на двенадцать кубков стеклянных, на изюм и сахар, на все, чем ублажал их, послов, на первых порах верховный, везир. Взялся было за лапу барана, а есть не стал: не до яств грыжа самого заела.
      - А пошто не лежишь, живот мучишь?
      - Нечистый дух глумится - кажется въявь в пустой горнице.
      - Труда нет, сторона басурманская.
      - Мутит! Испить бы толченой крапивы в молоке.
      - Прочнее траву пить в вине... в конюшне.
      - Пил. Опосля как в конюшню вшел - ажно-де на лошади сидит нечистый дух чернецом и тую лошадь разломил.
      - Оторопел?
      - Махнул обратью и сотворил молитву.
      - А дух-то нечистый?
      - Из конюшни побежал на передний двор к сеням, а в которую хоромину вошел, того не видел.
      - А рожею нечистый с кем схож?
      - С Меркушкой.
      - Полно те. В мыльне был?
      - Ох, парил в мыльне и пуп, и кости правил. А толку?
      - На Русь вернемся как, подмогну: Фомка, мой холоп, людей и лошадей лечит травами, а те травы - богородицкая да юрьева трава...
      - Юрьеву траву пил, - безнадежно отмахнулся подьячий.
      - С квасом надо, - наставительно сказал Яковлев, берясь за смокву, тихо и смирно.
      - Учини подмогу, - глотая слюну, взмолился подьячий. - Дай бог дело посольское разом свершить - да в путь.
      - Бог дай! - И Яковлев заложил в рот горсть изюма. - И еще норишная трава.
      Подьячий завистливо глядел: "Ишь, как изюм уписывает!"
      - А Фомка те травы дает пить от животной хвори и от грыжи?
      - Грыжу заговаривает - и свечою горячею около пупа очерчивает, и зубами закусывает, - и уговаривает грыжу у старых и у младенцев.
      - А как над грыжею глаголет?
      - А вот как: "Не грызи, грыжа, пупа, и нутра, и сердца, и тела у..." имярек. А над травами пальцем водит: "Семьдесят суставов, семьдесят недугов и всякие недужки, праведный чудотворец, утиши те болезни и притчю".
      - Господи, умилосердися! Прибавь сил и разума в делах посольских - все свершить царскому наказу да с отпускной грамотой и легким сердцем Москву златоглавую узреть.
      Подьячий хотел было осенить себя крестным знамением, но столкнулся со взглядом перешагнувшего порог Меркушки и в сердцах плюнул:
      - Как я из конюшни вышел, не ты в хоромину вошел?
      - Я.
      - Чтоб тебе!
      - Вины за собой не ведаю.
      - Так ли?
      - Так! Потому за христианина пришел ратовать, за казака.
      - Православного?
      - За донского атамана Бурсака Вавилу.
      - А где... ох, бок заломило... казак? Схоронился где?
      - На катарге султановой, цепью прикрылся.
      Семен Яковлев ощутил, как мурашки забегали у него по спине: "Слыханное ли дело! Против наказа царева встать! Рухлядь! Москве со Стамбулом дружбу крепить, ворогов заодин под меч класть! А донцы предерзки - турецкие корабли ватажут, государеву имени бесчестие творят! Струги бы сжечь да клинки обломать их!" И отрезал:
      - Зря, Меркушка, тебе такое дело всчинать.
      - Я не за сукна и парчу, не за корм и водку.
      - Быть тебе в опале и жестоком наказанье!
      - Привесть к Москве... ох, юрьеву траву б... безо всякие оположки и без поноровки.
      - Заодно ставь меня в Приказе сыскных дел! - рванул себя за ворот Меркушка. - Перед окольничим!
      - Поставлю! Он, Вавило, в Стамбул не шел пеш, на чайке, поди, по морю рыскал!.. О-ох, не грызи, грыжа, пупа и нутра...
      - Вражья пакость! - орал Яковлев. - Пакость чинил!
      - О-ох, пах горит! - кряхтел подьячий. - Вот тебе и Юрьев день!
      - Сам-семь пьешь и ешь все государево! - надвигался на Меркушку посол, а очи у него округлились.
      Тесно стало, тяжко. Вот-вот кулак вспорхнет, и тогда...
      Меркушка глядел исподлобья, таил огни, а сам жаждал кистенем пробить большак в бору. Дух захватывало от ярости. А посол все наседал, как ястреб на селезня. "Ух, сухоногий!" - буркал Меркушка под усы и не отступал. А перед ним неотступно, из мглы катарги, всплывало лицо Бурсака, отдавался в сердце звяк цепей. Вспомнил о плети и обухе, вмиг огни погасил, ярость схоронил.
      - Не гневись, - вдруг спокойно сказал пятидесятник, - за досаду. Я с Вавило Бурсаком знакомство в бою свел, оба на земле грузинской за веру бились. Побратимы.
      - То на земле грузинской, а то на воде турецкой.
      - Ладно, против воли государевой не шкну. Потому холоп.
      - То-то! Видишь вину свою?
      - У-гу, как корчит подьячего.
      - И помину впредь чтоб о казаке не было. И без того патриарху нашему, святейшему Филарету, хлопот непочатый край.
      - Я ж без умышленья.
      - Молчи да внимай. Турецкий посол, Кантакузин, требовал в Москве казнить казаков за шкоды, а русский посол Яковлев в Царьграде задурит: милуйте ушкуйника.
      - Непригожа речь, винюсь.
      - Добро. Сочтем, что спьяну...
      Прошло с неделю. Неустанно расспрашивал Семен Яковлев приставов и толмачей. А везир продолжал ублажать, с арапами присылал лимоны, голубей, каштаны. А мог и не ублажать - значит, Турция против Габсбургов и Сигизмунда короля ятаган точит. А где ятаган, там и удар.
      Все дни эти Меркушка ходил за послом по пятам, сдувал пылинки с бархата, подносил чаши с шербетом, угождал всячески. С хованской пищалью своей охранял посла в часы сна и бодрствования. Выражение придал лицу молитвенное, богу угодное. Осенял себя крестным знамением по всякому поводу: зевнет подьячий - перекрестится, чихнет посол - перекрестится. Украдкой вздыхал и пост соблюдал, что твой архиерей; подливал масло в лампады, а свечку раньше, чем зажечь перед Спасом, - лобызал.
      Дивился посол, стал допытываться у Меркушки: "Пошто так благочинен? В Девичий монастырь, что ль, собрался? Иль бо в рай прямо?"
      От ответа пятидесятник увиливал, скорбно вздыхал и отходил. Услугу за услугой оказывал молча. Стал необходим послу, как тень, - с нею привычно, без нее страшно.
      После полдника как-то обтерев руки краем скатерти, Семен Яковлев строго-настрого приказал Меркушке сказывать: в чем кручина?
      Пятидесятник стал было отнекиваться, затем махнул рукой - эх, мол, была не была, и открыл душу: грех на нем! Какой? Да по хмельному делу. С месяц, а может, чуть поболе, до выезда посольства, перевернул он, Меркушка, на Варварке возок - так, с озорства. А в возке в том черный поп с требником щеки раздул, борода по ветру: соборовать, знать, болящего спешил. Ну, отряхнулся бы, благословил да опять в возок. Ан нет, о святых апостолах запамятовал долгополый, о Петре и Павле и об Николе чудотворце. А заголосил на весь крестец: "Ярыги! Звони в набат! У меня великая заступа и поддержка есть!" А ярыги стараться рады, им что?! И черный поп не спешит - не он отходит без отпущения грехов. А тем часом болящий испустил дух. Женка его аж в разуме помутилась, руки сунула в чулки суконные темно-зеленые, на голову шушун женский под крашениною лазоревою, на заячинах, пух бобровый, пуговицы оловянные, в суму оленью напхала рухлядь: доломат - сукно зеленое, снурок золотой, подклад выбойчатый, чарки медвяные, пять подзатыльников дорогильных, - и побегла. Черному попу в лапу оленью суму, а сама возроптала: "Воззри же на горькую слезную жалобу!" И воззрил: анафеме предал хулителя. Не себя, окаянца земного, а меня, раба божьего.
      Посол насилу сдержал улыбку:
      - А ныне чего устрашился?
      - Божьей казни. Серафим во снах является, душу теребит шестикрылый. Святой Софии в сем граде храм небесный, другие церкви греческие.
      - Ждешь, чтоб наказание бог отвел?
      - Жду и челом бью. Замолви словечко, чтоб Кантакузин разрешил мне допуск ко святым местам. Смилуйся, пожалуй!..
      Не полагалось свитским людям до окончания дел посольских расхаживать по Стамбулу, но посол, как приверженец правой веры, словечко замолвил.
      Выслушав Яковлева, влиятельный Кантакузин одобрительно кивнул головой, - на корабле еще понравился ему задористый, но и скромный пятидесятник. И потом - почему не помочь христианину облегчить молитвой душу? А то как бы не уподобился тому москвичу, - взлетит еще в кущи райские без покаяния и причастия телу и крови Христовым.
      На шутку грека Фомы, приближенного султана, посол Яковлев льстиво хохотал. А на всякий случая прижимал к груди ладанку с волосом преподобного Сергия.
      Так Меркушка добился права в одежде богомольца возносить молитвы в церквах квартала Фанар. Правды в его сказе о возке не было: случилось все то с иным стрелецким начальником. А Меркушка лишь решил использовать чужой грех для помощи Вавиле. Полоняник казак погибал на турецкой катарге! Вот где скрыта была правда, и она огнем жгла сердце Меркушки. "Выручай побратима!" вот те святые слова, которые видел Меркушка на неведомом стяге, созданном его воображением, но который он прикрепил к древку своей совести. Пошел бы на любую хитрость, на угодливость, на безумие, ибо знал, что этим соблюдает не одну стрелецкую честь, а нечто большее: честь русского на далекой чужбине.
      И начались странствования... Как отдельный городок квартал Фанар. Много улиц и закоулков, стиснутых одноцветными домами, обошел Меркушка. Куда ни кинь взор, проглядывает сквозь ветви красная черепица кровель. Наглухо закрыты калитки. Псы подымают лай. Подозрительно оглядываются прохожие. Какой здесь толк?
      Стал заходить он в богатые греческие лавки. Под выкрики торговцев, не скупящихся на хвалу своих товаров, выплывали из полумглы сапфиры Индии, гольштинский янтарь, кораллы Африки. Отмахивался от чудес пятидесятник, как от мух. Ждал нужное слово, его среди редкостей не было.
      Принялся рыскать по цирюльням. Пахло в них какой-то сладкой рыбой. Пар подымался над чашами, как облака, в них, как молнии, сверкали бритвы. На подставках белело женское туловище без головы... было не до смеху. Лязгали ножницы так, будто кто замки железом сбивал. Накинув на черные локоны голубые фесы с кистями, горбоносые греки снисходительно слушали Меркушку, но мало что разбирали в его ломаной татарской речи, подкрепленной жестами.
      Упрямый странник, он шел дальше, сам не зная, для смеху или всерьез надеется взнуздать судьбу. Подходил к погонщикам, с жаром понукавшим ослов: "Харбадар!" Объяснял на пальцах выразительно, погонщики в ответ скалили зубы и вынимали зелень из корзин или ударяли по кувшинам, в которых плескалось молоко или вода.
      Иной раз сворачивал в лавки победнее, щупал лохматые козлиные кожи, принюхивался к кофейным зернам, перебирал талисманы, пропахшие чесноком, - и вновь расспрашивал. Греки, весело блеснув чернокарими глазами, отрицательно качали головой.
      Отчаявшись, Меркушка чертыхался и готов был засвистать в три пальца, да так, чтобы небеса зарделись. Небеса! Меркушка вспомнил про церковь и облегченно вздохнул. Обвел глазами уличку: кругом кипарисы... Благодать!
      Переходя из церкви в церковь, обрел все же Меркушка то, что искал, а именно: священника, знающего русский язык.
      Выслушав просьбу помочь выкупить казака, священник молитвенно сложил руки:
      - Сердце очищаем на приятие неизреченного света Христова и не собираем себе то, что сребролюбезно и вещелюбезно. Но на все дела милосердия божия не хватает денег.
      - Ради сего, видит троица живоначальная, - вскрикнул пятидесятник, все до последней полушки отдам!
      Оказалось, нужно в пять раз больше, да в придачу - сильную руку. Сильней же руки патриарха Кирилла нигде не сыскать.
      Ночью Меркушка не сомкнул глаз: "Так, может, одежку продать? А может..." И задрожал аж, вскочил, схватил пищаль и прижал к груди дар княжны Хованской. До третьих петухов колебался, к первому свету ласково думал: "Знать, не зря к пищали сей льнул Бурсак, еще на Тереке предчувствовал: выручит милая".
      С зарей пятидесятник, как перед боем, вымылся, надел чистую рубаху с петушками. Еще бы! С заветной пищалью расстается! Скрыв под плащом ружье, он отправился вновь просить священника, дабы оказал помощь в продаже оружия, ибо не знал турецкого языка, боялся продешевить и тем сорвать выкуп.
      Старый привратник ловко зажестикулировал, показывая, что священник ушел в церковь служить молебен. Из набора слов Меркушка понял одно, что молебен заказали богатые грузины с Кавказа.
      Что-то посильнее стрелы кольнуло Меркушку.
      На четыре голоса гудела звонкая медь. Вошел - нет, ворвался Меркушка в церковь и... на миг остолбенел! "С нами крестная сила! Наваждение беса! Но не смеет бесчинствовать в святом месте! Тогда и впрямь Отар! А вот и одноглазый Матарс, лишь на лбу побольше морщин. А вон Пануш, лишь снегом занесло виски... и с ними еще и другие..."
      Первый заметил его Матарс и обхватил железными ручищами. Оторопел Меркушка, но его уже обнимали взбудораженные "барсы", тормошили, выволакивали из храма.
      - С очей на очи ставлены, а не верю! - конфузясь, лепетал Меркушка.
      И вновь, как тогда, на Жинвальском мосту, едва успевал переводить Отар, а что не успевал, и так было понятно. "Барсы" уже подкидывали Меркушку.
      - Вот и мне удалось выплыть из дыма кадильниц! - весело вскрикнул Дато, протискиваясь к Меркушке. - А ты, друг, откуда выплыл?
      Вспомнилась им Москва, пожар, пир у боярина Хворостинина... и он, разудалый Меркушка. Сколько дымов рассеялось, сколько туманов осело, сколько туч пронеслось!..
      На паперть выходили благочестивые греки с пистолетами, торчащими из-за разноцветных поясов, легкие гречанки в белых покрывалах прислушивались к веселым восклицаниям.
      Узнав, что Меркушка "приплыл" с московским посольством, Дато немедля заявил, что потащит его в дом Саакадзе знакомить со всеми. И полюбопытствовал:
      - Почему богомольцем нарядился?
      Сначала Меркушка ощущал непомерную радость от нежданной встречи, но упоминание об его паломничестве сразу остудило, он печально махнул рукой:
      - Гостить приду опосля. Друга выручать надо.
      Выскочили на паперть и остальные "барсы".
      - Друга?! Какого друга?! Где?!
      - Постой, Гиви, раньше пусть все "барсы" обнимут побратима, который на Жинвальском мосту смешал свою кровь с нашей.
      Отар торжественно перевел Меркушке слова Пануша, но Димитрий совсем не торжественно стиснул стрельца в объятиях и трижды облобызал, как близкого, ностевца. А за ним - Элизбар и Ростом.
      Лишь после этой церемонии Дато потребовал, не сходя с места, рассказать: какой друг и в какую беду попал.
      Выслушав историю о Вавиле Бурсаке, "барсы", словно ветром подкинутые, рванулись было к воротам. Сейчас, ни минуты позже, бежать на выручку! "Выкуп? Какой выкуп?!! И без него вытащим!.."
      Но Дато и Ростом тотчас напомнили, что здесь не Картли, где отвага может решить все. Здесь необходимы политика, хитрость, монеты. И даже выкупать придется осторожно, и не самим. Это сознавал и Меркушка, потому и не скинул плаща и капюшона, сколько ни уговаривали "барсы".
      Узнав, что Меркушка чуть было не продал пищаль, Гиви так разволновался, что даже закашлялся. Дато, слегка обняв Меркушку, решительно повел его в Мозаичный дворец: скоро после молебна соберется вся семья; необходим совет Моурави.
      Прежде всего Меркушку поразила роскошь: "Чудно! В богатстве тонут, а держатся запросто, словно со всей голытьбой в родстве. Вот люди! А у нас бояре? И не подступись, ребра сокрушат. Шапки бархатные, кафтаны парчовые, а души - грошовые! К примеру, подьячий - то рукой за пуп, то за круп. А сам ни крупный, ни путный. Так - пуповка, пупырь!" Встряхнув копной волос, стал развязывать кожаный шнур плаща.
      "Барсы" также были приятно удивлены, ибо, сбросив плащ, Меркушка предстал перед семьей Саакадзе нарядным стрелецким начальником с драгоценной пищалью через плечо.
      - В круг, - закричали "барсы", - в круг!
      Меркушка очутился посередине. Заиграли пандури, и с воинственными выкриками "барсы" понеслись в стремительной пляске, готовые выхватить пистолеты и разрядить их в воздух.
      Веселье нарастало.
      Проносили уже на подносах груды чуреков, изогнутых, как рога белых быков, узкогорлые кувшины с вином, только что перелитым из бурдючков и стремящемся в роги и чаши, мясо на остроконечных шампурах, украшенных красным перцем. Лишь ноздреватый сыр ронял слезы, но они казались росой на зелени, окружившей желтоватые головки.
      О деле речь завели после обеда; дружно подымались чаши за здоровье Меркушки и его пищали. Узнав, что где-то в северной слободе живет его мать, пили за ее долголетие.
      Смущенный Меркушка не знал, куда девать руки, и, как утопающий за соломинку, поминутно хватался за чашу: "Кабы свои бражники, не великое дело! Осушай себе чару! Ломтем алтынным очаровывайся! А здесь не тот пир: княгини одна другой краше, даром не совсем молоды... А улыбчивы как! Ласковы!"
      Как и следовало ожидать, Саакадзе советовал быть осмотрительными.
      - Монеты? О них, друг, не беспокойся, они под рукой. Разве кто из "барсов" забыл, чем обязаны атаману? Вавилу Бурсака вызволим, но не только послы Русии, и мы должны быть ни при чем!
      - Почему ни при чем?! - заволновался Гиви. - Атаман...
      - Будет освобожден или патриархом Кириллом, или... но об этом потом. Раньше попробуем первое средство. Ты, Ростом, и ты, Элизбар, отправитесь в Фанер и вместе с моей просьбой передадите епископу кисет с золотом для выкупа Вавилы Бурсака и отдельно жемчуг для украшения иконы божьей матери.
      Непривычный к такому вниманию, Меркушка все больше смущался. Он даже пробовал протестовать: у него есть сбережения, лишняя одежда и...
      - Полтора барана тебе на закуску! - вскипел Димитрий. - Где ты видел грузина, сдирающего с друга одежду? А разве дело не общее? Держи про запас свое богатство и больше не вмешивайся в дела греческой церкови.
      Отар торжественно перевел и от себя добавил:
      - "Барсы" не любят, когда им противоречат.
      Неделю напролет шел торг за Вавилу Бурсака. Казалось, ни о чем другом теперь не мыслили "барсы". Звенели монеты, шуршали слова... Не слишком охотно соглашались турки выпустить из рук необычную добычу, - но золото есть золото!
      Внезапно Саакадзе велел "барсам" прекратить хлопоты, ибо капудан-паша заявил, что без повеления Режап-паши невозможна такая милость.
      - Значит, друзья мои, нужны совсем другие действия. Редкий случай в Турции, когда золото бессильно.
      - Георгий! - с досадой возразил Матарс, теребя черную повязку. - Вавило с голоду помрет, пока найдем то, что сильнее золота.
      - Не помрет, слишком силен духом. Подкупите начальника стражи и передавайте казаку еду. Но помните: почти все станут забирать себе жадные дозорщики.
      - Придумаем такое, - засмеялся Дато, - чтобы и Вавиле досталось.
      - Я уже придумал!
      - Раз придумал, так...
      - Наш Эракле обещал устроить мне встречу с Кантакузином, - медленно проговорил Саакадзе. - Терпение, "барсы"...
      Но "барсы", вскочив с мест, троекратным "ваша!" приветствовали дорогого Георгия за гибкость ума.
      Оживился и Меркушка: "Бог даст, вызволим Вавилу!"
      Саакадзе не ошибся, пришлось запастись терпением. Хоть Кантакузин и обещал Эракле встретиться у него с Моурави, но все откладывал, ибо посольские дела занимали много времени в Диване, а султан не переставал допрашивать о замыслах Москвы...
      Надо ждать! А ждать оказалось тяжелее всего: ведь и весна вот-вот нагрянет, а там в поход на Иран... До казака ли тут будет!
      Но разве только о Вавиле беспокойство у Саакадзе? Нет! Главное - с чем пожаловали послы из Русии? А об этом только Кантакузин знает. Значит, надо ждать!
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      "Когда любовь нарушает главное течение мыслей - это законно. Очарование интимных встреч оправдывает потерю рассудка, и чем меньше понимаешь, находясь в будуаре, тем больше приходишь в экстаз. Но в политике опасно попадать впросак и уподобляться скаковой лошади, не взявшей барьер. Лишь в одном из этих двух случаев погасшие свечи делают ситуацию предельно ясной".
      Де Сези бросил на кипу донесений усталый взгляд. Он был удовлетворен тем, что любовь противопоставил политике, так как не любил Кантакузина. Но неужели возвращение из Московского царства увертливого грека нарушило строй мыслей гибкого француза? Да, они рассыпались, как эскадрон игрушечных мушкетеров от щелчка.
      Де Сези щелкнул пальцами: "Прелестно! Но, черт возьми, почему? Разве посланник султана не должен был вернуться? Несомненно, должен! Тогда чем нарушено равновесие? Вам, граф, не понятно? Послами царя московитян! Их зовут... О мой бог, не все ли равно, как зовут их? Важно другое - кто они? Раскаленные ядра или глыбы льда? В обоих случаях - они на берегах Босфора. Интересно! И потому полезно разведать: зачем повелитель снегов направил своих послов к повелителю тюрбанов? Мой бог, не чужих же снаряжать ему сибирскими мехами! Смею думать, что Хозрев-паша, как борзая, почувствовал дичь. За последние дни он сообщает ровно столько, сколько значит ничего. Неужели патриарх Филарет, вопреки здравому смыслу, решил примирить магометан? Но это противоестественно! Равносильно белой магии, игре с ангелами. А император Габсбург? Он, как истый солдат, предпочитает черную, заигрывание с дьяволом. Я же, как истый католик, знаю, что для церкови лучше, когда враги Христа с воплями "Аллах!" любезно режут друг друга. Я сделаю все, что смогу, - дабы кровавый карнавал на Ближнем Востоке был обставлен с поистине восточной роскошью. Непристойно проглатывать больше сливок, чем заслуживаешь. Хозрев-паша поглощает львиную долю золота, присылаемого мне домом Габсбургов. Аппетит приходит с едой. Везир обязан как можно скорее бросить янычар султана на сарбазов шаха. Бьюсь об заклад, этого же хочет... ха-ха-ха!.. одинаково мыслящий со мной Моурав-бек. В равной степени ему, как и мне, необходим ералаш у мусульман. О дьявол! Вот где разгадка поведения гордого грузина. Отлично! Раз так - игра верна, и то, что пригодится, - запомним".
      Приколов к голубому камзолу букетик, де Сези подошел к широкому окну, за которым торжественно вырисовывался в очаровательно мягких тонах утра квартал франков - Перу, окаймленный кипарисами, молчаливыми стражами Стамбула.
      В высоком зеркале отразилась закрывающаяся дверь с причудливым орнаментом. Граф быстро обернулся:
      - Узнали?
      Клод Жермен обмакнул гусиное перо в серебряную чернильницу и, принявшись за реляцию, флегматично ответил:
      - На султана следовало бы наложить тяжелую епитимью: он еще не соблаговолил принять московских послов.
      - Мой бог, Мурад имеет более снисходительного духовника.
      - Выгоднее иметь более острую шпагу. Впрочем, в моей плетеной корзиночке вести не менее важные. Эракле Афендули в подозрительной дружбе с Георгием Саакадзе.
      - Вам, мой друг, скоро, и не без основания, будет подозрительна собственная тень.
      - Встречи Афендули с Фомой Кантакузиным участились. Не забудьте, граф, и тот и другой - греки.
      - О дьявол!
      - Избегайте, граф, вспоминать дьявола днем, - как правило, он потом мстит ночью.
      - Итак?..
      - Сумасшедшие наездники Моурав-бека беспрестанно посещают Фанар. Дружба со "старцами", соперниками колдунов, не предвещает ничего хорошего, конечно, нам.
      - О, это я знаю по опыту! - Де Сези иронически посмотрел на Клода. Вам необходимо проникнуть к привратнику Олимпа и к полководцу гор.
      - Легче к Вельзевулу! Вспомните: Саакадзе приглашает на свои журфиксы турецкое духовенство всех рангов, но иезуитов, в своей слепоте, упорно избегает. Вы требуете невозможного!