46

Начальник полевого управления легиона маршала Тауберта Жуков был снят с должности лично маршалом на очном совещании командного состава, которое было созвано, несмотря на протесты земных генералов, которым надо было заниматься делом.

Удивительно было другое. Тауберт не сказал ни слова об отдаче Жукова под трибунал или разжаловании. Жуков томился в неизвестности несколько часов, постоянно ожидая выстрела под челюсть, ибо трибунал в легионе маршала Тауберта был необязателен даже для генералов — но так и не дождался.

Вместо этого его вызвал по мобильной связи начштаба легиона Бессонов, который сообщил:

— Ты назначен куратором Амурского направления. Разборки отложены до тех пор, пока не выяснится, кто первым возьмет Бранивой — ты или амурцы. Маршал, правда, надеется, что первыми будут его клоуны, но это вряд ли.

— Какие клоуны? — не понял Жуков.

— Он поставил командовать Зеленорецким направлением своих шестерок, Шельмана и Юдгера. И уверен, что они уж точно всех победят.

Шельман и Юдгер были одиссейцы из свиты Тауберта — то ли с Герды, то ли нет, но главное, что полные идиоты с понтами выше головы. Они давно просили, чтобы Тауберт поставил их во главе всего легиона — и вот допросились.

— А знаешь, кто присоветовал? — сказал Бессонов.

— И кто?

— Эрланцы. Во главе с самим мудрейшим из мудрейших генеральным военным советником концерна «Конкистадор».

Самое интересное, что генеральный советник был действительно умен, и земляне неоднократно в этом убеждались. Интересно, зачем «Конкистадору» продвигать на командные должности круглых идиотов, которым даже взвод доверить нельзя?

Но вскоре пришли новости еще интереснее. Тауберт уведомил начальника тыла легиона Никитина и начальника особой службы Тутаева о своем недовольстве их деятельностью по отгрузке пленных из захваченных районов. И предложил освободить их от этой заботы, а также и от многотрудной деятельности по управлению оккупированными территориями.

Оба генерала прямо-таки мечтали сбросить со своих плеч этот груз, но их радость заметно поугасла, как только Тауберт назвал кандидатуру лица, которому предстоит всем этим заниматься.

— По моему мнению, — заметил маршал, — комендантом оккупированных территорий должен быть местный житель, пользующийся уважением и авторитетом у населения. Мне кажется, что Пал Страхау — именно такой человек.

Тутаев и Никитин попросту онемели, а маршал воспринял молчанье, как знак согласия и стал готовить соответствующий приказ. Но не успел он опомниться, как в резиденцию ворвались Бессонов и Сабуров.

Бессонов пытался сохранять спокойствие, но в голосе его сквозило напряжение:

— Вы можете играть в свои игры, назначать кого угодно на любые посты, отдавать громовые приказы, но главное, что вы можете — это распрощаться с мечтой о победе, о своей империи и о том, что «Конкистадор» долго будет все это терпеть. Если вы не понимаете самых элементарных вещей, то я ничего не могу сделать.

А вот Сабуров был действительно спокоен. Он вообще крайне редко выходил из себя.

— Маршал-сан! Знаете, вчера по Чайкинскому радио выступал Казарин. Он рассказал, как безумная клика Бранивоя — Страхау упрятала в тюрьму его и множество других офицеров, как органы истребляли цвет целинской армии, легендарных генералов и маршалов и ни в чем не повинных людей. А потом он призвал целинских солдат и офицеров переходить на сторону легиона, а гражданское население — не чинить легиону препятствий. Потому что несмотря на все ужасы войны самой важной задачей на сегодня является уничтожение кровавой клики Бранивоя — Страхау и даже памяти о ней.

Он произнес все это без выражения, словно читая по бумажке, а потом пояснил:

— Текст писал я, но Казарин произносил все это искренне. Мы много говорили с ним — и он действительно так думает. А теперь представьте, что он подумает, если мы поставим Страхау надзирать над оккупированными территориями. Представьте, что он скажет. И даже если эти слова не прозвучат по радио — неужели они не разнесутся из уст в уста? А если мы не выпустим их с орбиты или если даже он промолчит — что подумают люди там внизу? Какое, к черту, уважение?! Какой авторитет?! Допускаю, что многие там уважают и оправдывают Бранивоя и искренне верят, что великого вождя обманывали злодеи-подчиненные. Но ведь Страхау — он как раз и есть самый первый злодей. Вот если бы расстрелять его на площади Чайкина при большом скоплении народа — тогда мы получили бы широкую поддержку. А если мы его возвысим, то получим такую партизанскую войну, о которой даже думать страшно.

— Вы который день пугаете меня партизанской войной, а между тем, на захваченных территориях все тихо. Даже активность окруженцев сходит на нет.

— Это только так кажется. По моим сведениям, город Чайкин на грани мятежа. Не сегодня-завтра он вспыхнет, и подавлять восстание будет нечем.

— Вот пусть этим и займется Страхау, — упрямо произнес маршал Тауберт. — У него большой опыт. А в городе предостаточно его бывших подчиненных. Их надо только организовать, и я не вижу, кто бы мог сделать это лучше, чем он.

Когда Тауберт говорил таким тоном, все понимали — спорить бесполезно. И уходя из маршальского кабинета, Бессонов и Сабуров думали только об одном — как убедить целинцев, что земляне не имеют к этому идиотизму никакого отношения.

Но они прекрасно понимали, что это совершенно невозможно.

Для целинцев все легионеры одинаковы, и чем дальше от начала вторжения, тем явственнее местные жители осознают, кто они такие на самом деле.

Враги.

47

Это было жуткое зрелище. Фильм ужасов. Невинная девственница после визита Фредди Крюгера.

Веру Питренку убили целинцы. Какие-то доблестные юнармейцы поймали ее среди ночи и уволокли в подвал, где учинили над предательницей суд. Хотели провести все чинно и в довершение всего торжественно повесить ее в парке на дереве, да не сдержались. Их молоденькую учительницу легионеры сначала изнасиловали, а потом и убили, когда она, схватив небрежно брошенный нож, попыталась слабой рукой пробить бронежилет старшего группы.

У Веры бронежилета не было. Потом на ее теле насчитали двадцать семь ножевых ранений, а на стене ее кровью было написано по-целински: «Смерть предателям!»

Но главное — у нее была оторвана голова. Это постарался особист на орбите, который поступил строго по инструкции. Если ошейник подает сигнал «Пульса нет» и при этом существует опасность, что прибор попадет в руки противника, самоликвидатор рекомендуется подорвать. Что особист и сделал.

Но Громозека, который привел Веру в центурию и, похоже, действительно питал к ней нежные чувства, был не в том состоянии, чтобы разбираться.

Бойцы капитана Саблина вышли на этот подвал по пеленгу ошейника. Они опоздали из-за того, что каналы связи и наблюдения были забиты, и тыловым крысам наверху было не до поисков похищенного бойца — тем более даже не землянина.

Но все-таки они накрыли всех. Юнармейцы замешкались, потому что одного ранило взрывом ошейника. В результате никто не ушел.

Громозека убил на месте двоих, истратив на них целый магазин. Перезарядить «джекпот» ему не дали и использовать его как дубину — тоже, поэтому шестеро остальных выжили.

Их расстреливали через два часа по приговору полевого особиста Десницкого, который мог решать подобные вопросы единолично, однако счел нужным посоветоваться с начальством.

Начальство приговор одобрило, хотя Громозека кричал, что их надо порубить на куски, а расстрел — это слишком легкая смерть.

По этой причине его к исполнению приговора не допустили, а поручили эту работу самому опытному из всех — мобилизованному Гарбенке, которого Десницкий взял себе в помощники.

Каждый его выстрел заставлял Лану Казарину вздрагивать, как от удара, но Вера Питренка была ее подругой, и сама Лана при обсуждении способа казни предлагала надеть на юнармейцев ошейники и подорвать их.

Еще она за эти два часа демонстративно поменяла юнармейскую форму на полученную с тыловых складов униформу легионера и казалось, Лана смирилась, наконец, со своим пребыванием в рядах легиона — потому что противостоящая ему сторона еще хуже.

Но обнаженная девочка-подросток дрожала и плакала у стенки, и когда ее твердокаменная подруга, предпоследняя из приговоренных, упала с пробитой головой прямо на тела застреленных раньше парней, Лана вдруг бросилась к Гарбенке и вцепилась в его руку.

— Ее-то за что?! — выкрикнула она. И сбивчиво начала убеждать Игоря Иванова, который тут же бросился к ней, что девочка ни в чем не виновата. Она Веру не убивала и уж тем более не насиловала.

Но Громозека, который тоже оказался рядом, грубо оттащил Лану от места казни, не дав ей договорить, и через плечо рявкнул на Гарбенку:

— Стреляй, чего стоишь!

И Гарбенка выстрелил. Капитан Саблин уже собирался его остановить, чтобы если не отменить приговор в отношении девочки сразу, то хотя бы еще раз обсудить это с Десницким, но отвлекся на противоборство Громозеки с Ланой, а исполнитель приговоров тем временем выполнил команду водителя командирской машины.

После этого до самого вечера Лана не сказала ни слова. 77-я центурия устраивала облаву на жителей нескольких кварталов Чайкина, но Лана в этом участия не принимала. Она просто молча сидела на месте пулеметчика, мрачная, как могильный камень.

А вечером капитан Саблин обрадовал подчиненных новыми вестями.

— Нас решили бросить на борьбу с партизанами, — сообщил он. — Вернее, на конечную стадию этой борьбы. Короче, поскольку в нашем подразделении обнаружился такой незаменимый специалист, как Данила Гарбенка, нас решили переквалифицировать в карателей. Мои протесты эффекта не возымели. Впрочем, меня лично пообещали повысить в звании и должности.

Несколько легионеров в ответ виртуозно выматерились в эфир, и только Громозека выразил удовлетворение.

— Ничего, ребята. Если что, я Даниле помогу, а вы все можете в сторонке стоять.

— Да ладно, не тушуйтесь, — добавил Саблин. — У нас появился комендант оккупированных территорий. Некто Страхау, бывший генеральный комиссар Органов. Как только он сформирует свой аппарат, карательные функции перейдут в его ведение.

Тут Лана Казарина прервала молчание и нервно спросила:

— Страхау? Я не поняла… О чем вы говорите?

Непонятно было, кому она адресует вопрос, и Лане никто не ответил. Зато в разговор вклинился Игорь Иванов, который воскликнул:

— Что, серьезно? Интересно, кому это пришла в голову такая светлая мысль?

— Ну, кому у нас обычно приходят в голову светлые мысли? — ответил Саблин. — Нашему горячо любимому маршалу, кому же еще.

— Да… — произнес Игорь ошеломленно. — Они там наверху что, совсем уже ничего не соображают?

48

А наверху творилось черт знает что. Один корабль легиона ушел с первой партией пленных в уплату «Конкистадору», еще несколько гоняли в сверхсвете, реинкарнируя новых землян на смену убитым и раненым, а яхта Арранской принцессы с грузом золота и камней на борту отправилась в цивилизованные места с целью обмена драгоценностей на боеприпасы.

Но чем меньше кораблей на орбите — тем меньше каналов связи и наблюдения, которых и так не хватает катастрофически. И это как раз в тот момент, когда началось, наконец, наступление на западе, а наступление на востоке, наоборот, увязло в людской массе, которую уже с первых дней войны смог выставить против врага великий вождь Бранивой.

Когда информационная плотина на перешейке между Закатным полуостровом и материком была прорвана, и Бессонову не осталось ничего, кроме как начать наступление на Гаван и далее на Краснаморсак и Уражай, начштаба легиона, надо заметить, вздохнул с облегчением. Хаос, который воцарился на исходном рубеже уже через сутки после высадки, пугал Бессонова и усугублял его неверие в конечный успех.

Все преимущества компьютерного управления перемещениями войск сходили на нет по той простой причине, что легионеры-земляне в массе своей впервые увидели компьютер уже после реинкарнации и неделя или даже месяц обучения не могли восполнить этот пробел в образовании. Даже офицеры порой тупо пялились в дисплей, как баран на новые ворота, в упор не понимая, чего эта бездушная железяка от них хочет.

А в результате подразделения то и дело заползали не туда, теряли свое место в полосе сосредоточения, принимали своих за врагов, а врагов за своих и по этой причине то вступали в нешуточный бой с легионерами из соседней фаланги, а то запросто пропускали через свою зону ответственности практически безоружных окруженцев.

Конечно, в наступлении продолжало твориться все то же самое, но тут хотя бы было известно общее направление движения и примерное местонахождение врага. А поскольку город Гаван был все еще не готов к обороне, окружить его не составило труда.

На городских улицах было хуже. Эффект внезапности, который помог легионерам так лихо захватить Чайкин и весь Закатный полуостров, через несколько дней ослаб. Все-таки шла война, и хотя Гаван считался тыловым городом, в нем наводилась военная дисциплина и было полно мобилизованных граждан, и некоторым даже успели выдать оружие.

По этой причине целых три фаланги возились с этим городом три дня. Но еще шесть в это время продвигались дальше по побережью, расширяя плацдарм. В южной части перешейка восемь фаланг делали то же самое, и на третий день наступления вся эта сила развернулась на восток и ринулась вперед.

Маршал Тауберт ставил Бессонову задачу взять город Уражай, но сам начштаба легиона так далеко пока не заглядывал. Прежде надо было добить целинскую 5-ю армию, которая, потеряв в разбомбленных эшелонах большую часть своей техники и боеприпасов, теперь чуть ли не пешком возвращалась назад с приказом отбить родной Гаван и любимый всеми целинцами Чайкин.

А кроме 5-й армии у целинцев были здесь и другие соединения, тоже ослабленные отгрузкой самых боеспособных частей на восток, но ежедневно получавшие пополнения по мобилизации.

Бессонов ясно видел перспективу. Еще немного, и целинцы придут в себя. С наскока их не взять — слишком велика территория. Наступление может развиваться сколь угодно быстро — но сопротивление будет расти еще быстрее.

Единственный шанс — противопоставить массе целинцев другую массу: тех же целинцев, но перешедших на сторону легиона. Но для этого нужна длительная подготовка. То есть то, что Бессонов предлагал еще до вторжения. Захватить Закатный, перекопать перешеек и сидеть там до тех пор, пока не будет подготовлено войско, способное на равных сражаться с целинской народной армией.

Ресурсов бы хватило. 144 миллиона жителей — это хороший мобилизационный потенциал. Хотя в материковой части Народной Целины людей в десять раз больше, это ничего не значит. У Бранивоя еще и восточный фронт, а с другой стороны, нет такой техники, как у легиона.

Но Тауберт эту идею отверг, и провести ее явочным порядком тоже не получилось. Однако Бессонов даже теперь заботился больше не о том, как захватить Уражай и продвинуться вглубь материка на максимальное расстояние, а о том, как обезопасить перешеек от контрнаступления целинцев.

Но уже через несколько дней стало ясно, что даже для этой цели у западной группировки легиона слишком мало сил.

— Надо снимать фаланги с полуострова, — говорили ближайшие помощники Бессонова, имея в виду те части, которые остались в тылу у наступающих сил для окончательной зачистки территории и борьбы с окруженцами и партизанами.

Но если снять эти фаланги и бросить их в бой, то легион потеряет контроль над полуостровом — контроль, который еще толком не установлен.

Но и Ставка твердила то же самое. Пал Страхау собирает своих людей, которые справятся с тыловыми проблемами и без помощи землян. Снимать фаланги целиком пока рано, но раскулачивать их в пользу главного фронта уже можно.

Но Бессонов ни в какую не хотел отдавать оккупированные территории на откуп Страхау. Пока земляне остаются там, сохраняется надежда создать нечто, похожее на противопоставление «добрых парней из Вермахта» «гнусным зверям из СС» (причем в роли последних будут выступать целинцы на службе у Страхау).

Но если земляне уйдут, то, зная методы Страхау, можно не сомневаться: целинцы в массе своей проклянут и легион, и всех, кто примет его сторону. И это вызовет не только тотальную партизанскую войну, но и другой эффект.

Пока что целинские обыватели, которым надели на шею самоликвидатор, в массе своей готовы ради спасения своей жизни (или хотя бы ради шанса на спасение) воевать на стороне легиона против своих соотечественников. Но когда за работу возьмется Страхау, можно ожидать таких последствий, что те же обыватели в большинстве предпочтут скорее самоубийство, чем сотрудничество с оккупантами.

И уж во всяком случае легионерам придется опасаться мобилизованных больше, чем врагов. За всеми не уследишь (особенно когда особая служба теряет каналы наблюдения один за другим), а в бою так легко незаметно всадить «однополчанину» очередь в спину.

Поэтому Бессонов решил сделать все, чтобы не допустить ухода земных фаланг с полуострова — даже если ради этого придется остановить наступление.

Но наступающие части требовали пополнений. Они нуждались в людях, технике и боеприпасах. И хотя роковой сотый день приближался неумолимо, а график отгрузки пленных в уплату «Конкистадору» ежедневно срывался, что тоже грозило Бессонову серьезными неприятностями вплоть до отрывания головы в буквальном смысле слова, с каждым днем становилось все яснее, что без «раскулачивания» не обойтись.

Понятно, что фаланги, которые добивают на полуострове большие группировки окруженцев, трогать нельзя ни под каким видом. Зато город Чайкин уже несколько дней как очищен от активных солдат противника, а серьезное гражданское сопротивление в нем еще не развернулось.

Отсюда вывод: первый кандидат на раскулачивание — это злосчастная 13-я фаланга. Плевать, что в ней и так чудовищный некомплект личного состава. Зато она первой приступила к вербовке в свои ряды местных жителей, и судя по докладам, это дело продвигается у нее весьма успешно. Командир фаланги Шубин не побоялся пойти против самого маршала Тауберта, чтобы только оставить под своим началом дорогих его сердцу перевербованных целинцев.

Вот пускай теперь с ними и остается.

49

Игорь Иванов получил звание старшины в тот самый день, когда капитан Саблин пошел на повышение. В 13-й фаланге формировались «отряды охраны порядка», и в чью-то светлую голову на орбите пришло, что этими отрядами затруднительно руководить из космоса.

По этой причине командирами отрядов назначали особо отличившихся центурионов. И в подчинении у капитана Саблина вместо одной центурии оказалось сразу четыре.

Но это было еще не все. 13-ю фалангу активно «раскулачивали» и в первую очередь забирали на главный фронт офицеров. Полевой особист Десницкий фронта, правда, избежал, но и в родной центурии не остался. Его опыт понадобился в службе формирования штрафных частей.

И как-то так получилось, что во всем отряде капитана Саблина остался только один офицер — сам капитан Саблин.

Он пересел в командирский танк тяжелой центурии и хотел сперва забрать с собой Громозеку, но потом передумал. Игорю Иванову, который остался в 77-й за старшего, и так тяжеловато будет, а без Громозеки и вовсе амба.

Мало того, что из 77-й забрали большой танк и три боевых машины, так еще маневренный танк остался без экипажа. Танкисты были нужны в наступлении. Вот Громозеке и пришлось взять на себя этот танк. А Игорь Иванов остался в командирской машине вдвоем с Ланой Казариной.

Громозека взял к себе в танк палача Гарбенку, и тут получилась своеобразная коллизия. Игорь и Лана ненавидели Гарбенку всей душой, а для Громозеки он был лучший друг, но при этом Игорь искренне симпатизировал Громозеке и Лана тоже относилась к нему без злобы, даже несмотря на инцидент с расстрелом юнармейцев.

Громозеку вообще нельзя было не любить. Достаточно раз взглянуть на его морду веселого хулигана — и всякая злость пропадает. Он и на зону на Земле попал за веселое хулиганство — шел, никого не трогал, захотел прикурить от вечного огня. Да рядом очутились какие-то патриоты, которые попытались пресечь безобразие. Ну, громила их раскидал, а когда появилась милиция, ментам тоже отвесил по плюхе. По инерции. И схлопотал помимо сдачи целый букет статей с частичным сложением наказаний, так что сел крепко и теперь был очень рад, что неведомые благодетели вынули его с нар. Война все-таки веселее.

К тому же на Целине он все-таки исполнил свою давнюю мечту и прикурил от вечного огня в парке Майской Революции. И никто его за это не упрекнул.

И этот самый жизнерадостный громила с тигром с картины Сальвадора Дали на левом плече (какой-то умелец на зоне выколол по журнальной репродукции), с шутками и прибаутками без зазрения совести стрелял и вешал целинских партизан, не обращая внимания на пол и возраст и удивляя этим даже видавшего виды Гарбенку.

А Лана Казарина во время карательных акций давилась «озверином» и только поэтому пока не сошла с ума. Хотя признаки раздвоения личности давно были налицо.

С одной стороны, у нее были все основания ненавидеть и бояться партизан. Целинские подпольщики гораздо азартнее и успешнее охотились на земляков-регнегатов, нежели на легионеров. Если по отношению к легионерам у них была одна тактика — снайперские выстрелы да взрывы, то предателей они стремились непременно захватить живьем и утащить в укромное место на суд, после чего в лучшем случае повесить, а в худшем — растерзать.

Лана видела уже столько этих растерзанных и очень живо представляла себя на их месте, а потому не испытывала сочувствия к партизанам вообще. Но когда Громозека и Гарбенка ставили к стенке очередную напуганную девчонку или хорохорящегося юнца, Лана не могла совладать с собой и твердила:

— Вы все одинаковые. Звери! Мерзкие дикие звери! Наверное, в мире вообще уже не осталось людей…

— Человек — прямой потомок дикой хищной обезьяны, одержимой манией убийства, — отвечал на это Игорь Иванов.

Этой сентенцией он успокаивал и самого себя. В точности по Дарвину — суть естественного отбора в том, чтобы выжить, не считаясь с жизнью других. Жизнь сородичей и союзников еще чего-то стоит — но жизнь врагов не стоит и ломаного гроша.

За эти дни Игорь успел привыкнуть к трупам, а вид убитых партизанами землян и растерзанных союзников освобождал его от угрызений совести при казни захваченных подпольщиков. Хотя сам он ни разу не выстрелил в безоружного человека, стоящего у стенки.

Иное дело в бою. Тут Игорю приходилось убивать, и в любой открытой стычке он стремился никого не оставить в живых, чтобы избежать этой тягостной процедуры казни.

Но 77-я центурия имела несчастье прославиться как лучшая в деле исполнения смертных приговоров. Поэтому ей старались сбагрить своих смертников другие подразделения, и 77-я медленно, но верно приобретала репутацию самой кровавой центурии в легионе.

Понятно, что это не добавляло ей популярности даже среди своих. И все-таки Игорь Иванов не стал отсылать наверх уже написанный рапорт с просьбой об отправке на передовую.

Он слишком хотел жить, а в тыловом городе — пусть даже кишащем подпольщиками и недобитыми окруженцами — было все-таки проще, чем в открытом бою с многократно превосходящими силами противника.

Военные преступления совершают не те, кто участвует в карательных операциях, а те, кто начинает войну. Игорь настойчиво убеждал в этом и себя и других, потому что думать иначе — означало в лучшем случае сумасшествие, а в худшем — самоубийство.

Но при этом и сам Игорь, и все его подчиненные, включая целинцев, употребляли «озверин» в таких количествах, что было ясно, как белый день — на тысячу дней войны его запасов наверняка не хватит. Да и на сто — тоже вряд ли.

50

Новую гвардию Пала Страхау легионеры капитана Саблина встретили в Чайкине, когда занимались своим обычным делом — проводили облаву. Ловили даже не партизан, а «лиц, уклоняющихся от эвакуации», но неожиданно из окон жилого дома стали отстреливаться, и пришлось открыть ответный огонь.

Об этом разумеется сообщили по команде, и хотя Саблин не просил подмоги, оперативник с орбиты передал:

— К вам направляется группа полицейской поддержки.

Группа оказалась странным сборищем органцов и уголовников. Извечные враги объединились, чтобы помочь легиону держать в узде местное население, но легион был совсем не рад таким помощникам.

«Страховцы», как их тут же прозвали земляне, орудовали в Чайкине уже несколько дней и за это время успели снискать репутацию безмозглых ублюдков, которые не просыхают от пьянства и палят без разбора в правых и виноватых.

Оно и понятно — «озверина» даже земным частям не хватало, и целинцам (исключая тех, которым посчастливилось вписаться в боевые центурии) его не давали. Так что «страховцы» снимали стресс другим, более доступным способом. И бронежилетов у них тоже не было, а жить они хотели не меньше землян. Вот и стреляли во все, что шевелится, потому что не успеешь первым — сам нарвешься на пулю.

С появлением «страховцев» облава превратилась в бойню, хотя Саблин пытался втолковать главному органцу, что они здесь не для того, чтобы укладывать штабелями трупы.

— У нас задание — брать уклонистов живыми и отправлять на сортировку. Вы можете это понять?! Трупы нам без надобности!

Но реакция «страховца» выглядела так, словно он вообще не понимал русского языка — хотя обычно целинцы не испытывали с этим затруднений.

Игорю Иванову, который вместе со своей командой по традиции первым ворвался в здании, пришлось буквально своим телом закрывать взятых в плен мирных граждан от «страховцев», которые были похожи на маньяков с дикими глазами.

Правда, при виде легионеров в боевом облачении, которые метко положили несколько очередей прямо под ноги пьяным полицаям, те благоразумно остановились, откатились назад, а некоторые даже залегли.

Но один все-таки сдуру пальнул из карабина в живот Громозеке. Корчась от боли и не в силах вдохнуть от удара в диафрагму, громила все-таки исхитрился одной очередью из «джекпота» положить троих. И в результате по итогам облавы родилось два рапорта.

Один — за подписью капитана Саблина — обвинял группу полицейской поддержки в срыве операции по захвату пленных для отгрузки в уплату «Конкистадору», что является первоочередной задачей оккупационных сил. А другой — за подписью командира «страховцев» — требовал сурово наказать легионера, который умышленно застрелил из штурмовой винтовки троих полицейских.

Полковник Шубин, к которому попал первый рапорт, сделал все, чтобы раздуть это дело в нужном для землян ключе. В последнее время его беспокоили слухи, будто 13-ю фалангу собираются переподчинить Палу Страхау, и полковник был готов сделать все, чтобы этого не допустить.

Случай представился идеальный. Дело в том, что план по отгрузке пленных был фактически сорван. Действия партизан и окруженцев, ослабление оккупационных фаланг в пользу фронта и идиотские инструкции по обращению пленных (из-за которых мирные целинцы толпами бежали из города и прятались по подвалам и подземным коммуникациям) сделали свое дело. Отставание от графика было катастрофическим, а сотый день неумолимо приближался, и надежда, что удастся наверстать упущенное до этого дня, таяла на глазах.

Поэтому любые действия, направленные на срыв отгрузки пленных, были как нож острый не только для командования легиона и его начальника тыла, но и для самого маршала Тауберта. И тут такая удача.

В своих собственных облавах «страховцы» тоже убивали людей без счета. Уж очень они боялись партизан — а ведь подпольщиком мог оказаться любой ребенок, любая женщина, а уж тем более мужчина. Да и желание запугать мирных обывателей — так, чтобы при появлении «страховцев» они даже шевельнуться не смели — тоже присутствовало. Но в первые дни все это происходило без свидетелей — или вернее, без таких очевидцев, которые могли бы дать показания, ничего не боясь.

А капитан Саблин и его люди как раз оказались такими свидетелями. И его рапорт дошел аж до самого маршала Тауберта, в то время как контрдонесение было остановлено на уровне начальника особой службы Тутаева.

Можно представить себе, какое впечатление это произвело на маршала. Уже несколько дней он не мог думать ни о чем, кроме отгрузки пленных. Даже партизан, подходящих по возрасту, запретил казнить и приказал грузить вместе со всеми. Так что казнили теперь все больше детей и подростков, и земляне роптали и устраивали скрытые акции неповиновения.

То и дело пойманные дети и подростки бежали из-под стражи при полном попустительстве конвойных — хотя те отлично знали, что из всех партизан юнармейцы наиболее безрассудны и безжалостны. А еще чаще те же арестованные юнармейцы вдруг оказывались в партии для отгрузки — кто там всерьез проверяет возраст.

Это был лучший выход, чтобы и греха на душу не брать, и партизан не выпускать обратно в город. А когда подобные махинации вскрывались, виновные легионеры строили из себя дурачков — мол, сам Тауберт приказал всех партизан грузить на корабли, чтобы духу их не было на Целине, а про то, что надо еще и возраст выяснять, мы мол и слыхом не слыхивали.

Но поскольку «Конкистадор» начал предъявлять претензии — дескать, ему малолетки не нужны, маршал Тауберт решил передоверить борьбу с партизанами «страховцам».

И вдруг такой сюрприз. Оказывается, вместо того, чтобы истреблять партизан, полицаи убивают мирных граждан, которых ждут не дождутся на сортировочных пунктах, где пленных разделяют по возрасту, полу и состоянию здоровья.

Одних (от 18 до 33, 3/4 женщины, без хронических заболеваний и увечий) грузят на корабли. Других (лишних мужчин того же возраста плюс-минус несколько лет) мобилизуют в ударные части легиона, которые прежде назывались штрафными, но переименованы с тех пор, как командовать ими поставлен генерал Казарин. А третьих (детей, стариков, больных и калек) направляют на работы в городе.