А саманный купец после подарка царя кстати, из нашего кисета - совсем забыл, что он только аршиноносец, и придворным Теймураза себя вообразил. Собрались в моем доме; выпил он одну, потом еще одну чашу дружеского вина, надулся как бурдюк и про свое красноречие вспомнил: "Непонятен вдруг стал картлийцам Георгий Саакадзе выступает против своего царя! Не он ли сам торжественно подвел кахетинца Теймураза к картлийскому трону? Не он ли сам восхвалял объединение двух царств? Так почему теперь первый не покоряется божьему помазаннику?" А на другой день чуть не подрались два посланца: один твой, другой - царя. В смятении слушали тбилисцы глашатая. "И венценосец и Моурави одинаково обещают укрепление царства, расширение городов, рост торговли. Тогда в чем причина вражды между ними?!" - кричит майдан. "В желании Георгия Саакадзе стать выше царя!" - подсказывали глашатаи Теймураза.
      "Теперь понятно, - подумал Саакадзе, - почему на мой клич не пришли, как бывало, ополченцы. Только верные Союзу азнауров урбнисцы и саакадзевцы-ничбисцы по первому зову обещали стать под знамя "барса, потрясающего копьем".
      Молчали Вахтанг и Мирван, удрученные рассказом.
      - А ты, Вардан, как вырвался из Тбилиси? - спросил Саакадзе, опершись одной рукой на колено, а другой теребя ус.
      - Почему, Моурави, вырвался? Все ворота Тбилиси открыты. Царь силу показывает: кто хочет - приезжай, кто хочет - уезжай. Только на всех стенах князь Зураб дружинников расставил, - конечно, сразу много воинов не пропустят, и у ворот лазутчики стоят. Я открыто выехал - в Гурию за башлыками. Трех верблюдов с Гургеном, правда, вперед послал; когда возвращаться будет, в духане встретимся - условились, в каком. Э-эх, Моурави, Моурави! Почему от просьбы горцев отвернулся? Сейчас ни один против царя Теймураза не пойдет: только что под его знаменем победу над персами одержали, и потом - купцов и амкаров стихом пленил. Я тоже пробовал купцов пленить, - дальше "товар - амбар" не пошел. Откуда царь Теймураз так умеет, что соловьи, слушая его, замолкают? Говорят, у него в горле зурначи застряли: как дунут в дудуки, так и вылетают звонкие слова.
      Саакадзе с удовольствием слушал купца.
      - Правильно, Вардан, шаирописец даже карликов заставил на себя работать. Очередь за великанами!
      - Прости, Моурави, за болтовню, сейчас время не зурны, а дела. Моурави... - Вардан осторожно кашлянул. - Только Имерети на помощь зовешь? Может, Гуриели тоже?
      Пристально взглянув на купца, Георгий понял, зачем рисковал Мудрый Вардан: ему важно прибыть в Тбилиси и оповестить майдан о том, что Моурави оклеветали: ни о каком царевиче не помышляет Моурави, против Зураба идет, такому радоваться надо.
      - Ты угадал, мой Вардан, Гуриели пригласил и Левана Дадиани не забыл. Только дорого запросил, торгуемся. Может, сойдемся. Также передай тем, кто мне верит, что ни близких, ни далеких турок я не собираюсь в Картли привести, хоть султан и предлагает помощь... Тем же, кто во мне сомневается, ничего не говори. Потом, когда им князь Зураб шею скрутит, о многом пожалеют.
      - Моурави... Пусть бог не допустит время Зураба Эристави. Кроме белого миткаля на саваны, ничем торговать не сможем. Кому по силам майдан золотом покрыть? Кто, как не ты, Картли в парчу оденет? Кто еще так, как ты, понимает, что такое караван из чужеземной страны?! Эх-хе... Моурави, думал я с тобою серебряным аршином время Великого Моурави отмерять!
      - Не горюй, мой Вардан, еще не все упущено. Обещаю тебе, если судьба не отвернет лица от моего меча, протянуть путь тбилисского майдана до ворот Багдада. А в лавке старосты Вардана Мудрого на трех стойках товары станут отмерять: на одной бархат и парчу, на второй шелк и прозрачную вышитую ткань, а на третьей для простого народа разный товар. Лавку сам из камня и мрамора тебе выстрою, ибо никто так, как ты, не болеет душой за упадок торговых дел. И никто еще так, как ты, не сумеет в этом деле быть моим советником.
      Сияющий, полный надежд выехал Вардан из замка Самухрано. Он даже не заметил, что не получил ответ на мучивший майдан вопрос об имеретинском царевиче, которым так напугала всех церковь. Но разве Моурави допустит продавать в рабство народ? Разве не за народ старается вся "Дружина барсов"? Тогда кто разрешит имеретинам распоряжаться в чужой стране? И разве не против Зураба поднял меч Моурави, любимый всей Картли?
      Староста майдана спешил обрадовать купцов и амкаров, но он забыл, что не они составляют войско, забыл, что тот выигрывает, на чьей стороне церковь. А церковь Картли, оговорив свое главенство, была на стороне царя Теймураза.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
      В предрассветном тумане словно дымился замок Мухран-батони. Лязгнул железный засов. Чьи-то проворные руки, тихо распахнув ворота, пропустили группу всадников, тут же перешедших на рысь. Дорога вилась по крутому склону, то появляясь из рассеивающейся мглы, то исчезая.
      Ехали молча, зорко вглядываясь в едва розовеющую лесную даль. Копыта коней, обвязанные войлоком, мягко ступали по росистой тропе. Всадники осторожно взмахивали нагайками, стараясь не звякать оружием.
      Восход солнца они встретили по ту сторону пенящейся реки. Опасный путь был пройден, и далеко позади остались владения Самухрано и владения враждебных князей. Вновь начался крутой подъем, потом спуск в каменное ущелье, и снова подъем. На развилке неровной тропы Саакадзе придержал коня:
      - Любыми средствами, Дато, заручись согласием. Видишь, только лишь на имеретинское войско и можно рассчитывать. Мы знаем, сколь щедр царь Теймураз на посулы, и знаем, сколь щедра церковь на колокольный звон. Наш долг обещать картлийцам расцвет родины. Но что обещание без победы!
      - Такое, Георгий, не всех волнует. Добьюсь у имеретинского царя поддержки! Думаю, царевич Александр проявит участие, раз влюблен в Дареджан. Вардан не пожалел слов, описывая Тбилиси. Медлить опасно, помощи ни от турок, ни от дружественных князей принять не можем, надеяться не на кого.
      - Ошибаешься, дорогой Дато, не может тот народ, который встречает меня восторженным "ваша! ваша!", обнажить против меня кинжал. Конечно, не все, но...
      Солнце, поднимаясь все выше над синей пучиной, достигло зенита. На крутом спуске "барсы" спешились и крепко обнялись. Дато, Гиви и три дружинника свернули в ущелье. Задумчивым взглядом проводил Саакадзе друзей, потом повернул Джамбаза и по прямой линии поднялся на гребень горы. За ним неотступно следовал Эрасти. Так, то подымаясь, то опускаясь, в полной тишине, медленно шли кони навстречу сумрачному дню.
      Эрасти очнулся от полудремы, - он понял, куда направил Джамбаза Георгий Саакадзе.
      Монастырь святой Нины жил обычной своей жизнью, рассчитанной по часам. Сюда и теперь не достигало волнение городов и деревень. Сюда, как и встарь, не стучались ни воины, ни лазутчики. Слишком далеко, слишком высоко стоял монастырь святой Нины. Но сюда неизменно стекались жаждущие покоя и совета, и от них узнавала игуменья Нино о яростной борьбе Георгия Саакадзе якобы с Зурабом Эристави, а на самом деле с царем Теймуразом, ревниво охраняющим от Моурави свою власть. "Так дальше продолжаться не может, вот-вот сойдутся в смертельной схватке".
      Много лет Нино ежедневно, в определенный час, склонялась над свитками; слева лежали чистые, справа - исписанные ее красивым и четким почерком. "Жизнеописание Георгия Саакадзе, Великого Моурави, составленное схимницей Макрине", - так значилось вверху на первом свитке.
      Почему Нино изменила на летописи свое имя? Никто не должен проникнуть в тайну ее сердца. Пусть тот, кто знает ее, не заподозрит, а кто не знает - не догадается, почему красные чернила подобны кипящей крови, почему на свиток ложатся слова, пронизанные огнем, отуманенные печалью, приглушенные мольбой и озаренные надеждой. Так сплеталась сверкающая нить жизни Георгия Саакадзе. "...Пусть потомство узнает о Неугасаемом даже после его смерти. И пусть осудит или восхитится, но спокойным к Георгию Саакадзе никто не посмеет остаться!"
      Так писала золотая Нино.
      Внезапно она насторожилась, цокот копыт за узким окном отвлек ее от дум. Так стучит копытами лишь конь Георгия. О, как запечатлелся навсегда в памяти знакомый с детства черный скакун, горделиво изгибающий шею, приученный к солнцу и бурям Георгием Саакадзе, покоренный его властной рукой.
      Но тот, кому посвящены были мысли, согретые сердцем, не увидел на холодном лице игуменьи Нино ни тревоги, ни радости.
      Словно мраморное изваяние, застыла в своей красоте золотая Нино. "Неужели двоих люблю? - вновь недоумевал Георгий. - Золотая Нино! Та же синь озер в ясных глазах, та же приветливая улыбка на юных, розовых, не тронутых устах, те же..." Саакадзе невольно отступил: из-под черного клобука блеснула серебром некогда золотая прядь. Скрывая смущение, Георгий низко склонился и поцеловал конец черной мандили. Случайно взгляд его упал на свитки. С минуту длилось молчание, оно казалось бесконечным.
      "...И тогда, сжимая железной десницей меч Сурами и Марткоби, Георгий Саакадзе изрек: "Не бывать вовеки веков грузинскому народу под пятой мусульман..."
      - Ты права... - Саакадзе хотел сказать: "золотая Нино", но осекся, вечно юная Нино: не бывать грузинскому народу под пятой врага, еще худшего, чем мусульмане. Войной иду, Нино, на Зураба Эристави.
      - Давно пора, Георгий, не одну слезу пролили матери сыновей, уничтоженных подлой рукой владетеля Арагви. Но кто, кроме "барсов", сейчас с тобой?
      - Никто.
      - А народ?
      - Георгий из Носте надеется... Моурави... сомневается.
      Над монастырем плыли облака, и тени их медленно скользили по отрогам. Потом яркий луч, как стрела, пробил серое марево, проник в узкое окно, позолотил свитки, на миг оживил полуистертую икону и пропал в углу, словно нашел лазейку. И в келье опять водворилась торжественная суровость, которую не решались нарушить двое, неподвижно сидевшие друг возле друга. Но вот Саакадзе встряхнул головой, обрывая тягостную тишину:
      - Сомневаюсь, но надеюсь! Как может народ предпочесть тирана своему другу? Разве не народ в течение многих лет нес ко мне жалобы на угнетателей? Разве не я жаждал добыть народу лучшую жизнь?
      - Все понимает народ. Но ты знаешь так, как никто, что несвободный лишен права мыслить возвышенно. Цепко держат князья в хищных руках жизнь народа.
      - Ты хочешь сказать, прекрасная Нино: цепко держат в хищных руках душу народа черные князья церкови!
      Нино нахмурилась, оглянулась на икону святой Нины, и тихо промолвила:
      - Георгий... церковь дала моей душе покой. Не надо осуждать ее действий. Кто знает! Возможно, церковь и права, не доверяя тебе. Если княжеская власть рухнет, уцелеет власть апостолов? Не такой ты, чтобы остановиться на полпути.
      - Ты не ошибаешься, Нино!.. Нино... весенний цветок моей юности! Не спорить с тобой пришел, а... смиренно просить... Кто знает, как обернется моя судьба... Так вот... Царем Теймураз долго не будет - шах Аббас не допустит. Думаю, если... если победа отвернется от меня, в Картли воцарится Хосро-мирза. Тебе поручаю напомнить тогда царю, кому он обязан короной Багратиони. Пусть вернет моей семье Носте.
      - Георгий! Георгий! - вдруг страстно вскрикнула Нино. - Никогда! Никогда ты не будешь побежден! - и упавшим голосом добавила: - Бог не допустит.
      - Бог? Ты близка к нему, около стоишь, а не заметила, что владыка неба не вмешивается в дела людей.
      - Остановись, Георгий!
      - Не вмешивается, иначе многое не допустил бы... Раньше всего неверным осквернять храмы, воздвигнутые в его честь.
      - За грехи наши страдаем.
      - Не за грехи, а за глупость.
      - Не смущай меня, Георгий! Не... смущай!.. Трудно далось мне успокоение мое. Все смешалось! Опустошена душа! О Георгий... Где юность? Где?.. Не смущай меня, Георгий! Не смущай!.. Твое желание будет выполнено. Кто бы ни стал царем, я сама пойду к нему. Но не печальных вестей жду я от тебя. Да сопутствует Великому Моурави удача! Да будет над ним сияние славы! Аминь!
      Нино поднялась, стройная, величественная, прекрасная в своем мятежном смирении. Да, в этот час она не пыталась скрыть волнение своего сердца. К чему? Разве можно обмануть зоркость того, кто любит? Нет, пусть свято горит неугасимый огонь израненной души, это не мешает ни богу, ни людям, ибо незрим источник страданий.
      "Неужели двоих люблю?" - терзался Саакадзе.
      Они молча смотрели друг другу в глаза, не замечая ни сгущающихся сумерек, ни предвечернего щебета птиц. Смотрели тем взглядом, который предвещает вечную разлуку.
      Георгий вынул кисет с бисерным беркутом, некогда вышитым Нино, достал золотой локон, разделил и положил одну половину на недоконченный свиток. "Пусть любуется ушедшим богатством", - подумал он и вслух сказал:
      - Другую половину сохраню в целости до последнего вздоха, потом верну тебе.
      Упав на колени, Георгий прильнул к тонким похолодевшим пальцам игуменьи Нино и, не оглядываясь вышел.
      Нино в неистовстве рванулась к боковому окну, распахнула. Вот-вот расправит крылья и вырвется из монастырских стен, полетит за ним в туманную даль, отдав покой за бурю. "Нет! Нет! Пощади, о господи! Пощади! Все, все выполню, что потребуешь, только не вечная разлука!" За окном, ударяясь о камни, зазвенели подковы. Свершилось! Все кануло в реку забвения. И, судорожно сжимая прутья, Нино прильнула к решетке. Внизу под обрывом скакал Георгий Саакадзе, скакал так, словно хотел догнать светлые призраки былого. И, пока не растаяла в холодной дымке серебряно-черная точка, жадно, не замечая слез, смотрела Нино вслед ушедшей жизни.
      Ударил колокол, прощальным эхом отозвавшись в ущелье. Нино повела плечами, словно от озноба, опустилась на колени перед свитками и стала рассматривать, как что-то незнакомое, золотой, слегка потускневший локон. Выбившись из-под черного клобука, серебряная прядь упала рядом. Нино беспомощно уронила голову. И долго над ней плыл колокольный звон, тщетно призывая к покорности и забвению.
      Много дорог и троп в грузинских царствах и княжествах. Одни из них приближают к беспредельным высям, вселяя надежду в величие души человека, другие ввергают в мрачные расселины, напоминающие о том, как трудно найти выход из тьмы.
      Дато прибыл в Кутаиси, стольный город Имерети, тропой, вьющейся под самыми звездами. И ощущением высоты был насыщен его разговор с царем Георгием.
      - Подумай, царь, сколь выгодно тебе помочь Моурави.
      - Я, царь Имерети, верю Георгию Саакадзе, помню его усилия примирить все грузинские царства и княжества, но просит он слишком много. Опасно ослаблять имеретинское войско, ибо разбойник Леван Дадиани более не устрашаясь Великого Моурави, участил набеги на мои рубежи. Как сорвавшийся с горы всадник, все покатилось назад. Нельзя взлететь ему на вершину не возложив на голову корону.
      - Такая вершина уготована для наследника твоего. Моурави клянется ностевской шашкой, что, победив с твоей помощью Теймураза, он принудит католикоса венчать на картлийский престол Багратиони Александра Имеретинского.
      - А если не принудит?
      - Побежденный покоряется. Обещанное Георгием Саакадзе в Окрос-Чардахи свершится. С помощью Моурави высокая династия твоя, династия имеретинских Багратиони, возглавит грузинские царства. Перед силой ее склонятся Гуриели и Дадиани.
      Царь Георгий беспокойно оглядел зал. Нет никого, он с глазу на глаз беседует с посланцем Моурави, а нарушает тишину доносящееся из сводчатых глубин непрошеное эхо. Царь вздохнул:
      - Да будет так, царевич пойдет на помощь Моурави. Но пути господни неисповедимы: а что, если, победив, Картли не пожелает царя-имеретина?
      Дато даже приподнялся: уж не заложников ли требует царь?
      - Я, истинно исповедующий святую троицу единосущную, царь Имеретенский, потомок царей, богом помазанных, а не султан или шах! - рассердился Багратиони, касаясь скипетра. - Но не следует забывать, что могущественный и отважный Зураб Эристави заодно с Теймуразом и большинство князей против Моурави, а за ними дружины, опрометчиво обученные им самим. Осторожность подсказана примерами.
      - Высокий царь, твои слова подобны блеску звезд! Имерети издревле убежище гонимых черной судьбой! Не однажды прибегал к твоему покровительству царь Теймураз, и к царю Луарсабу проявлял ты отеческое внимание. Не азнауры ли во времена власти Шадимана сыскали приют и ласку в царстве твоем? И крестьян, спасающихся от озверелых князей, никогда не выдавал ты, высокий правитель престола имеретин! Пресветлый, ты прав, судьбу трудно предвидеть, что ждет нас на поле чести? Прими под свою покровительственную руку семью Георгия Саакадзе и мою Хорешани пожалуй своим гостеприимством. Они пробудут у тебя до воцарения на картлийском престоле царевича Александра.
      - Семья Великого Моурави со всеми домочадцами, приближенными и слугами и твоя семья, благородный азнаур, будут гостить у меня, пока того пожелают, - торжественно и благожелательно произнес Георгий Третий. - Мой наследник, царевич Александр, прибудет к Моурави в назначенный срок. Да хранит пресвятая троица войско Имерети! Но... в том мое слово, - царь поднялся, подошел к нише, достал из ларца вощеный свиток и, вернувшись к Дато, тихо зачитал:
      - "Именем бога и беспорочной родительницы, вечной девы Марии, поручительством и надеждой всех святых, небесных и земных, телесных и бестелесных и всех упоминающихся в святых синаксариях, - силой и поручительством всех этих святых это клятвенное условие мы, царь царей, властитель Георгий, и сыновья мои, патроны Александр, Мамука и Ростом, вам, Моурави, патрону Георгию, пожаловали в том, что мы мою дочь Хварамзе с чистым сердцем даем для вашего сына Автандила.
      В заключение этого даем в поручители бога и всех святых господних, телесных и бестелесных.
      Руку приложил раб божий и уповающий на святой крест, имеретинский царь Георгий".
      Ошеломленный Дато порывисто опустился на колено и поцеловал край хитона царя.
      - Возвышенный царь царей, честь, которую ты оказываешь Великому Моурави, да прославит имя твое! Прими и мой меч и мечи всей "Дружины барсов" как вечных слуг, обязующихся возвеличить царство твое, увеличить владения твои! Да падут к стопам прославленного царя Имерети Георгия Третьего ключи крепостей и городов Самегрело! Да склонит опаленную голову к подножию трона твоего исконный враг твой Леван Дадиани!
      Слегка смутившись тем, что Дато угадал его царское намерение, Георгий III покровительственно опустил руку на его плечо и пожаловал вечерним пиром.
      Осенние ветры гнали с гор нахмуренные облака. Поникли увядающие ветви граба и карагача. Даже птицы примолкли. Притаились обитатели лесов, лишь бурый медведь угрюмо ворчал в дебрях, разгребая когтями муравьиные кучи.
      Дато спешил: в замке Бенари теперь съезд азнауров.
      Чем ближе подъезжали к Ахалцихе, тем чаще у поворота дорог, в густых кустарниках, - засады. Но они только радовали, ибо засады ставил Ростом.
      - Знаешь, Дато, - проговорил Гиви, вглядываясь в высоты, увенчанные сторожевыми башнями, - жаль все же, нет здесь Арчила. Почему так охотно отпустил его Георгий? Разве "верный глаз" сейчас только изредка нужен?
      Дато серьезно внимал словам простодушного "барса". И сразу мелькнула мысль: "Почему Саакадзе охотно отпускает от себя всех близких?" Пожалуй, впервые Дато не отделался шуткой.
      - Думаю "верный глаз" нужен постоянно, хотя князья по-прежнему и опасаются встречи с грозным в гневе Моурави. А Сафар-паша очень ждал именитых гостей. Тогда был бы предлог вызвать на помощь пашей из санджаков, сопредельных с Самцхе-Саатабаго.
      Дато не замечал, что обуревавшие его мысли он выражал вслух. Никогда еще таким озабоченным не возвращался он к Георгию Саакадзе.
      На съезд собрались все верные Союзу азнауров. Но не пенится в чашах вино, не рокочут застольные песни. Суровы старые воины, сдержанны молодые. Решается судьба сословия.
      Саакадзе чувствовал: что-то необходимо предпринять, ибо Союз должен быть спаян. Необходимо еще раз попытаться выковать из медных пластов мощную силу, которая сможет противостоять каменной силе князей. В те далекие годы, еще при Георгии X, сделать это представлялось ему удивительно легко. Потом, при Луарсабе II, пришла зрелость ума и опыт оружия, и он увидел, как время противодействует его порывам, его энергии. Теперь, при Теймуразе I, он вновь стоял перед скалой княжеского владычества, оценивая ее крутизну и сожалея о горьком серебре отзвеневших лет, свидетелях неравного единоборства.
      "А сейчас не в одном мече дело, - размышлял Георгий, - как полагают азнауры, а больше в чувстве достоинства, как не полагают они. Но достоинство - это негнущийся металл, из которого необходимо выковать меч для защиты Союза азнауров. Я не печалюсь о личном, о сословной гордости моя печаль. Увы, заносчивости и кичливости у многих азнауров хватит на целое поколение. А князья вот ради своего сословия нередко даже на жертвы идут. В этом их сила. Что для Шадимана сокровища Марабды без полуистлевших знамен владетелей?
      Пусть азнауры народную мудрость припомнят: один прутик легко переломить, а, скажем, сорок, связанных вместе, никакой силой не переломить, можно только перерубить. Перерубить! А кто из обладающих сословной гордостью допустит князей обнажить меч?
      Так вот: Союз азнауров - это единственная сила против княжеского разгула! Каким же пламенем чувств разжечь сигнальный костер сословной гордости, дабы не вздрагивал Союз при малейшей неудаче?
      Уже не раз молодой Союз, подобно раненой птице, падал на подбитое крыло. Но благодаря усилиям... прямо скажу - моим усилиям... вновь поднимался над обломками своих надежд... Страшнее всего осознать непреодолимость высоты века, затененного доспехами владетелей. Но почему допускать такое заблуждение? Возможна ли высота, которая непреодолима? Разве не острием сословного клинка можно разрушить все преграды? И гордо, не разбирая дорог и троп, взлететь в заоблачную высь!"
      Тысячи слов теснились в голове Георгия, он боялся одного: "Напрасно!"
      И он напряженно думал о том, кто сейчас мешает Союзу пробиться сквозь тучи. Зураб Эристави и его клика. Значит, необходимо низвергнуть их! Потом, нелишне учесть постоянное недовольство мелкопоместных князьков, притесняемых крупными коршунами. Кайхосро Мухран-батони, неизменный друг Моурави, уже ведет с некоторыми переговоры, клятвенно обещая от его имени увеличить владения, обогатить монетами и поместьями за участие в разгроме мрачных сил Зураба Эристави и его единомышленников.
      Как все неожиданное, азнауров озадачил каменный стол, на котором грудой высились свитки, грамоты, пергаментные книги в кожаных переплетах, пожелтевшие списки. Они сосредоточенно проследили, как Саакадзе выбрал из кипы пожелтевших пергаментов древний сигель 1397 года. Острым взглядом окинув дарбази, Саакадзе заговорил о необходимости начать борьбу с засилием церковников. Это они служат опорой княжеской власти, вредящей сословию азнауров, это они задерживают расцвет Картли, это в их цепких руках сосредоточились огромные ценности ограбленной нации.
      Переждав, когда затихнет неясный гул, Моурави твердо продолжал:
      - Так вот, к примеру, Мцхетский собор. Еще в первом году четырнадцатого круга хроникона он владел таким богатством, что Пилату и не снилось. Море можно исчерпать ложкой, но не сокровищницу этого столпа религии. Немало времени заняло б перечисление собственности Мцхетского собора. Я не хочу утомлять вас, доблестные азнауры, и оглашу отдельные места этого поучительного сигеля. Вот что принадлежало и принадлежит собору этому в разных частях Грузии: в городе Тбилиси - церковь, дворец, базары, ряды виноторговцев с пошлинами и доходами от таковых; на Авлабаре - монастырь пресвятыя богородицы с прилежащими имением и лесом; при реке Куре - деревни Дакони и Ахал-Убани; в городе Тбилиси - Крцаниси с купцами, деревни Шиндиси и Цавкиси, а границах своих с деревнями Макрагаджи и Хекордзи; в Дигоми все крестьяне Мцхета с пахотной землей и садами; в Лихи - пять дворов людей, тоже выпросили у царства и обязали их следить за правильным отчислением пошлин в пользу церкови. И еще деревня Цина-Убани и гора для добычи снега и льда.
      - Полтора ведра серной воды им в глотку! На что им лед, Георгий?
      - Замораживать души, дорогой Димитрий. И дальше перечислен ряд деревень, затем монастырь Армазский с крепостью, доходами и пошлинами, и снова деревни, и снова монастырь Скорой помощи; в Атени - церковь, крестьяне, имения и луга; в Имерхеви - деревня Саркис святого Георгия с угодьями; в Лоре - деревня Амучи с церковью и имением, деревня Дисари; ниже Орбети - деревня Коранта с ее угодьями; по ту сторону Сиона - монастырь святого Георгия...
      - Хоть бы не набрасывали тень на имя твоего патрона!
      - Не только тень, азнаур Микадзе, горячий воск тоже, - заметил Пануш.
      Саакадзе пробегал глазами список, пропуская одни владения и упоминая другие.
      - В Тухаре, например, Метехский собор прибрал к рукам не только церковь апостолов, но и могилу Ашота Куропалата, а заодно и деревни Квакрили, Схалта и Гиорги-цминда. В Артане - Верхние Чинчари и Нижние Чинчари, гору Карашети и деревню Джвари.
      - В длинных рясах, а прыгают, как голые, - то с деревни на гору, то с горы на деревню. В чем дело, азнауры? - возмутился Квливидзе, наливаясь кровью.
      - Не забывают и о крепостях, мой старый друг. Даже Артануджскую крепость со входом в нее захватили. И здесь же деревни Цихис-Дзири, Ахал-Даба, Боцос-Джвари и Агара. Ни одной реки без внимания не оставили: вот на Арагви присвоили деревню Гергети, монастырь святой троицы и пустынь с ее церквами, в придачу крепость Гергетаули и деревню Хандаки. И еще десятки деревень, и еще сотни угодий... - Георгий пытливо оглядел азнауров: "Нет, не убедил их ни в чем, возмущение есть, но не устоями церкови, а алчностью церковников. Придут другие, добрые, и все станет хорошо!.. Церковь незыблема! Тогда..." Георгий задушевно закончил: - А главное, завладел Мцхетский собор и величайшей реликвией нашего народа - крестом святой Нины из виноградной лозы, обвитым ее волосами. Доколе же терпеть царство в царстве!
      Вот тут по-настоящему зашумели азнауры, кляня пастырей за алчность. Ругали и за то, что предают Христа. "Все им мало, еще святой Ниной завладели!" Предпочитая жаркие слова опасным действиям, азнауры этим и ограничились. Слишком сильна была вера в святой крест, в непогрешимость католикоса. Поддержать своего предводителя в его единоборстве о церковью не решился ни один азнаур, даже Квливидзе.
      "Выходит, - с горечью думал Саакадзе, - тщетны попытки хоть чуть приоткрыть им глаза, чтобы осознали, наконец, кто препятствует расцвету царства, укреплению азнаурского сословия".
      - А в какой стране церковь не в дружбе с царем? - восклицали почти хором азнауры. - Необходимо урезать власть князей, тогда царь с благословения церкови объявит азнауров своей опорою.
      Саакадзе прервал бесполезный спор. Значит, все напрасно. Напрасно он рассчитывал, что азнауры помогут ему привлечь деревни, посеяв сомнение в правильности действий церкови. И он молча бросил списки, подчеркнутые его рукой, в общую кипу.
      Ночью, когда в неподвижной полумгле замок стал как бы невесомым и луна скользнула серебристым лучом по каменному подоконнику, Саакадзе говорил "барсам":
      - Если победа останется за нами, клянусь святым Георгием, воплощу в жизнь мой давнишний замысел: обессилю черных князей! Как мне удастся это? Понятно, с помощью меча. Не дергайся так, Гиви, я еще не обезумел, чтобы, на радость мусульманам, окончательно разгромить церковь. Пусть существует, но не размножается.
      - А шаха Аббаса - на радость церкови?
      - Ты угадал, Дато: пусть не существует шах для Картли и размножается для Турции. Я решил молниеносно напасть на Бердуджи и на другие примыкающие к Картли обширные земли и сочные пастбища, отторгнутые шахами у Грузии.
      - Скажи, друг, на что тебе так срочно Бердуджи? - удивился Ростом.
      - Как? Неужели не догадываетесь? Полагаю, на то, чтобы не оставить в монастырях не только ни одного глехи, но и ни одного кма. Как такого достигнуть? В один из хмурых для католикоса дней по монастырским владениям поползут тайные слухи о том, что царство раздает монастырским глехи двойной надел земли, отнятой мною у персов, и о том, что царство освободит переселенцев на год от всех податей. Не сомневаюсь, народ ринется ко мне узнать, правда ли. Ни князьям, ни церкови могут не поверить, но мне...
      - Еще бы, полтора пуда свечей монахам на закуску! Разве ты хоть раз не выполнил обещания?
      - И на этот раз выполню и многое лично пообещаю - скажем, скот, утварь, одежду; часть бесплатно, а часть за выплату в долгий срок.
      - Если такое посулишь, глехи, кма, хизани, даже мсахури, как смазанные маслом, побегут под твое покровительство; и каждый поспешит обогнать другого, дабы захватить лучшие земли. Но обещанное нужно выполнить, а завоевать иранские владения нам не скоро еще суждено.
      - Не отчаивайся, Дато, если бы не козни князей, мы бы не замедлили вновь предоставить шаху Аббасу Марткобскую равнину. Наша борьба без этой цели не имеет ценности. Да, друзья мои, иначе нельзя, ибо бесконечная скачка на месте утомляет не только всадника, но и коня, - можно очутиться под копытами. Необходимо, чтобы задние ноги коня стремились обогнать передние. Так вот, если одолеем внутренних недругов - обеднеет церковь, обогатится царство, ибо чернорясые лицемеры не любят утруждать себя работой на земле, их лишь дела царства волнуют. Все меньше святош будет укрываться за монастырскими стенами, народу в царстве прибавится, а главное - золото креста перестанут путать со сталью меча. - Саакадзе вдруг резко поднялся, несколько раз пересек каменные квадраты низкосводчатой комнаты и опустился на тахту. - Теперь, друзья, поговорим об имеретинском ясновидце. Оказывается, Георгий Саакадзе обязан родниться только с царями. И то правда, не в убыток себе действую. Вот царь Имерети рассчитывает захватить моего Автандила вместе с довеском, то есть мною.
      - Почему? Полтора хачапури ему в рот! Наш Автандил сам, как золото, блестит.
      - Еще сильнее заблестит, если Имерети получит Великого Моурави в приданое.
      - Шутишь, Георгий! Ты что им - брат отца?
      - Почти, Даутбек, - одинаково в защите царства нуждаемся. Вот и придумали: Автандил опочивальню царевны начнет охранять, а я на рубеже Имерети стану обнаженным мечом махать - то в сторону Самегрело, то в сторону Гурии, а то и в сторону Абхазети. Кто посмеет подойти?