- Царь царствующих изрек истину! Утешь меня, возьми с войском моим под свой покров! - вскрикнул Джоджуа. - Пойдем на Левана, ослепленного злом и корыстолюбием!
      - Присоедини и меня к войску своему! - проговорил пожилой князь, рисуясь благородной осанкой и искоса наблюдая, какое впечатление произвело его великодушие на Саакадзе.
      И князья наперебой стали предлагать свои войска, коней, запасы, но при этом сами страстно жаждали лишь одного: мечом Саакадзе поразить Левана Мегрельского и навсегда избавить свои владения от опасности.
      На минуту Саакадзе померещилось, что он в Метехи и бряцают своими доспехами, мечтая о мече Моурави, князья Картли, устрашенные новой угрозой: "Вот князь Чиджавадзе - чем не Квели Церетели? А почтительный Баадур не похож ли на двуликого Джавахишвили? А Джоджуа? О, этот похож на десять князей, отмеченных одним лицемерием! И остальным мог бы дать двойную фамилию".
      Саакадзе затаил усмешку. "Нет, владетели, Моурави создан не для сохранения замков, не для упрочения ваших устоев! Я ли ради получения от вас войска для битвы с врагами не ублажал вас? Я ли не обогащал ваших глехи воинскими званиями? Не возвеличивал ли ваши фамильные знамена в битвах? Не прославлял ли ваших княгинь? Как видно, правдива пословица: "Сколько хищников ни корми, все в лес тянутся".
      "Колеблется Саакадзе!" - так превратно истолковали его молчание духовенство и князья Нагорной и Долинной Имерети и усилили натиск.
      - Добром помянем, Моурави, непостижимое благочестие твое! - проговорил митрополит Захарий и вскинул правую руку, как бы призывая в свидетели небо.
      - Разве не заметил ты, Моурави, своим проницательным оком, - изогнулся лисицей сорок восьмой князь, сидевший слева, - как, поджав хвост, бежал при одном твоем приближении Леван Дадиани?
      - В Самегрело произошло большое смятение! - подхватил оживленно Джоджуа. - Прискакав в свой волчий дворец, коварный властелин выкрикнул: "Э-о, мегрельцы! Готовьтесь: скоро царь Имерети совместно с Великим Моурави на радостный пир нас призовут".
      Рассеянно слушал Саакадзе, в душе завидуя пастухам и охотникам, которые бродят сейчас по нагорным лугам и в лесной чаще. Там ветер рыскает между скалами и над пропастью вьется тропа, и цель ясна - как воздух, который хоть пей из цельной голубой чаши, опирающейся на грани вершин. И мечта об этом усугубила духоту, царившую в палате, и остро покоробил намек на скорую, как предполагали князья, свадьбу Автандила. Он нервно провел ладонью по вороту и с неприязнью спросил:
      - Почему же вам, князья, не опередить Левана и не поскакать к нему на "пир" с обнаженными мечами?
      Князья опешили, беспокойно взглянули на епископа, который строго ответил:
      - Господь наш единый, вездесущий, все сохраняющий и творящий благо, тебя благословил. Да будет тебе ведомо, что царь наш, по наитию свыше, желает получить меч твой в твоей деснице. Да примет святая троица тебя под покров свой!
      - Не ты ли, правитель над правителями, полон священного огня негодования? - Джоджуа, подражая митрополиту, тоже вскинул правую руку, отчего на перстнях вспыхнули синие и малиновые камни. - Тебя мыслим мы посланцем неба!
      Саакадзе пропустил мимо ушей многословное восхваление и, обращаясь к Георгию Третьему, сухо сказал:
      - Считаю, царь царей, несвоевременным напасть сейчас на Самегрело.
      Словно под ледяной каскад попали отцы церкови и имеретинские владетели! Страсти утихли, и в палате водворилось молчание.
      "Вижу, князья, - подумал, усмехаясь, Саакадзе, - не терпится вам моей десницей присвоить себе земли Самегрело, растаскать их по клочкам, а на народ мегрельский, как на собственный имеретинский, надеть двойную цепь рабства! Бедный труженик, ты и так едва прикрываешь наготу свою, и сытым случается быть тебе не каждый день. Нет, никому ныне и впредь не поможет Георгий Саакадзе закабалять народ!"
      Католикос Малахия уставился на носки своих черных бархатных сандалий, вышитых золотом и осыпанных драгоценными камнями, потом с горечью проговорил:
      - Бог не до конца взыскал с нас за грехи наши, если ты, сын отваги, отказываешь нам в мече своем.
      - Не отказываю, святой отец, а советую подождать, - голос Саакадзе звучал так глухо, что он сам не узнавал его. - Недолго усидит спокойно Леван - характер скорпиона у него, способен ужалить даже ближних. Ты же, святой отец, знаешь: поднявший меч от меча и погибнет.
      - Горе нам, беспредельно грешным! - недовольно прохрипел архиепископ Давид, судорожно касаясь наперсного креста.
      В горле Саакадзе запершило, и он наклонил голову, чтобы не выдать своей ненависти. Он готов был немедля проучить лицемеров.
      Но тут встал царь и напомнил, что Моурави гость, и дорогой гость! Не следует утомлять его долгой беседой. На обсуждение дел еще много осталось времени. И, прислонив жезл к плечу, Георгий Третий величественно покинул палату.
      Хранивший долгое молчание Кайхосро Мухран-батони шепнул сидевшему рядом Александру:
      - Утомлен и опечален Моурави. Царь царствующих прав, не следует настаивать.
      - Мой любезный и дорогой друг Кайхосро, надо удержать Моурави от поездки в Стамбул. Я лучше знаю турецких пашей, увидишь, я окажусь прав.
      И вновь шли... нет, не шли, а ползли дни - унылые... навязчивые. Увивались около Моурави князья, устраивая неуместные празднества, елейно славили Моурави церковники, щедрым звоном напоминали церкви о своем домогательстве. А Георгию Саакадзе все казалось, что на небосклоне потускнело солнце, а с вершин продолжают беспорядочно спускаться всадники, вместо бурок прикрываясь туманами.
      Видел Саакадзе, как осторожно, но настойчиво старается Александр сделать пребывание его в Кутаиси приятным, - и теплое чувство к царевичу возрастало. Видел, как Кайхосро Мухран-батони осторожно, но настойчиво охраняет его от слишком назойливых, - и любовь к неповторимому Кайхосро все ширилась. Видел, как "барсы", не в силах примириться с потерей Даутбека, не снимая с куладжи желтых роз и холодно отстраняя навязчивую любезность кутаисцев, целыми днями сидели на берегу Риони, молча следя за его течением, точно ища в нем разрешения страшной загадки: куда ушел Даутбек? И жалость, великая нечеловеческая жалость к друзьям - нет, не к друзьям, а к сыновьям наполняла уже переполненную мукой душу Саакадзе.
      Все видел Моурави - и непривычно сурово сжатые губы Русудан, и непривычную тень в вечно смеющихся глазах Хорешани, и непривычно дрожащие руки Дареджан. Все видел и думал: "Хорошо, удалось отправить перед Базалетской битвой Папуна в Носте, к родным "барсов" - якобы для привета и проверки настроений крестьян, а на самом деле, чтобы уберечь от возможной опасности, - женщины не должны оставаться беззащитными. Папуна во все дни, солнечные и туманные, обязан остаться невредимым, он - для семьи..."
      Но вот назначен день поездки в Гелати, где общегрузинский царь царей Давид Строитель создал не только храм тысячелетий в честь гелатской божьей матери, но и храм науки, названный по-гречески: "Академия".
      Давно стремился в Гелати Моурави, но царь всеми мерами задерживал его, стараясь использовать опыт Георгия Саакадзе в укреплении своей страны. Совместно с царем и полководцами Моурави ежедневно объезжал крепости и сторожевые башни Имерети, и полководцы жадно слушали его советы, хоть и уверяли потом, что и без него все это было хорошо им известно, они, мол, и сами готовились к переустройству устаревших укреплений.
      Поездки в Гелати были любимым удовольствием царской семьи, а сегодня особенно пышный поезд растянулся на целую агаджа. Саакадзе ехал рядом с царевичем Александром, который любезно знакомил Моурави... с давно ему знакомой историей возникновения Гелатского монастыря.
      Лишь благодаря настойчивой просьбе Кайхосро - не лишать его приятных попутчиков - "барсы" согласились сопровождать дорогого их сердцу друга. Устроив своего иноходца между конями Димитрия и Ростома, Кайхосро, окруженный остальными "барсами", всю дорогу мягким, проникновенным голосом знакомил их... с историей возникновения его, Кайхосро, дружбы к "Дружине барсов". Судьба вырвала из их рядов незаменимого друга и воина, но не найдется ли в "Дружине" место для него, Кайхосро? Он постарается быть достойным их, достойным ушедшего Даутбека. И если слепая судьба ничего не изменит, он, Кайхосро, хочет, так же как Даутбек, закончить свою жизнь на поле битвы, как воин, как витязь.
      Растроганные и почему-то слегка пристыженные "барсы" клялись стать достойными величия души лучшего из лучших, Кайхосро Мухран-батони.
      "Слава силе убеждения! - ликовал Кайхосро. - "Барсы" спасены. Георгий не будет одиноким. Печаль, конечно, не отстанет, она, как назойливая тень, повсюду тащится за людьми, знаю по себе... но рука "барсов" снова обретет силу управлять мечом".
      Еще при выезде из города Саакадзе приятно удивился толпе, ринувшейся к нему с возгласами: "Победа! Победа, наш Моурави!" Он пытливо всматривался: амкары! Теплее стало сердцу? Да, он, Георгий Саакадзе, их, смолоду их, - ибо тоже амкар и трудится на поле брани! Он навеки останется верным братству! Саакадзе в знак приветствия поднял руку:
      - Победа, амкары, да прославится братство труда!
      Долго еще слышались восторженные крики. Александр был доволен: наконец этому упрямцу что-то здесь пришлось по вкусу!
      Но к встречам за пределами Кутаиси Саакадзе остался равнодушен: "Наверно, я еще не совсем здоров, - с горечью подумал он, - если в приветствиях крестьян мне чудится угроза. Шапки бросают - а мне видятся камни".
      Поезд следовал по левому берегу Риони вверх, под самым обрывом буйствовали воды. Затем дорога свернула вправо, в ущелье притока Риони, Цхал-цители (Красной речки).
      В деревнях Саакадзе встречали особенно шумно:
      - Ваша! Ваша Великому Моурави!
      - Да сияет вечно солнце над твоим мечом!
      - Ва-а-ша!
      "Царь приказал, - безошибочно угадал Саакадзе. - Прикажет - кричат "Ваша!" А другое прикажет - сразу бросятся на меня с копьями, кинжалами, даже с палками. Нет, не такие воины мне нужны! А какие? Свободные от рабства и стойкие! А где их возьмешь? Знаю где! И подскажу сам себе!.."
      В одной царской деревне, повисшей над кручей, совсем вышло плохо. Старик с обнаженной головой, держа огромную деревянную чашу, в которой грудой лежали большие кисти винограда, приблизился к царевичу. Александр глазами показал на Саакадзе.
      - Окажи честь, Моурави!
      Саакадзе молча смотрел на рдеющие кисти. Толпа заволновалась. Старик подозвал парня, и тот, зажмурив глаза, отделил наугад несколько виноградин и проглотил.
      Легкая краска покрыла лицо Саакадзе, он порывисто привстал на стременах:
      - Люди! Не боюсь я отравленного винограда! Не раз моя грудь встречала змеиные стрелы! Устрашают меня ядовитые клятвы, заверения в преданности. Честный должен делом, а не притворством, доказывать свои чувства и... свободно, без принуждения. Я верю вам... ибо душа народа чиста, подобно горному источнику. Но... как бы ни была омрачена, затемнена ваша душа, как бы ни были вы скованы страхом - обязаны до конца быть преданы тому, кто печалится о вас, кто... - Саакадзе оборвал речь, поймав недоумевающий взгляд Александра. "Что я говорю?" - и, усмехнувшись, закончил: - Победа царю царствующих Георгию, победа прекрасному царевичу Александру! - Взяв блюдо с виноградом, поставил перед собою и под восхищенные крики вложил неимоверно большую гроздь в рот.
      Посмеивались князья, рукоплескали женщины, неподдельно восхищались крестьяне. Кто-то пустился в пляс, кто-то затянул старинную песню.
      Уловив скрытую усмешку Джоджуа, Автандил приблизился к чаше, выбрал сравнительно меньшую кисть и протянул ему:
      - Вот, князь, случай помериться ловкостью с Моурави! Возьми!
      Любопытствующие придвинулись. Пойманный врасплох Джоджуа, не зная, как поступить, чтобы не уронить княжеское достоинство, попробовал отделаться шуткой, но женщины, всегда жаждущие "крови", закричали:
      - Моурави может, а ты нет?
      - Не позорь имеретинское княжество!
      - Кисть вдвое меньше! - недовольно крикнул Нижарадзе.
      - Придавить языком виноград не можешь? Тогда... что ты можешь?
      - Ха-ха-ха!..
      - Хи-хи-хи!..
      - Нато всегда развеселит!
      Покраснев, Джоджуа, под насмешливое подбадривание женщин, стал запихивать в рот кисть, и сразу лиловый сок потек по его губам. И тут княгини показали себя. Много бы еще нелестных сравнений, советов и напоминаний пришлось выслушать злополучному князю, если б Александр не решил, что насмешник достаточно проучен, и не напомнил, что пора в путь.
      Автандил вынул шелковый платок, протянул Джоджуа:
      - Возьми, князь, на память от Автандила, сына Георгия Саакадзе!
      Джоджуа вскипел, но вовремя вспомнил, что Автандил нареченный жених царевны, и... взял платок.
      - Полтора часа три им то, а потом это!
      Поняв, что Димитрий не одним советом, но и шашкой не прочь наградить князя, Саакадзе громко сказал:
      - Спасибо, отец, веселую встречу нам устроил! - и протянул старику кисет. - Угости деревню! Ты, наверно, выборный?
      - Вы...борный, - растерянно пролепетал старик. - Выборный, батоно!
      - Здорова ли твоя семья, отец?
      - Вся моя семья благополучна и здорова! Да сохранит тебя, Великий Моурави, святая троица в битвах и на пиру!
      Саакадзе как-то стало не по себе: "Странно, почему вдруг почудился звон чаш? Почему не звон клинка?" Он дернул поводья. Джамбаз обиженно фыркнул и нарочито медленно двинулся за конем царевича Александра.
      Ни шумные пожелания крестьян, ни веселый говор не достигали слуха Георгия, не замечал он и крутых подъемов.
      - Святой Георгий, как величественны стены Гелати! - преднамеренно громко вскрикнул Матарс.
      Словно от призыва воинского рожка, Саакадзе пробудился.
      Монастырь одиноко стоял на самой вершине лесистой и скалистой горы. Под знойным небом белые храмы четко выступали на фоне зеленых гор.
      - Мой царевич, какими словами описать красоту Гелати?! - Кайхосро восхищенно оглядывал крепостные стены. - Как должен был возвышенно мыслить зодчий, претворяя в жизнь замыслы царя Давида Строителя.
      Благоговейно простояли картлийцы торжественный молебен. Но Русудан не могла сосредоточиться на молитве. Может, слишком ярки фрески? Может, следовало придать больше строгости ликам святых? Или необычайная высота купола напоминает молящемуся о ничтожной значимости человека? Как давно рвался Георгий к священной усыпальнице царя, поднявшего Грузию из пепла!
      Кто-то рядом опустил в чашу монеты и зашептал:
      - О матерь божия, святыми пророками названная вратами затворенными, лестницей, кадильницей, престолом, светильником и жезлом милосердия! Прими сие за Непобедимого Георгия. Кто изменит ему, то пусть будет проклят устами бога!
      Русудан перевела взор на каменный иконостас и поразилась мозаическому изображению богоматери, стоящей на золотом поле, на багряной земле. Богоматерь поддерживает зеленое покрывало, на котором сидит божественный младенец, благословляющий мир.
      "Но какой мир? - мысленно воскликнула Русудан. - Мир не только угнетенных, но и и угнетателей, не только любящих, но и ненавидящих, не только великодушных, но и низменных, не только правдивых, но и бесчестных, не только бескорыстных, но и алчных. В чем же истина? В чем? Нет, младенец за семнадцать столетий все тот же, не вырос, а мир изменился... Но, может, и на заре христианства он был такой же мозаичный, составленный из тысячи тысяч камней, разных по цвету и ценности?.. Георгий Саакадзе, сильный духом Георгий, хотел вернуть грузинам красоту потерянного рая, вывести из-под мечей завоевателей и поработителей тысячи тысяч людей, одинаково ценимых им. И вот этот бог отвернулся от него, полководца и преобразователя. Бог или прислужники его - пастыри и овцепасы?"
      Когда Георгий решил выступить из Исфахана с войском шаха Аббаса, она, Русудан, не в силах была понять великих мыслей мужа, сейчас она поняла: его сердце билось в будущем... Вокруг нее сейчас теснились образы прошлого: вот лик хахульской божией матери в жемчужной ризе, вот лик ацхурской божией матери в золотой ризе, вот гелатской божией матери с вызолоченными архангелами по сторонам, а вот еще лик богородицы - в венце из крупных гранатов, бирюзы и жемчуга. Золото, парча, перлы... Чем же отличается наряд святых от наряда земных владык? Тогда - какому злу не сопротивляться? Злу насилия?.. "Ты святотатствуешь! Пред тобой богоматерь с пречистым сыном!" читала Русудан свой приговор в глазах апостолов и... оставалась спокойной. В черном одеянии, она как бы являла собой вызов ослепительному великолепию храма. О, разве это великолепие могло искупить кровь ее сына, ее Паата!
      А потом до поздней ночи длилась трапеза в палате митрополита гелатели. Полуцарь, владеющий церковными азнаурами, церковными крестьянами и церковными землями, митрополит принял высоких гостей с царской пышностью. За столом трапезы присутствовал весь "двор" Гелати: виночерпий, начальник телохранителей, конюший, начальник охоты, управитель, начальник приходов и расходов и еще многие большие и малые служители.
      Уже луна разливала трепетный свет по ущелью, заискрив серебром потоки Красной реки, когда прибыл католикос Малахия и благословил еду.
      Подавались яства послушниками со смирением, но уничтожались придворными с великим рвением. Терпкие вина разливались в серебряные чаши, "яко святая влага", но осушались витязями с похвальной быстротою - нельзя же томить виночерпия, терпеливо держащего кувшины наготове.
      Тихо, благопристойно звенели чонгури, и чей-то молодой голос напевно рассказывал о подвигах святых отцов Гелатского монастыря.
      Потом гелатели, осанистый и моложавый, проникновенно говорил о гармонии двух властей, представляющих одно небо, и в доказательство привел корону Баграта, хранящуюся в монастыре: на шести ее зубцах - небольшие кресты из перлов и лалов, седьмой крест - из дорогих камней; наверху изображены шитые жемчугом спаситель, три иерарха и четыре евангелиста, а внизу - тайная вечеря.
      И снова пенилось красное вино, отражая огни праздничных светильников.
      Солнце застало Георгия Саакадзе склоненным у могилы царя Давида.
      Долго и взволнованно смотрел Моурави на железные ворота Дербента, прикрывшие могильную плиту, под которой вечным сном спал царь Давид Строитель. Полуистертая арабская надпись возвещала, что "врата эти сделаны, во славу бога благого и милостивого, эмиром Шавиром из династии Бень-Шедадов, в 1063 году"*.
      ______________
      * Эти ворота закрывали крепость Дербентского ущелья - стража Каспия. Впоследствии находились в Гандже, откуда и вывезены в Гелатский монастырь, как военный трофей, грузинским царем.
      Почему так прост памятник тому, кто поднял из руин разрушенную и приниженную воинственным мусульманством Грузию, кто возвысил царство блеском науки и силой оружия, кто возобновил страну, пробудив самосознание народа, дав ему закон и постоянное войско? "Почему? - ответил себе Георгий: - Все величественное - просто!"
      Здесь царила суровая тишина. И даже ветер старался пройти стороной.
      "Эти знаменитые ворота с персидскими арабесками на ажурном орнаменте напоминают о великом девизе Давида Строителя: "От Никопсы до Дербента!" Это завет всем полководцам Грузии! И я, Георгий Саакадзе, несу его в сердце своем. Нет, не о покое говорят эти ворота, а о неистовой мусульманской грозе, об исконных врагах Грузии!.. А может... остаться и отсюда начать? Что начать? Борьбу с Ираном? С Турцией. А князья, а царь Теймураз? Разве не стоят они на пути крепким заслоном? Смести? Раздавить?! С чем, с каким войском? Имеретинским? Не хватит и... ненадежно! Уже раз подвели меня... Невольно? А для меня не все ли равно - как?.. Потом - от чьего имени мне сражаться? От Имерети? Нет! Пока не воссоединилась с Картли - чужое царство!.. И еще: разве для борьбы с шахом Аббасом я не должен вернуться в Картли? А с чем вернуться?.. Все мною замышленное должно свершиться! В Картли я вернусь... и скоро!.. Давно понял: только объединив грузинские царства, утвердив единовластие царя, можно возродить Грузию... Клянусь тебе, мой царь, Давид Строитель!.. Я, Георгий Саакадзе, Моурави, первый обязанный перед родиной, свято и впредь буду выполнять твой завет: "От Никопсы до Дербента!.." - Аминь!..
      Саакадзе резко обернулся. Перед ним стоял царевич Александр. "Видно, опять вслух думал".
      - Благородные мысли высказал, мой Моурави.
      - А почему, мой царевич, рано оставил удобное ложе?
      - Сегодня судьба опять жестко мне постелила.
      - Может, боялась, что забудешь о ждущих тебя?
      - Нет, мой Моурави, о другом моя тревога. Скажи, почему так холодно отвергаешь милость царя?
      - Ты о чем, царевич?
      - Почему не торопишься приблизиться к нам, соединив в святом браке так полюбившегося нам Автандила с моей сестрой, царевной Хварамзе? Разве я буду плохим братом или мой царственный отец не поставит сына Моурави полководцем над тысячами?
      - Прекрасный царевич, милость царя возносит мои мысли ввысь, к полету орла, но желание мое - стать достойным неслыханной милости. Я жажду вызвать на твоем лице улыбку восхищения... и думаю, ждать недолго.
      - Тогда скажи, Моурави, на кого покидаешь меня? Не ты ли вселил в меня гордую мечту - стать объединителем Грузии? Неужели одно поражение, на которое ты сам себя обрек, упустив царя Теймураза, может опрокинуть в пропасть все твои замыслы?
      - Не опрокинуть, мой царевич, а отодвинуть. Придется начать снова. Я... допустил ошибку - и поплатился за нее. Какую? Тебе трудно понять, мой царевич. Я упустил главное... народ! Но... я еще молод и силен душой и мечом. Запомни, царевич: если суждено, выполню свой большой замысел - на твоей благородной голове засияет корона объединенной Грузии.
      - Помни и ты, Моурави, каждое дело должно свершиться вовремя. И что ты намеревался сделать позднее, сверши лучше теперь, поторопись.
      Саакадзе не ответил. Он подошел к самому краю обрыва и, опершись на меч, устремил взор на снеговой хребет Кавказа, где неизменно величаво безмолвствовала Мкинвари-мта, потом перевел взор на Ахалцихские горы - там где-то таился Бенари, еще одна каменная страница летописи, уже перевернутая. А там, за Аджарскими вершинами, синело море, как дорога в грядущее.
      Из далекой пещеры ему светили глаза бабо Зара, волнистая дымка колыхалась, как ее старенькая лечаки, а из-за стволов вековых чинар к нему тянулись ее руки. И он ясно слышал ее властный, отдающийся эхом в лощинах голос: "Береги коня! Береги коня! Тот не воин, кто не умеет беречь коня!.."
      Рука Моурави твердо сжимала меч. Он прощался с исполинами, вскормившими его дух, его волю. Некогда он так же напряженно вглядывался в горы, обнаружив подход свежих сил врага. Тогда закипала Триалетская битва. Какие сражения предстояли теперь, он не знал, но был твердо уверен:
      СЧАСТЛИВ ТОТ,
      У КОГО ЗА РОДИНУ
      БЬЕТСЯ СЕРДЦЕ!
      Уведомленный особым гонцом, Папуна догнал отъезжающих в Батуми. Всех изумили его неожиданно поседевшие усы.
      - Виновато вино! Белого больше выпил. От красного до ста лет не седеют! - пробовал шутить Папуна.
      Но если бы кто заглянул в душу некогда самого веселого картлийца, он увидел бы бездну отчаяния и море слез. Гибель Даутбека, казалось, выкорчевала последнюю радость. А Тэклэ! Кто из людей, а не волков, может спокойно думать о печали мученицы?
      - Сколько сердце может выдержать? - тоскливо шептала Дареджан.
      - Столько, сколько добрый бог пошлет, моя Дареджан! - И Папуна, разлив в чаши красное вино, предложил этим закончить обрядовый обед в память Даутбека.
      Слуги переносили последнюю поклажу на берег. Вводили на палубу коней. Старый Джамбаз тяжело дышал и беспрестанно поводил ушами. Натягивались косые паруса, напоминающие четырехкрылую птицу, - вот-вот взнесется, подхватит ностевцев и умчит их за далекие горы, за синие моря! Чужая земля! Что для витязей может быть горше потери своей отчизны?! Но, быть может, там ждет их золотая россыпь надежд? Может, испытав их верность и мужество, судьба вновь обернется четырехкрылой птицей и перенесет их обратно к дорогим берегам?..
      Мимо террасы турецкой кофейни, постукивая палкой, плелся слепец, на шее у него болтался обветшалый мешок. Чем-то жутким повеяло от жалобной мольбы о хлебе. Дареджан перекрестилась трясущейся рукой. Бежан порывисто кинул остатки еды в торбу нищего.
      Обрывая тяжелое безмолвие, Дато стал повторять для Папуна рассказ о своем пребывании в Стамбуле, о приеме и разговоре с повелителем вселенной.
      Прибыв с Гиви в Стамбул в день рамазана, он, Дато, должен был переждать церемонию лобызания султанской мантии начальниками янычар во дворце Топ Капу.
      Мурад IV внимательно слушал вестника Моурав-бека и даже, как показалось Дато, не без удовольствия. "Пусть прибудет ко мне Неукротимый, - сказал султан, - он найдет у меня все, что пожелает найти..."
      И вот оставлен Кутаиси, перейден последний грузинский рубеж.
      Осушая чашу, каждый мысленно прощался с Даутбеком, прощался с надолго для них потерянным отечеством.
      - Дорогой Ростом, ты оказался прав, - пробовал Саакадзе убедить друга, - оставайся, у тебя Миранда и два сына. Неизвестно, что ждет нас: может, вершина, а может, пропасть.
      - Дорогой Георгий, я всегда был неправ. Это я понял в Базалети, когда с факелом полз по проклятому берегу... отыскивая выпавшее драгоценное звено. Не пристало и мне выпадать из "Дружины барсов" живым. Да и не смогу я без тебя, без всех братьев считать уходящие дни. С тобою мне путь, Георгий, на вершину... или, если не судьба, в пропасть.
      У причала ждала картлийцев турецкая фелюга с бронзовым гребцом на корме. Турки в пестрых лохмотьях и красных фресках крепили парус.
      Как ностевцы ни пытались отсрочить время отплытия, оно неумолимо надвигалось, - и вот сейчас они перешагнут через рубеж Грузии. Надо распроститься с прошлым здесь, где еще чувствуется дым своего очага, чтобы уже на фелюге встретиться бездомными странниками.
      Русудан, скрывая боль, стала прощаться со всеми, словно она одна покидала родину. Крепко обнимались "барсы" с Георгием Саакадзе, становились на колени перед женщинами, целуя край ленты, прижимали младших к груди.
      Капитан отдал приказ поднять якорь.
      Саакадзе обернулся, оглядел горы и твердой поступью первый вступил на трап.
      То ли показалось, то ли правда - по щеке Великого Моурави скатилась тяжелая слеза...
      Конец пятой книги
      СЛОВАРЬ-КОММЕНТАРИЙ
      Абдар (перс.) - хранитель питьевой воды в запечатанном кувшине, чтобы не подмешали яду при подаче ее шаху.
      Акрополис (греч.) - укрепленная часть античного города, расположенная обычно на холме.
      Бала (от хатабала) - переполох.
      Барек-аллаэ! - Благословен бог!
      Батман (перс.) - мера веса в Иране и средневековой Грузии, от четырех до восьми килограммов. "Шахский батман" равнялся четырнадцати русским фунтам (5 кг 400 г).
      Бест (перс.) - убежище в святых местах для преступников.
      Газель - строфа восточного стихосложения, особенно известная по персидским образцам. В персидской поэзии газелями называются лирические стихотворения с особым расположением рифм. Применяются и в европейской поэзии.
      Гам - персидская мера земли, около трех шагов.
      Генджефе - старинные персидские карты, состоящие из 96 костяных пластинок; восемь мастей, в каждой по тринадцать карт.
      Гяур - неверующий, неверный.
      Даваттар (перс.) - шахский писарь.
      Дамар кон (перс.) - ложись ничком.
      Деда-бодзи (груз.) - дословно: "Мать столбов". Основной столб, поддерживающий деревянный свод в характерных грузинских строениях.
      Дидебули (груз.) - вельможа.
      Диди (груз.) - большой, великий.
      Донжон (франц.) - главная башня в средневековом замке.
      Заратуштра - мифический пророк, основатель религии (зороастризм) древних народов Средней Азии, Азербайджана и Персии.
      Зурначи (мезурне) - особая каста городских музыкантов в Грузии, играющих на зурне.
      Илиат - кочевое племя в Персии.
      Имэ - распространенное в Имерети восклицание.
      Исмаил I Сефевид - шах Ирана (1502-1524) из династии Сефевидов.
      Калантар - градоначальник, назначаемый в городах Ирана из местной знати или богатого купечества.
      Касбеки - персидская медная монета.
      Кербела - город в Месопотамии, где находится гробница имама Хусейна.
      Кишикджи (перс.) - страженачальник.
      Кока (груз.) - мера жидкости в Картли, от 8 до 24 литров (в разное время и в разных районах).
      Кунган - металлический кувшин для воды.
      Майдан-шах - шахская площадь в Исфахане.
      Мдиванбег-ухуцеси (груз.) - старший придворный советник.
      "Мравалжамиер!" ("Многие лета!") - грузинская заздравная песня.
      Орби (груз.) - крупная порода горных орлов.
      Орта - полк янычарского войска.
      "Падер сек!" - "Отец собаки!", персидское ругательство.
      Пасаргады - стольный город Древней Персии.
      Прелесть (старорусск.) - хитрость, коварство, лукавство, обман.
      Саджавахо - так называлось владение князей Джавахишвили, расположенное юго-западнее Тбилиси.
      Серраф - меняла.
      Синаксарий (греч.) - книги, содержащие краткие жизнеописания святых; имелись в больших монастырях.
      Табахи (груз.) - большие деревянные чаши для фруктов и зелени.
      Тамбур (арабск.-перс.) - барабан особой формы.
      Тулухчи (груз.) - водовозы, в "тулухах" - вьючных бурдюках - доставляли воду жителям Тбилиси.
      Урмули (груз.) - песня грузинских аробщиков.
      Фарсах - мера длины; около шести километров.
      Ференги - иностранец с Запада. Происходит от слова франк (француз), так как первые европейцы, с которыми персияне имели дела, были французы (при Карле Великом).
      Фонусчи (перс.) - слуга, который несет фонарь.
      Хаммал (арабск.) - носильщик.
      Хачапури (груз.) - пирог с сыром.
      Хик (перс.) - бурдюк.
      Хода-хавиз! - Да будет с нами бог!
      Чадур (перс.) - чадра.
      Чанахи (груз.) - жаркое из баранины с особым соусом из баклажанов, кабачков, помидоров.
      Чапар-ханэ (перс.) - станция для гонцов.
      "Шах-намэ" - знаменитый эпос Фирдоуси.
      Шахневаз ("льстец шаха") - прозвище придворного художника шаха Аббаса, Реза-Аббаси, автора ряда произведений с надписью: "Работа смиренного Реза-Аббаси".
      Шейх (арабск.) - старейшина, глава племени, религиозной общины.
      Шолух (перс.) - шум, беспорядок.
      Шуа-базари - центральный рынок в старом Тбилиси.
      Эйшик-агаси-баши - великий маршал. При представлении иностранных посланников подводил их за руку к шаху.