Подошли Ален, Дуглас и Шарль, и мы обсудили случившееся. Наверное, у нашей четверки был довольно унылый вид, и хотя каким-то чудом все обошлось, в этот день ни о каком старте не могло быть и речи. Нужно добывать и сплетать новые, крепкие веревки. Нужно заново все проверить. Если за ночь ветер не усилится и не заставит нас выпустить газ из оболочки, можно будет стартовать завтра в это время. Конечно, за ночь какая-то часть водорода улетучится, и утром придется восполнить утечку, при условии что в баллонах осталось достаточно газа. И уж во всяком случае того, что осталось, не хватит для новой заправки, если ветер принудит нас опорожнить шар.
      Женщина в кружевных перчатках подступила к нам с очередным вопросом на устах, и мы поспешили разойтись. Подойдя к Сулейману, я попросил его объявить в мегафоны, что вылет, к сожалению, переносится на следующий день. После этого я поймал того человека, который с таким знанием дела говорил о веревках, и получил у него исчерпывающую консультацию. Тем временем толпа рассеялась, остались только шестьдесят красных баллонов, шланг, мы да огромный оранжево-серебристый шар, который, тихонько поскрипывая, медленно качался на ветру.
      Через двенадцать часов я устроился на ночлег под этим самым шаром. Позади был долгий день, большую часть которого мы провели у Расмуссенов. Так звали нашего специалиста по веревкам, и, поскольку его дом стоял ближе других домов к стартовой площадке, мы устроили здесь своего рода штаб. Нам предложили ленч, но мы не хотели есть. Тогда один из братьев Расмуссен повез нас в город искать новые и более прочные хлопчатобумажные веревки.
      - Пощупайте ее,- несколько раз повторил он, когда мы наконец нашли веревку.- Пощупайте. Настоящий индийский хлопок. Хорошая, новая. Вы только посмотрите на пряди, пощупайте их.
      Драгоценную веревку отвезли для проверки на электростанцию, где работал другой из братьев. Прочность на разрыв оказалась чуть больше тонны и намного больше того, что нам требовалось. После этого мы принялись сплетать. Но если манильская веревка хорошо сплетается и сизалевая тоже (правда, рукам достается), то с тугой хлопчатобумажной веревкой очень трудно справиться. Чуть зазеваешься - пойдут комки и петли, а от них прочность резко уменьшается. Так как меня заверили, что нет ничего лучше индийского хлопка, мы мучились с ним до позднего вечера и почти не сдвинулись с места. К полуночи из шестнадцати концов (требовалось восемь новых веревок) было готово только пять. Мы решили отложить работу на завтра и попробовать достать манильскую веревку. Расмуссен предложил пойти в порт и обратиться в фирму "Африкен уофидж". Там мы найдем и веревку, и людей, умеющих ее сплетать.
      Возле аэростата сидело несколько полицейских, которых Сулейман поставил караулить необычный предмет. После захода солнца газ заметно остыл, и дряблая оболочка хлопала на ветру, правда не слишком сильно. Шестьдесят мешков с песком надежно удерживали аэростат, все было в порядке. Погода оставляла желать лучшего, ночью над материком полыхали молнии, но ветер не усилился, а это было важнее всего. Мы еще раз осмотрели лопнувшие стропы. Да, еще чуть-чуть, и все было бы потеряно... Местные газеты сообщили читателям, что старт пришлось отложить "из-за неисправности снастей". Затем они весьма тактично опубликовали новую версию - дескать, когда наполняли оболочку, мистер Смит обнаружил дефект, который необходимо было устранить. Мы разглядывали обтрепанные концы негодных веревок - эти "дефекты" и "неисправности" - и дивились своему везению.
      Дуглас, Ален и Шарль вернулись в пансионат Барвани, а я остался у аэростата. Ночь выдалась отнюдь не спокойная. Я принес с собой спальный мешок, но среди ночи заморосил дождь. И хотя капельки шелестели совсем тихо, дождик действовал мне на нервы, потому что спальный мешок был коротковат. Я перебрался под самый шар и, глядя на зарницы и слушая, как хлопает на ветру оболочка, соображал, что ожидает наполовину закутанного человека, если над ним вспыхнут 750 кубометров водорода. Полиция ревностно несла службу, караул сменялся чуть не каждые пять минут. Что до солдат, то у них явно проходили ночные маневры - взвод за взводом, сопя и отдуваясь, топал через площадку то в одну, то в другую сторону. С великим облегчением встретил я рассвет. Перестал прикидываться, будто сплю, и вскочил на ноги с отнюдь не обычной для столь раннего часа живостью.
      В раннем подъеме есть свой недостаток - приходится долго ждать, пока оживут все остальные; об этом знает тот, кого поезд доставлял в город между двумя часами ночи и шестью утра. Расмуссены предупредили нас, что раньше семи не встают, и точно в семь я пришел их будить. Скоро я уже обжег губы отличным кофе, а потом начал наседать на хозяев, чтобы они везли меня в город за веревками. Разумеется, в порт мы прибыли слишком рано, но, как только начался рабочий день, мы отправились в канатный цех. И вот уже бригада африканцев с поразительным искусством сплетает манильскую пеньку. Их пальцы казались железными по сравнению с моими, на которых после вчерашних трудов совсем не осталось кожи. Впрочем, когда через какие-нибудь полчаса веревки были готовы, я живо схватил их своими израненными руками.
      У аэростата меня ждал Ален с новостью, что удалось раздобыть лодку лоцманский катер. Правда, катер развивал всего восемь узлов, но мы и тому были рады. Учитывая его тихий ход (мы полагали, что аэростат полетит вдвое быстрее), условились, что Ален и начальник порта выйдут за час до нашего старта. Я дам им знать, когда будет пора.
      Ветер прочно пристрастился к азимуту 180, поэтому, как и вчера, все говорило за то, что лучше стартовать после полудня. И хотя опять начала собираться эта несносная толпа, а солдаты и другие помощники уже явились, мы только без четверти одиннадцать подключили шланг к патрубку. А до тех пор я сходил к Расмуссенам, перекусил и отдохнул на кушетке. Меня терзала тревога. Дурацкая ситуация, и зачем только я все это затеял? Зачем мне вдруг понадобилось лететь на воздушном шаре, и откуда - с Занзибара?! Где я буду через три часа, через шесть, через девять? Куда нас занесет и что нас ожидает? Может быть, волны Индийского океана? Или дебри тропического леса? Выдержат ли веревки? Хватит ли газа? А если случится какая-нибудь ерунда вроде вчерашней? Мой желудок яростно сражался с половиной кекса, которую я проглотил.
      Но такого рода отвращение перед тем, что вас ждет, проходит, как только кончается ожидание. Вернувшись в 10.45 к аэростату, я обнаружил, что предстоит еще куча дел, и мы все принялись за работу. Газа нам хватило с избытком. Шар снова принял гордый округлый вид, и мы - на сей раз без всяких затруднений - привязали кольцо к сети, а снизу к нему подвесили гондолу. Новые веревки даже как будто и не натянулись. Оставалось загрузить гондолу всем необходимым для полета. Мы положили якорь - один, гайдроп - один, веревочную лестницу - одну, бутылку шампанского, немного продуктов, хороший запас воды, съемочную аппаратуру, мои приборы, два ножа, запасные веревки и бечевки, гроздь бананов, лемура и карты района,, в который надеялись попасть. Надо всем этим висели старательно притороченная клапанная веревка (для постепенного выпускания газа) и веревка разрывного устройства (для полного выпускания газа). Мы облекли гондолу в резиновый чехол - вдруг придется сесть на море. А сверху укрепили большой флаг Занзибара (ярко-красный), огромный флаг Танганьики (черно-зелено-золотой) и крохотный английский флаг (большего в городе не нашлось).
      Три участника перелета заняли места в гондоле, и, поскольку не оставалось сомнений, что мы скоро взлетим,. Ален поспешил в порт, к лодке. Первым в гондолу забрался Шарль (74 килограмма), за ним Дуглас (81 килограмм) и наконец я сам (91 килограмм). Почему-то мы двигались словно роботы. Делали все так, как положено. Никто не острил и не произносил лишних слов. Истекшие сутки поглотили вею нашу избыточную энергию, и мы надели спасательные жилеты так же равнодушно, как служащий после работы надевает свое пальто. Даже погрузка балласта прошла без всяких эмоций. Один за другим мы втаскивали в гондолу мешки с песком и клали на дно у своих ног, пока не добились почти полного равновесия. По моим расчетам, подъемная сила должна была нейтрализовать балласт; только сильные руки солдат удерживали нас на земле.
      В эту минуту мне бы, конечно, следовало сказать нашим помощникам что-то подходящее к случаю. Крикнуть всем в мегафон Сулеймана что-нибудь торжественное. Вместо этого я продолжал заниматься стартовой процедурой. Двадцать четыре часа мы с нетерпением ждали вылета. Осталось совсем немного, и от этого наше нетерпение только возросло.
      - Отпускай! - крикнул я солдатам.
      Они послушались. Аэростат чуть накренился, но не взлетел/
      - Держите гондолу и заберите этот мешок!
      Солдаты крепко ухватились за край гондолы; один из них сбросил себе под ноги мешок с песком.
      - Отпускай! - крикнул я снова. На этот раз мы пролетели несколько метров, прежде чем опять коснулись земли.
      - Держите гондолу!
      Солдаты подбежали к аэростату, я передал ближайшему из них мешок с песком и попросил высыпать половину. Зажав оставшуюся половину под мышкой, я повторил заветное слово.
      - Отпускай! - крикнул я излишне громко и потянул строп аппендикса.
      Когда аппендикс открыт, шар перестает быть замкнутым сосудом и газ при расширении может свободно выходить.
      И тотчас началось чудо, имя которому - полет воздушного шара. Без малейшего толчка или рывка мы вдруг очутились в воздухе. Никто из нас не говорил ни слова, чтобы не испортить эти волшебные секунды, когда аэростат шел вверх, и люди внизу становились все меньше. Толпа прорвала оцепление и хлынула на зеленое поле. Какими крохотными они нам казались! Какими далекими! И какими недосягаемыми! Рубикон перейден. Словно по сигналу, мы дружно повернулись и устремили взгляд вперед. Что нам готовят случай и рок?..
      В АФРИКУ
      Я очень скоро понял, что старт получился не совсем удачным. Правда, я не задел деревья на краю площадки, но в своем старании не зацепиться за них неверно рассчитал, сколько балласта надо оставить на борту. И вместо того чтобы пройти над городом на высоте примерно сто пятьдесят метров, мы продолжали подниматься. Когда шар через пять минут после взлета достиг береговой линии, мы были уже на высоте шестьсот метров. Впрочем, это не играло роли. Главное - старт состоялся, веревки не лопнули и шар оторвался от земли. Все это - свершившиеся факты. А нас еще ожидало одно важное открытие. Некоторое время я откладывал его, но затем медленно поднял угломерный компас, навел его на зеленое поле с пятнышками зрителей и взял азимут. Я подождал, пока стрелка совсем успокоится, и только после этого набрался духу перевести взгляд на цифры. Просто невероятно. Стрелка показывала 020. Тот самый ветер, который нам нужен.
      И сразу все кругом стало удивительно красивым. Редкие облачка не мешали нам оценить чудесные синие, коричневые и зеленые оттенки вокруг коралловых островов с торчащими рифами. Оказавшись над проливом, мы сразу же различили на горизонте берег Африки. Правда, он выглядел всего-навсего мглистой полоской, но все-таки душе приятно. Как-то уж очень быстро остался позади город Занзибар с его темными провалами улочек, белыми крышами и незримыми обитателями. Вдоль берега тянулась полоса прибоя; из порта, оставляя длинную борозду на поверхности моря, вышла какая-то точка.
      - Это, наверно, Ален. Бедняга! - сказал Шарль. Да, это был Ален, которого я забыл предупредить за час до вылета. Как только стало очевидно, что мы сейчас стартуем, он покинул площадку, но мы уже проходили над гаванью, когда он прибежал к лодке. Сразу было видно, что шар идет вдвое быстрее катера. Теш не менее сознание, что нас сопровождают, действовало ободряюще.
      - Здорово! - воскликнул Шарль.- Считайте меня членом своей экспедиции!
      - А что, ведь справились! - сказал Дуглас. Каждый по-своему, они выразили в общем-то одно и то же чувство.
      - Все еще 020! - твердил я, не в силах оторваться от компаса.
      Снова и снова я опускал его и ждал, пока стрелка успокоится. Не потому, что масло могло затормозить стрелку и я опасался неверных показаний, просто мне это доставляло удовольствие. И компас терпеливо повторял добрую весть - 020, неизменно 020, а мы летели в прямо противоположном направлении. Курс 200, юго-юго-запад - все говорило за то, что мы выйдем на шоссе Дар-эс-Салам - Багамойо.
      - Здорово! - произнес Шарль и смолк.
      Одновременно Дуглас толкнул вверх козырек своей фуражки (надо сказать, довольно уродливой). И хотя жест Дугласа чисто случайно совпал во времени с восторженным возгласом Шарля, обоими руководило одно и то же чувство. Бесподобная минута! Жизнь не очень-то щедра на такие минуты...
      Достигнув 700 метров, шар прекратил набор высоты. После старта мы еще не сбрасывали балласт, и теперь не было причин уменьшать вес. Аэростат не сразу находит "свою" высоту, зато, как найдет, может сохранять ее довольно долго. В облачный день, какой выдался на этот раз, чем выше, тем больше вероятность, что солнце нагреет шар. А это на какое-то время нейтрализует его тенденцию к снижению.
      Довольные тем, как все складывалось, и согретые ласковым солнцем, с одиннадцатью мешками песку в запасе, мы смотрели, как исчезает вдали Занзибар, а с другой стороны приближается Африка. Под нами - пролив, кругом-неоглядные дали... Самое подходящее время окрестить аэростат! Купленная в Лондоне секретарем экспедиции Мэри и бережно хранимая с тех пор в гондоле, целая и неприкосновенная, лежала бутылка шампанского. Мы торжественно приготовили ее.
      - Черт возьми! - воскликнул Шарль со слезами на глазах.
      - Черт возьми! - невольно повторил за ним Дуглас.
      В ту же секунду выскочила пробка и пена забрызгала все кругом. Мне не удалось, как того требует обычай, попасть пробкой в отверстие патрубка в четырех-пяти метрах над нами, но это не помешало нам с жадностью наброситься на шипучую пену. Шампанское само рвалось из бутылки, чтобы его поскорее выпили. Мы не стали ломаться.
      Между глотками, передавая по кругу бутылку, мы окрестили шар. Первое слово, которое вы слышите и усваиваете в Восточной Африке,-джамбо. Короткое и звучное, оно в переводе с языка суахили означает что-то вроде "здравствуйте" и "как дела?". Еще в Англии мы решили, что это слово, вызывающее представление о чем-то объемистом и круглом, будет превосходным названием для нашего аэростата. Итак, мы совершили процедуру крещения, после чего с восхищением обозрели благодушно парившую над нами большую серебристо-оранжевую сферу.
      Затем настала очередь лемура. Часть изверженного расшалившейся бутылкой шампанского попала в карман на брезенте, где помещался наш четвероногий спутник, и зверек промок насквозь. Поскольку лемур ведет ночной образ жизни, а тут светило яркое солнце, и вообще все кругом было совсем не похоже на его любимые деревья с тенистыми кронами, было бы нечестно утверждать, что он воспринял нашу затею с восторгом. Он не хотел шампанского. Он не хотел бананов. Он упрямо свертывался калачиком. Словом, вел себя, как положено безжалостно вырванному из объятий сна ночному животному, моргающим глазам которого предстало сияющее небо и три сияющие физиономии, склоненные над взлохмаченным мокрым комком. Мы засунули лемура обратно в карман и застегнули клапан.
      Шарль и я определили нашу позицию на карте. Взяли крюйс-пеленги, нанесли их и в получившийся треугольничек с точкой посередине вписали время. Азимут на исчезнувшую вдали стартовую площадку по-прежнему был равен 020, скорость составляла чуть больше двадцати узлов. Несчастный катер, который даже при идеальной погоде развивал от силы восемь узлов, сейчас и того не делал, мелкие волны его тормозили.
      Хотя наша карта была без подложки - огромный бумажный лист, мы легко управлялись с ней. На земле чуть подует ветерок - и такие карты превращаются в непокорный ком бумаги. А в гондоле, несмотря на четырехбалльный ветер, на карте не было ни малейшей морщинки. Еще раз повторяю: кто летит с ветром, не чувствует ветра. Сравнение с яхтой тут не подходит. Сравнение с планером - тоже. Это ни с чем не сравнимо. С какой бы скоростью ни нес вас ветер, ни один волосок не колыхнется. Новичку полное отсутствие какого-либо дуновения кажется непостижимым. Подобно нам он смотрит на простирающийся внизу мир и плывет над ним, никак не замечая ветра, хотя ветер есть - шар со всех сторон окружен воздушным потоком.
      Минут через сорок пять мы начали медленно снижаться. Я не имел ничего против того, чтобы идти поближе к воде, и не тормозил падение. Ветер чем выше, тем сильнее. На высоте девятисот метров скорость его вдвое больше, чем на уровне моря, мы вполне могли позволить себе сбавить ход. Если окажется, что ветер внизу чересчур слаб или дует не туда, можно опять набрать высоту. И мы продолжали спускаться. Время от времени я сбрасывал горсть песку, так что спуск замедлялся, но не прекращался совсем. На высоте сто пятьдесят метров шар сам перестал снижаться, и мир предстал перед нами в новой перспективе.
      С высоты море казалось плоским и очень далеким. Теперь мы увидели, что оно ярится и шумит. Мне еще никогда не доводилось слышать море. На корабле вы прежде всего слышите плеск волн при ударе о корпус, причем не поймешь, то ли это море шумит, то ли корабль его вспахивает. Пловец тоже не слышит моря - ему захлестывает уши вода, о него ударяются волны. Стоя на берегу, человек прежде всего слышит прибой. Будь то обрушивающиеся на сушу валы или у ваших ног плещется мелкая рябь, все равно подлинный голос моря не доходит до вас сквозь все эти помехи. Вот почему теперь, идя над морем на малой высоте, мы услышали что-то совсем новое для себя.
      Это был необычайно грозный звук. Волны вздымались вверх и бросались одна на другую. Волны стремительно скользили по поверхности моря и словно пытались оторваться от него. И рев, несмолкающий рев, гул и рокот... Внизу простирался незнакомый мир - жестокий, недобрый, буйный.
      Как раз в это время нас навестила "Дакота". Диспетчер на Занзибаре запрашивал у всех летчиков в прилегающих зонах сведения о ветре, поэтому не было ничего удивительного в том, что рейсовый самолет Дар-эс-Салам-Занзибар отклонился от курса, чтобы проведать нас. Самолет заложил крутой вираж и обогнул аэростат. Рядом с нашей хрупкой корзиной он выглядел мастодонтом, который мог нечаянно раздавить нас и даже не заметить этого. Мы бодро помахали летчикам рукой и что-то покричали друг другу сквозь гул мотора, совершенно заглушивший голос моря.
      В известном смысле мы чувствовали себя стоящими неизмеримо выше тяжелой металлической махины. Как-никак первые аэростаты взлетели на сто двадцать лет раньше, чем аппараты тяжелее воздуха. Первенство принадлежало нам. Конечно, самолет поддается управлению и развивает высокую скорость, но зато у нас был почти двухсотлетний стаж. Так что можно только одобрить правило, по которому моторные самолеты обязаны уступать дорогу планерам, а планеры - аэростатам. Громогласная "Дакота" завершила облет своего предшественника, приветственно качнула крыльями и продолжала свой шумный полет.
      Вдруг мы заметили, что шар быстро теряет высоту. Когда машешь руками и упиваешься своим превосходством, легко забываешь о текущих делах. Альтиметр показывал шестьдесят метров, и падение продолжалось. Рокот моря звучал все более неистово.
      - Живей, Шарль, две горсти! Песок беззвучно упал в море.
      - И еще две!
      Шарль снова нагнулся над мешком. Я следил за альтиметром: стрелка замедлила ход, потом почти замерла. Даже в критическую минуту не стоит сбрасывать чересчур много балласта, ибо, спасаясь от морской пучины, вы можете забраться слишком высоко в небесную. Шарль держал наготове очередную горсть песку, а я глядел на стрелку. Море было в семнадцати метрах под нами, ближе некуда, когда стрелка опять дернулась вниз. Шарль бросил песок так, словно обжегся. На этот раз мы даже услышали, как песок встретился с водой, зато стрелка подскочила вверх. И вот уже аэростат уверенно набирает высоту. Каких-нибудь пяти горстей песку оказалось достаточно, чтобы морская катастрофа отступила и возобновился спокойный полет. На высоте двухсот метров равновесие восстановилось.
      По-прежнему идя на этой высоте, мы достигли Африки. Встреча с землей оправдала все ожидания. Не совершая никаких усилий, мы с радостными криками прошли над полосой прибоя и очутились над сушей. Так же внезапно гул моря сменился типичным для тропиков стрекотанием насекомых.
      Словно кто-то нажал кнопку. Только что под нами сражались волны, миг - и они уже далеко позади. Пятидесятикилометровый перелет с Занзибара благополучно завершился.
      Все время, пока мы летели над проливом, Дуглас был занят съемками. Держать камеру "Аррифлекс" с кассетой на 130 метров пленки, сменять объективы и пленку, приседая на дно корзины,- вся эта хитрая механика не давала ему ни секунды передышки. Теперь он первым сообразил, что отпала нужда в пропитанных потом спасательных жилетах. Мы сняли их по очереди, ибо в тесной гондоле, когда в воздухе мелькают две руки, для второй пары рук попросту не хватит места. Так же поочередно мы опустили жилеты вниз на мешки, а затем сняли чехол с гондолы. Надобность в нем тоже отпала. Отметив таким способом встречу с землей, мы дружно перегнулись через край гондолы, чтобы поглядеть.
      Я не очень-то ясно представлял себе, что увижу, потому что наши карты не изобиловали подробностями, а сам я впервые сюда попал. Так или иначе, край удивил меня своей девственностью. Всюду деревья, а на редких прогалинах все пространство было занято кустарником. Не было ни дорог, ни тропинок, ни домов. И уж конечно, не было людей. Сквозь неумолчный стрекот насекомых время от времени до нас доносились хриплые крики птиц, которые взлетали над деревьями. Я не видел ни одного ручья и шума воды не слышал, а между тем было душно и пахло, как в оранжерее. Словно райский сад, ожидающий человека: благодатные, плодородные кущи - только людей не хватало. Может быть, все-таки под деревьями кто-нибудь прячется? "Джамбо!" - кричали мы, вернув этому слову его первоначальный смысл, однако никто не отозвался. Еще несколько птиц взлетело с ветвей и село поодаль. Выло немножко жутко и очень красиво, не говоря уже о том, что мы просто радовались земле,- и кто бы не обрадовался, оказавшись над сушей после такого путешествия! Да будь здесь самый невзрачный ландшафт, мы все равно были бы счастливы. А тут так красиво, что дух захватывало, и мы молча смотрели, смотрели, боясь хоть что-нибудь упустить.
      И уж конечно, мы не хотели упустить дорогу. Только что-то не похоже, чтобы тут могли проходить какие-либо дороги... Мы с Шарлем опять обратились к карте, продолжили линию от места старта до последней вычисленной точки и дальше, так что она пересекла берег Африки. Но как убедиться, совпадает ли эта линия на самим деле с нашим курсом? На карте, куда ни погляди, одно слово "буш". Кое-где она толковала что-то о "фермах", но без особой уверенности; не было даже показано, где кончается ферма и начинается лес. Дорога была единственным ориентиром, а до нее в этом месте от берега километров десять-пятнадцать. Вдруг я заметил между деревьями глубокую борозду.
      - Там внизу проходит тропа! - сказал я. Мы уставились на полоску бурой грязи - не покажутся ли на ней люди? Но она оставалась безлюдной и безмолвной. Посмотрели на карту - может быть, тропа обозначена? Нет... Вдруг нас осенило.
      - Никакая это не тропа,- заявил Шарль.- Это же и есть дорога, черт побери.
      Он был прав, надо было срочно что-то предпринимать. Несмотря на малую высоту, мы шли со скоростью около тридцати пяти километров в час и, следовательно, быстро удалялись от дороги. Каждая лишняя минута в воздухе - лишних полкилометра пешего хода до дороги. Легко парить над зарослями, совсем другое дело прорубать себе путь сквозь них на земле. Я открыл выпускной клапан, и через две секунды мы начали снижаться. Одновременно мы сбросили гайдроп. Вытянувшись во всю длину, шестидесятиметровый канат вскоре коснулся древесных макушек. Эта мера сыграла свою роль, аэростат уравновесился в тридцати метрах над стремительно уходящим назад сплетением ветвей.
      До сих пор все шло хорошо, но где тут садиться? Я не видел впереди ничего подходящего. Никакой прогалины. Никакого болотца. Ничего похожего на ферму и, к счастью, ничего похожего на сизаль1. Над деревьями воздух был чуть холоднее, и, несмотря на гайдроп, аэростат тянуло вниз. Я стоял в передней части гондолы, Шарль - в задней, если такие определения вообще приложимы к предмету меньше метра длиной. Как только мы теряли высоту, я отдавал распоряжение сбросить горсть песку. Вот так, прыгая по-лягушачьему, мы и проникали все глубже в сердце Африки.
      - Еще горсть? - спросил Шарль.
      - Постой. Рано. Теперь давай! Мы подскочили вверх и перепрыгнули через очередное препятствие.
      - Далековато придется нам идти, - заметил Дуглас.
      - Видит бог! - подтвердил Шарль.
      - Еще горсть.
      - Есть еще горсть,- отозвался Шарль, и в нескольких метрах под нами проскочила макушка дерева.
      Хотя наша скорость из-за гайдропа и малой высоты упала до каких-нибудь пятнадцати километров в час, деревья мчались мимо с пугающей быстротой.
      - Еще горсть.
      - Есть,- сказал Шарль.
      - Очень далеко идти... - произнес Дуглас. Вдруг прямо перед нами выросло сухое дерево, страшно корявое, с клочьями мха на белых сучьях.
      - Еще горсть, Шарль, Нет, постой! Больше не надо. Попробуем налететь на дерево. Врежемся в него.
      Прежде чем кто-либо успел сказать что-нибудь еще, аэростат и впрямь врезался в дерево. Мы присели и увидели мелькающие ветки. Раздался страшный треск. Гондола подскочила, зацепилась, но тут же вырвалась на свободу. Пользуясь тем, что аэростат остановился и ветер еще не успел снова подхватить нас, а впереди показалось что-то вроде прогалины, я выпрямился и изо всех сил дернул веревку разрывного полотнища. Еще раз, еще. Наконец полотнище подалось, и мы быстро пошли вниз. Скачок, я опять дернул, и после следующего удара о землю гондола легла набок. Мы дружно шлепнулись ничком на траву Африки, и вместе с нами по земле рассыпалась куча разных предметов.
      - Господи! - услышал я приглушенный голос Шарля. Мы выбрались из гондолы и встали на ноги. Никто не пострадал. Оболочка - в ней еще оставалось немного газа - тоже как будто была цела. Она повисла на молодом зеленом деревце. Метрах в тридцати - сорока позади лежало поломанное засохшее дерево, которое помогло нам приземлиться, а поверх него - гайдроп. Хватит - попетлял, поизвивался, можно отдохнуть. Перелет закончился ровно через два часа после старта. Мы совершенно не представляли себе, где находимся. Но ведь все кончилось благополучно. Перелет завершен. Даже лемур был явно обрадован.
      Звон в ушах сменился назойливым стрекотанием насекомых. Африка, кругом была Африка... Мы поздравляли друг друга и рассказывали друг другу про наш полет то, что каждый из нас отлично знал и сам. Мы смеялись. Мы размахивали шапками. И снова смеялись. Потом, с некоторым опозданием, сообразили, что здесь нас никто не найдет. Нужно самим искать наших друзей.
      ЗА ШАРОМ
      К числу героических страниц истории воздухоплавания относится полет Андре и двух его соотечественников. Они задумали пройти на воздушном шаре над Северным полюсом (теперь-то нам очевидно, что это была безрассудная затея), но вынуждены были сесть на льду в районе восемьдесят третьей параллели. Из-за обледенения клапана и оболочки аэростат отяжелел настолько, что подъемная сила оказалась недостаточной. Пришлось совершить посадку. На шестьдесят шестом часу полет кончился. Участники сфотографировались сами и сфотографировали обмякшую оболочку. Через три месяца после долгого санного путешествия они погибли, хотя у них еще оставались продукты. Никто не сомневался, что их постигла беда, но где и когда-долго оставалось загадкой. Лишь спустя тридцать три года аэронавтов нашли вместе с остатками снаряжения, в числе которого был фотоаппарат. Заснятая пленка хорошо сохранилась на морозе, и ее осторожно проявили. Четкие снимки помогли многое выяснить. Трагические фотографии: ведь члены экспедиции превосходно понимали, что произошло и что их ожидало. Они были живы-здоровы. До поры до времени. У них было все, кроме надежды. Они установили аппарат, навели резкость и нажали спуск. Позади них на льду лежал парализованный аэростат.
      Хотя мы тоже сфотографировали место, где вернулись на землю, не буду утверждать, что нам пришлось так же туго, как им. Мы принялись укладывать оболочку в оранжерейном климате африканского приморья, а Дуглас, любитель пофантазировать, толковал о снеге, льдинах и жгучем морозе. Да, наше положение никак нельзя было назвать тяжелым - ведь не больше трех километров отделяло нас от дороги. Но могло быть гораздо хуже. Не будь этого сухого дерева, которое мы совсем добили, неизвестно, каким способом нам удалось бы замедлить ход аэростата для посадки. Если бы мы продолжали идти с той же скоростью, высматривая открытую площадку, нас могло бы занести довольно далеко, во всяком случае за пределы наших карт с дорогой. Конечно, оставалась еще возможность сделать вид, будто африканские заросли - чистое поле в Голландии, и сесть, как садится самолет, израсходовавший все горючее. Такая посадка могла завершиться благополучно, однако шансов на печальный исход было несравненно больше. Наскочив на дерево, гондола вполне могла застрять в его ветвях, при этом шар, оставаясь во власти ветра у нас над головой, представлял бы собой немалую опасность. Нет ничего великолепнее парящего в воздухе шара, но, если верить рассказам о посадках на деревья, нет ничего непокорнее, если он примет так называемую лесную платформу за открытую площадку. В таких случаях часто приходится жертвовать шаром, обрезать стропы. Словом, "Джамбо" дебютировал удачно и не получил никаких повреждений. Сухое дерево спасло его, пожертвовав собой.
      Забегая вперед, скажу, что это дерево оказалось причиной забавного недоразумения в одной местной газете. Отвечая на вопросы репортера, я объяснил, что при посадке аэронавт ищет способ уменьшить горизонтальную скорость. Но я умолчал о том, что обычно для этого нужно, чтобы кто-нибудь поймал гайдроп, или же к гайдропу привешивают мешки с песком, или (это при слабом ветре) сбрасывают якорь. Когда над лесом дует сильный ветер, эти способы не годятся, и я просто сказал, что мы воспользовались дряхлым деревом. А вот что написала газета: "Мистер Смит применил обычный для воздухоплавания прием: он облюбовал сухое дерево, налетел на него, пробил крону насквозь и приземлился с другой стороны".