ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Еще вчера Зураб, намеренно в присутствии Шадимана, погнал гонца во дворец католикоса. Святой отец сразу согласился выслушать Зураба Эристави. И вот князь, дождавшись утра, приказал седлать коня. Но едва он вдел ногу в узорчатое стремя, как к нему подбежал арагвинец, всадник из четвертой сотни, умоляя заехать к Мамука, умирающему от раны, полученной в Кахети. Зураб передернулся, гаркнул на весь двор:

– Если еще не умер, побеги за священником! Я, что ли, велел волчьему хвосту драться?!

– Высокий князь, на здорового можно сердиться, а Мамука боится без твоего прощения умереть!

– И здесь боится?

– Святым Георгием молю, удостой!

– Лучше бы другим святым!

Нахмурившись, Зураб крикнул:

– Э-э! Джибо, скачи к преподобному Феодосию, расскажи, по какой причине немного опоздаю! Ничего, богоугодное дело! – и обернулся к конным арагвинцам: – Почему в сборе двадцать дружинников? Что я, с духовенством сражаться собираюсь? – Залюбовался верховыми и приказал: – Пяти довольно! Остальные пусть в духан скачут, за здоровье Мамука выпьют, может, выздоровеет.

Вслед за Зурабом из Метехи в самом плохом настроении выехал чубукчи Шадимана. Вчера, сколько он ни искал, не мог обнаружить проклятого гонца Саакадзе, будто земля его поглотила. Хорошо, старший смотритель конюшен навел его на след: о лавке Вардана заговорил – там всегда разный товар. Сначала постеснялся: «Ты, говорит, видный человек, неудобно беспокоить просьбой, думал, с дружинником поедешь». Но он, чубукчи, ему тоже уважение оказал: «А ты разве не видный? Тебе цари и князья коней дорогих доверяют. Сам знаешь – витязь без коня все равно что девушка без волос». Еще немного пошутили, и смотритель конюшен поручил ему навестить купца.

Зураб оглянулся на скачущего чубукчи и свернул к мосту: «Нет, не меня выслеживает. Но даром не катается», – и приказал одному из сопровождающих его арагвинцев следить за чубукчи.

Едва въехав во двор бывшего дома Даутбека и Димитрия, где разместились арагвинцы, Зураб взбежал на второй этаж и распахнул дверь в боковую комнату. У столика сидел ухмыляющийся Миха и здоровенным кулаком разбивал кахетинские орехи. Зураб поспешил обнять вскочившего мсахури.

– Как моя конница, Миха? – нетерпеливо воскликнул князь.

– Слава святой Нине! Все арагвинцы в строю и жаждут отдать жизнь за своего любимого князя, владетеля Арагви!

– Говори, говори, Миха, скорей! Как царь Теймураз, царица? А… а… царевна Нестан-Дареджан?

– Все, все хорошо! Тебе, мой князь, послание от царя. Через князя Черкезишвили передал. Князь сам должен был быть к тебе от царя послом, в последний час передумал.

Почти вырвав свиток, Зураб углубился в послание. Лицо его исказилось, глаза от гнева запылали: "Не я ли, Зураб, ради Теймураза раз сто рисковал в Метехи жизнью? Разве легко обманывать Шадимана? И вот награда! Вместо благодарности и выражения любви, вместо слов о… о Дареджан, моей жене, царь упрекает меня! Я… я предался Симону! Вообразил что-то строптивец и угрожает обойтись без моей помощи. Сейчас он выехал в Упадари, где предастся ожиданию обещанного мною, и если промедлю, то… он, Теймураз, сговорится с Мелик-беком Ереванским. И близок день, когда царь Теймураз превратит золотое перо, подаренное ему музой, в карающий меч. Пусть дрожит Зураб: близок день, когда изменчивый князь увидит, что произойдет и со слишком глупым Симоном и со слишком дерзким Арагвским Эристави!.. О-о, строптивец! Не во сне ли пребываю я? Небылицы хороши в шаири! А угроз здесь не меньше, чем змей в Мугани! Что ни строчка, то ценность! Вот:

«И если гонец Зураба немедля не привезет ответ, сколько мне, богоравному Теймуразу, ждать въезда в Тбилиси, то да откроется, что у царя Теймураза в колчане немало обличительных доказательств, по каким шах Аббас легко узнает, как дерзко провел князь Арагвский Хосро-мирзу и Иса-хана, перебросив в Кахети две тысячи арагвинцев на помощь царю Теймуразу. Действительно, с помощью арагвской конницы мне, царю Теймуразу, удалось уничтожить войско шаха Аббаса, изгнать Исмаил-Хана…».

Зураб метался по дарбази. Хорошо, Миха догадался подать кувшин, и князь, отводя душу, хватил им по стене.

Сильно запахло вином. «А разве жизнь не винный погреб? Входишь в нее твердо на двух ногах – как человек, а выходишь на четырех – как свинья! Предвкушаешь праздник, а получаешь погребальное напутствие!» – Неужели он это вслух сказал? Ногой отшвырнув осколки, Зураб заскрежетал зубами: о-о!.. он, князь, достойный ответ пошлет своему тестю!.. Но постепенно тревога овладела им: Теймураз может исполнить угрозу, написать шаху Аббасу… и… и… Шадиману! Не трудно догадаться, как расправится с ним Хосро-мирза, если нагрянет во главе новых войск. Нет! Князь Зураб Арагвский перехитрит всех и станет… прежде царем над горцами, а потом… Зураб до сумерек писал пламенное послание, полное заверений в любви и преданности: «А въедет богоравный царь Теймураз, Первый Багратиони, в Тбилиси раньше, чем предполагает. И пусть карающий меч царя превратится в золотое перо, которым царь начертает возвышенную оду в честь возвращения к нему картлийской короны…»

Во дворце католикоса ждали князя Зураба с нетерпением… Архипастыри толпились у окон, то и дело обращая взоры к воротам. Творилось непонятное: все свершилось помимо них. Неужели отказ венчать Симона в Мцхета может повлечь за собой произвольное отделение церкови от царства?! Да не допустит святая троица до подобного! Но Шадиман ждет ответа. Дальше медлить опасно! Где же та благодать, которую ждали? Проходили недели, месяцы, возлагали надежды на веру, забредали в тупик, снова искали выхода… И вдруг свершилось. Но почему ничего не изменилось? И тут Трифилий подал ядовитый совет поздравить князя с победой царя Теймураза над Исмаил-ханом: неожиданность всегда ошеломляет. Опять же – господь сподобит выявить, какие князья остались верны царю Теймуразу, значит, и церкови, а какие предались Симону, значит, и шаху. Такое действие подскажет ответ Шадиману. Но вышло непонятное, даже из рук вон плохое, ибо вчера почти все князья разъехались, и ни один не пришел к святому отцу за наставлением или благословением. Неужто все себялюбцы за Симона? Или господь бог отнял у них разум – и замыслили против царя Теймураза?!

– Опять же, – медленно проговорил Трифилий, словно вытягивал слова из смолы, – не осчастливил ли царь Теймураз отцов церкови лично вестью о даровании богом победы, не прислал ли гонца к святому отцу с поистине радостной вестью? Или иссякла у братьев Кахети храбрость?

– Истину глаголешь, отец Трифилий, – пробасил тбилели. – Почему не съехал праведный чернец на своем седле, прости господи, с вершины Алавердском обители?

– Опять же не замыслила ли кахетинская церковь возвыситься над картлийской? Давно, яко лиса к добыче, подбирается к главенствующем власти наместника Христа, святого отца католикоса.

Заронить подозрение легко, побороть его трудно.

Притом кахетинская церковь не раз пыталась стать выше картлийской.

В поднявшемся общем шуме кто-то выкрикнул:

– Да не свершится богопротивное! Уж не является ли прискакавший чернец, задержанный оголтелыми арагвинцами на два дня, не чем иным, как брошенной костью церберу?

В подобной догадке было мало лестного, и отцы согласились с Трифилием: выслушать Зураба Эристави. Но если ничего полезного и утешительного для церкови не скажет шакал, начать переговоры с Георгием Саакадзе, дабы он, получив под свое знамя церковное войско, изгнал бы из Картли царя Симона с его кликой и заодно расправился бы с князьями, непокорными святой церкови.

– Кто воцарится над Картли? Не это сейчас важно! Да не осквернится мусульманской стопой храм животворящий.

– Опять же Георгию Саакадзе бог поможет еще раз найти царя из ветви Багратиони. – Благодушие отразилось в глазах Трифилия. – И еще раз вовремя отстранить «небогоравного» царя, если на то будет воля святой троицы.

– И святого отца, католикоса Картли.

– Аминь!

– Но раньше выслушаем, прости господи, воистину шакала из Арагви…

И вновь майдан бурлит!

– Что? Что теперь будет? Кто скажет? Кто отгадает?

Сдвинув набекрень папахи, вытирая большими пестрыми платками вспотевшие лбы и затылки, амкары, купцы, торговцы возбужденно выведывают друг у друга: что будет?

Уже работа закипала, уже товар с аршина сам срывался, уже весы прыгали как под зурну. Уже с царем Симоном смирились – все же свой, отдельный царь.

Неужели, кахетинские амкары опять в картлийский котел полезут?

– Не иначе! Не свой же пустой облизывать?

– Напрасно о котле беспокоишься, Сиуш: Исмаил-хан и полные и пустые утащил!

– Тоже хорошо! Нашего Моурави не признавали – без шарвари остались.

– Теперь пусть не надеются, второй раз не потрудится восстанавливать им Кахети.

– Ничего, алазанская форель поможет…

Густой смех прокатился. И снова томление, тревога: что, что будет? И, как ни странно, чем больше накалялся воздух, тем громче звучало имя Георгия Саакадзе: только Моурави способен отыскать выход, только в нем спасение! Симон законный царь, а Теймураз?..

– Если война, победит тот, на чью сторону станет наш Моурави.

– Еще бы, Сиуш, война непременно будет. Где слыхал, чтобы на трон без драки влезали?

– А ты за кого?

– Я? Я за Великого Моурави!

– А царь?

– Царь нужен непременно! Царство, как человек, не может без головы жить.

– Без головы уже живет – только папаху носит, потому незаметно.

И вновь забросив молотки и аршины, с утра до ночи, то собирались толпой, то распадались на мелкие группы. Всех волновала судьба торговли. Каждый пытался предрешить будущее майдана.

– О чем спорите? Разве без торговли живет царство?

– Верно говоришь, Пануш! Пусть цари тянут каждый к себе Картли, а мы, как в люльке, посередине будем лежать.

– Почему такой умный сегодня, Отар? Может, мацони с утра кушал? Разве не знаешь: если люльку сильно раскачать, ребенка можно выронить!

– И то правда, для майдана небольшая польза, когда каждый день хатабала!

– Э!.. Что будешь делать, если князья сами не знают, какой царь им нужен: один слишком тихий, другой слишком громкий, третий сам, без князей, любит царствовать, четвертый еще хуже – совсем не любит царствовать…

– Хе-хе!.. Пятый триста дней в году празднует свое рождение!

– И тридцать пять дней охотой занят.

На майдане не смолкал хохот.

– Что ж, самое время в люльке качаться, – вытирая кулаком глаза, кричал тучный торговец сыром. – Только чем кормить такое беспокойное дитя?

– Засолом, – потешался торговец хной.

– Не знаешь чем? Тогда что ты знаешь? Соленая башка! – обозлился торговец глиняными кувшинами. – На радость чертям начнут гвири скакать с новыми повелениями, и каждый постарается по моим кувшинам проехать.

Вперемежку раздавались то брань, то хохот. Снова собирались толпы, чтобы тут же распасться на группы. Нестерпимый зной слепил глаза. Коки-водоносы едва успевали притаскивать воду из Куры, мгновенно разливая по чашам.

В воздухе стоял гул, словно от шумного дыхания кузницы. Уже никого не радовал заказ князей: задаток дали, а где заработок? Нет, не время тратить монеты на товар! А князья на своем стоят: раньше готовый заказ, а потом монеты. Как-то сразу зашаталась жизнь – словно путник опустил поводья и конь, спотыкаясь, топчется на месте, не зная, куда идти.

Лишь один Вардан Мудрый, по обыкновению, молчал, не вмешивался ни в какие споры, не выражал никаких пожеланий. Не спеша, снял он с полок бархат, шелк, парчу и другие драгоценные товары, перетащил их, по совету Нуцы, незаметно домой и запрятал в глубокие сундуки, врытые между столбами сарая в землю.

Солидные купцы, зайдя в лавку Вардана за советом, метнув взгляд на полки, заполненные дешевой персидской кисеей, миткалем для деревенских рубах и грубым сукном, годным разве только на чохи зеленщикам или тулухчам, молча поворачивали назад в свои лавки, и там, за закрытыми дверями, слышалась торопливая укладка товаров в тюки и сундуки…

Чубукчи подъехал неожиданно, но Вардана трудно застать врасплох… Следя за площадью, он поспешно вышел из лавки, прикрыв дверь.

– Ты что, Вардан, уже закончил день?

– Угадал, уважаемый. Один человек – говорят, мсахури князя Палавандишвили, – почти не торгуясь, закупил у меня парчу, бархат и шелк. Хвастал, что на приданое княжны. Не знаю, правда или нет.

– Неправда. Князь Палавандишвили младшую дочь зимой венчал. Может, мсахури из Кахети? Тоже говорят: храбрый Исмаил не одну куладжу – шарвари у кахетинских князей снял, а они не против были.

– Может, из Кахети, монеты запаха не имеют.

– Зато лазутчиков по запаху узнают.

– Может, так. Вот решил домой пойти. Сегодня жена каурму приготовила, давно хотел.

– Арчил, тот, что в Метехи, просил передать: не, держи больше выбранный им товар, раздумал он чоху шить, – вспомнил чубукчи поручение старшего смотрителя конюшен. – Продай бархатному лазутчику… Кстати, о лазутчике вспомнил! Не видал ты гонца?

– Какого гонца?

– Саакадзевского… Мой князь зовет.

– Почему должен видать?

– А разве не ты был в почете, когда Саакадзе хозяйничал в Картли?

– Я и сейчас в почете, когда хозяйничает Андукапар.

– Почему думаешь, Андукапар?

– Не я один, все чувствуют приятную руку князя. Хорошо, благородный князь Шадиман работой амкаров успокоил. Уже многие хотели закрыть лавки. – Вдруг, прислонив руку к глазам, Вардан начал всматриваться вдаль. Не понравился ему разговор лазутчика Шадимана, и он решил избавиться от непрошеного собеседника. – Уважаемый чубукчи, если гонца Моурави ищешь, сейчас к мосту поскакал.

– К мосту?

Чубукчи хлестнул коня и с трудом стал пробираться через Майданскую площадь.

Вардан поспешно вошел в лавку.

– Гурген! – позвал он спрятавшегося сына. – Беги в духан «Золотой верблюд», скажи Арчилу, пусть немедля скачет в Метехи, – князь Шадиман ищет. Скажи: старший смотритель Арчил через чубукчи передал, чтобы я не держал больше товар. Выходит, «верный глаз» может свободно гулять, опасность позади. Ночью к нам пусть придет, все же не открыто. Хочу тоже Моурави о майдане сообщить…

Когда Арчил-"верный глаз" предстал перед Шадиманом, был уже полдень. В венецианском бокале таял кусочек льда, отражая солнечный луч. Шадиман, постукивая по льду серебряной палочкой, снова подробно расспрашивал о Саакадзе и даже о «Дружине барсов». Узнав, что Дато уехал с Хорешани в Абхазети проведать первенца, Шадиман встрепенулся и спросил:

– Не сына ли Саакадзе сватать? Слух идет, владетель Шервашидзе дочь красивую имеет.

– Нет, светлый князь, наш Автандил пока молод. А дочь Шервашидзе без носа осталась. Какая из нее жена, если Леван Дадиани, по праву мужа, нос ей отрезал? Хоть и неправда, что за измену, – все же нос снова не отрос.

Шадиман не дал улыбке перейти в смех и пристально вгляделся в приятное, смелое лицо, озаренное блеском умных глаз. Не без зависти он подумал: «Ему можно доверить. Умеет Моурави, как магнит – железо, людей притягивать».

– Вот что, «верный глаз», так, кажется, тебя зовут?

– Так, светлый князь, я еще ни разу не промахнулся. Куда направлю стрелу, туда вонзится.

– Понимаю. Хочу доверить тебе большую охоту, и если попадешь в царственного оленя, проси, что пожелаешь! Азнауром сделаю, а хочешь – женю на сестре моего мсахури.

– Светлый князь, я уже осчастливлен сверх меры, раз мне доверяешь, – и, как бы в порыве благодарности, вскрикнул: – Моурави недаром тебя, светлый князь, любит! Вслух не говорит, а только всем советует уважать тебя и восхищаться твоим умом.

– Странно, а я полагал наоборот; ненавидит меня – ведь всю жизнь спорим с ним. – И, взяв ломтик лимона, старательно выжал сок в венецианский бокал.

– Непременно потому спорит, что дорожит тобою, князь.

– Дорожит? Выходит, с меня гример берет.

Шадиман задумчивым взором скользнул по лицу Арчила, уже не удивляясь, что беседует с простым дружинником. «За Моурави я готов десять князей отдать. Но что делать, в разных церквах нас крестили». Пригубив бокал, спросил:

– Где пропадал ты все дни? Почему в Метехи не показывался? Разве не знаешь, где гонец должен терпеливо ожидать ответа?

– Знаю, светлый князь, только твой чубукчи приказал не беспокоить тебя, пока князья не разъедутся. Как раз сегодня день подходящий.

– Подходящий? Почему?

– Слово имею сказать… если разрешишь, светлый князь.

– Говори.

– В духане сегодня чанахи пробовал, вина, конечно, немного выпил… Смотрю, арагвинцы тоже кушают и кувшины часто меняют; и так дружно на меня уставились, будто не узнают. Я, конечно, их еще больше не узнаю, а сам думаю: почему в будни так много пьют? Не успел себе ответить, как вошли дружинники князя Андукапара. Сразу арагвинцы свой характер показали: «Э-э!.. – кричат. – Когда разбогатели, что в духан пришли? Может, ваш длинный князь для вас кисеты открыл?» Тут пожилой аршанец свой ум показал: «Хотя, говорит, кисеты наш длинный князь не открыл, все ж монеты не из кисета вашего широкого князя вынули, на свои пьем». Арагвинцы такой смех подняли, что кувшины закачались. «На свои? Где свои взяли? Может, выгодно пощечины княгини Гульшари продали?» – «Пришлось, – отвечает умный аршанец, – ведь за ваши ишачьи шутки и полшаури не дадут!» Вижу, светлый князь, драка будет, если останусь, непременно шашку обнажу, – только за кого? Князь Зураб сейчас худший враг Моурави, а князь Андукапар всегда врагом был. Ушел из духана – и снова изумился; на твоем майдане арагвинцы, как у себя в конюшнях, ржут. Я хорошо их характер знаю, не раз, – чтобы им волк в рот… чихнул, – рядом дрались, всегда перед боем веселились. Князь Зураб пример показывает. Только думаю: с кем бой? Об этом хотел тебе сказать, светлый князь.

– Молодец, что сказал. – Шадиман выпил до дна ледяную воду, посмотрел бокал на свет, из золотого он стал темно-красным. Так же обманчив и цвет дней в Тбилиси. Он никак не мог отделаться от мысли, что не все здесь гладко.

"Лазутчики уверяют: радуется народ победе Теймураза. Такое понять можно. Если князья едва скрывают чувство удовольствия, почему должны плакать плебеи? Зураб сегодня целый день спит; клянется, что устал о шершавый камень язык точить… А за утренней совместной едой почему-то за мою умную голову пил.

Уговаривал завтра к Фирану на охоту поехать… Может, измену затевает? Нет, пока воздержусь от наслаждения за фазанками гнаться. Но почему я в последнюю минуту удержал Фирана в Метехи? Этот «верный глаз» внушает мне доверие, хотя чубукчи не любит его, говорит: «Хитрость в глазах прячет». Но… я ему почему-то доверяю больше, чем Зурабу. Предателя Георгий не прислал бы, сейчас у меня с Великим Моурави дружба. Да, Теймураз нам не нужен. Но картлийцам он больше по душе, чем Симон. Значит, надо такого царя им преподнести, чтобы от радости забыли не только имя царя Кахети, но и свое… Луарсаб! Да, только он! Всеми мерами вызволить его из персидской темницы! Баака должен понять: спасение царства выше личных чувств. В послании я все описал, не может отказаться. Если бы знать, где Тэкле, ради нее на многое Луарсаб согласился бы. Но надо спешить, ибо Теймураз тоже любит спешить. Завтра же из Марабды главные дружины вызову…"

– Скажи, «верный глаз», – вдруг оборвал молчание Шадиман. – Хочешь повидать своего отца?

Арчил вытаращил глаза: «Уж не ловушка ли?! Или вправду возможно такое счастье?»

– Светлый, благородный господин! День и ночь об этом думаю. Очень соскучился, но только как повидать?

– Отвезешь от меня подарок и послание Али-Баиндуру. Слушай внимательно. Разумеется, Баиндуру для вида ценность посылаю. Главное – тайное послание передашь лично князю Баака. Ну как, готов?

– Клянусь солнцем, светлый князь, все исполню! Только как скрыть от проклятого Баиндура послание? Вдруг прикажет обыскать? Тоже опытный, трудно его обмануть. Может, в цаги засунуть или внутри чохи распластать?

– Не годится. – Шадиман взял с тахты пояс с медными шишечками. – Видишь ли ты здесь послание?

– Нет, светлый князь.

– Испытанное средство. Нажми эту шишечку и отвинти. Никто не догадается, по опыту знаю.

Шадиман учил, а Арчил, вспомнив, как Саакадзе нашел послание Шадимана к лорийскому владетелю именно в поясе рыжебородого гонца, принялся, и глазом не моргнув, восхищаться якобы не известным ему до сей поры способом доставки тайных посланий.

– Разумеется, просветив тебя, не придется впредь самому пользоваться этим средством, но дело важное… и… не для меня одного… Потому жертвую тайной. Вот, держи ферман на проезд по всем путям Ирана. Подписал царь Симон. A свиток к Али-Баиндуру широко откроет тебе ворота всех крепостей и городов. Когда выедешь?

– Куда, светлый князь?

– Как куда! В Гулаби.

– Без разрешения Моурави не осмелюсь.

– И об этом подумал. Дело общее. С гонцом пошлю Моурави письмо, объясню твой отъезд. Моурави одобрит.

– Тогда завтра на рассвете, благородный князь, поверну коня в сторону Ирана. Доверие твое поспешу оправдать.

– Кто с Моурави, того не следует учить осторожности. Возьми! – Шадиман бросил Арчилу тугой кисет и, вынув из ниши крест, торжественно проговорил: – А теперь поклянись на кресте жизнью твоего отца, что пояс передашь только князю Баака Херхеулидзе.

Став на колено, Арчил поцеловал крест и проговорил:

– Клянусь жизнью моего отца, клянусь спасением моей души, что, если меня не убьют из засады, пояс передам в руки князю Баака Херхеулидзе? И пусть ослепну я, если попаду в руки врага вместе с поясом!

– Пойди в конюшню, я приказал выбрать тебе лучшего коня.

Выйдя из Метехи, Арчил точно охмелел от радости. Конечно, он давно упорно скрывая тоску по отцу, а теперь какой представился случай!

Остановившись на мосту, стал размышлять: «Без разрешения Моурави все равно не поеду. Шадиман пошлет лазутчиков следить за мной. Но разве трудно обмануть их? Для вида выеду из Ганджинских ворот к границе Ирана, а в первую же ночь копыта коня тряпкой обвяжу и – через горы в Ахалцихе. Моурави не задержит, давно мне сочувствует. Послание к Баиндуру тоже полезно прочесть. Но пояс, как поклялся, лишь князю Баака отдам. Папуна обрадуется, очень беспокоится о царице Тэкле. Конечно, если бы Шадиман готовил измену Моурави, меня с важным посланием к Баиндуру не послал бы. Ночью к Вардану зайду, только ему не скажу, что в Гулаби еду. Моурави учит: тайна – мать удачи, болтливость – сестра глупости. Лучше самому больше слушать. Пусть другой с цепи язык спускает».

Едва сумрак стал сгущаться, Фиран и Андукапар, заранее предупрежденные чубукчи, поспешили в покои Шадимана. Разговор был согласный. Еще бы, ведь в Схвилос-цихе – грозной фамильной крепости князей Амилахвари – ждут гостей, надо торопиться с отьездом. Сам не понимая почему, Шадиман, полный безотчетной тревоги, действовал так, словно готовился к встрече со злейшим врагом.

– Понимаете, дорогие, какую непростительную ошибку мы допустили, удержав Зураба в Метехи? Ведь замок полон арагвинцами? И сам он ведет себя совсем непонятно. Завтра должно все измениться. Когда царя не окажется в Метехи, Зурабу неудобно будет оставаться долее, и он поспешит к Фирану или… или в Ананури. И мы крепко, навсегда, захлопнем за ним вход в Метехи.

Далее Шадиман, подробно описал князьям план завуалированного отъезда царя.

Несказанно довольные Андукапар и Фиран поспешили к царю Симону. Чубукчи постарался незаметно расставить стражу из верных марабдинцев, и вблизи царских покоев не оказалось ни одного арагвинца. У ворот тоже толпились дружинники Андукапара и, беспечно смеясь, как учил их чубукчи, делились впечатлениями о драке в «Золотом верблюде» с этими одержимыми арагвинцами.

Проводив Андукапара и Фирана, Шадиман вызвал молодых князей, приближенных Симона Второго, и сурово наказал стеречь покои царя и не тревожить его сон, ибо завтра с первым лучем солнца царь, как обещал, отправится в замок Амилахвари.

– Лучше, – уточнял приказ Шадиман, – по очереди не спать, чтобы не прокрался назойливый.

Удивленные князья отправились к покоям Симона, обсуждая: против кого Шадиман ставит их на стражу? Решили – против Гульшари, ибо она в последнее время, прошеная и непрошеная, является к царю, нашептывая ему обо всем, что творится и не творится в Метехи. Радуясь возможности уязвить назойливую, они решили ни на какие вопли не откликаться.

Навстречу князьям из покоев царя вышли Андукапар и Фиран в сопровождении пожилого аршанца – того самого, что после драки в «Золотом верблюде» ходит весь обвязанный, потому он так плотно и закрылся башлыком.

Поведав князьям, что царь уже в опочивальне и повелел не тревожить его до утра, все трое исчезли за поворотом мраморного прохода.

Через час, когда первая звезда зажглась на еще бледном небе, князь Фиран Амилахвари в сопровождении полсотни своих дружинников выехал из ворот Метехи. И хотя арагвинцы смотрели во все глаза, но им и в голову не пришло, что среди конных дружинников, в простой бурке и башлыке, ничем не отличавшийся от остальных всадников Фирана, ехал царь Симон Второй.

Из узкого окна смотрел вслед уезжающим Шадиман. Смотрел долго, пока в наступающей ночи не замер цокот копыт. Странно, почему внезапно наступила тишина? Непонятная, давящая тишина сумрака.

Шадиман резко повернулся, схватил светильник и, высоко подняв, осветил дальний угол, затем равнодушно перелистал страницы оды «Абдул-Мессия»[3], отложил в сторону и, взяв бархатку, стал осторожно вытирать листья лимонного дерева.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Красный луч фонаря коснулся хевсурской бурки и словно оставил на ней полосу крови. Зураб сплюнул: «Сгинут сегодня звезды? Не иначе как прозорливые ангелы со светильниками окружили чертог бога, чтоб удобнее было и ему любоваться земным шутовством. Что ж, небо тоже следует ублажать. Вот скоро к сверкающему престолу вознесутся души. А тела? Тела достигнут мутных водоворотов Куры, зловеще бурлящей у подножия Метехской скалы».