Загадка о русском экспрессе

Антон Кротков

Загадка о русском экспрессе

Глава 1

Ефрейтор Иван Боков не зря считался лучшим в роте стрелком. На закате дня он сумел подстрелить почтового голубя, перелетающего наши позиции…

Дело было так: Боков находился в охранении с молодым солдатом из недавнего пополнения Ващенкиным. В тишине, наступившей после многих часов вялой перестрелки, Боков вдруг отчетливо расслышал хлопанье птичьих крыльев и удивился, ибо знал, что птицы не любят войну. Даже веками круживших над полями битв в ожидании мрачного пиршества падальщиков – черное воронье, коршунов, галье, – и тех отпугивал запах, оставшийся после прокатившейся неделю назад по этим местам грязно-зеленой волны отравляющих газов.

Минуту солдат стоял не шелохнувшись; ему не сразу удалось отыскать глазами на фоне стремительно темнеющего неба маленький юркий силуэт быстрокрылого курьера. Пернатый странник приближался со стороны нашего тыла и направлялся в сторону австрийских позиций. Боков вскинул винтовку. Первой своей пулей он метил в голову птицы, но, кажется, не попал, ибо голубь продолжал лететь, только стал уклоняться в сторону. Можно было подумать, что умная птаха сумела оценить всю степень грозящей ей опасности и старалась облететь стрелка стороной. Она уже находилась почти над нашими окопами. Менее опытный стрелок посчитал бы дело безнадежным.

Но Боков быстро передернул затвор и снова начал целиться еще до того, как вылетевшая дымящаяся гильза упала к его ногам. Теперь он пристроил мушку прицела примерно посередине трепещущего в воздухе тельца птицы и, сосредоточившись, стал ровно, с безупречной плавностью давить на курок. Винтовка снова дернулась в руках.

Еще мгновение Иван сомневался, но вот от голубя полетели перья, и он стал падать, точно тряпка. Боков, не раздумывая ни секунды, перемахнул через бруствер. Уже на бегу, не оборачиваясь, опытный солдат велел своему молодому напарнику оставаться на месте.

Голубь упал шагах в тридцати от наших окопов, вблизи проволочных заграждений. Но и до австрийских позиций отсюда тоже было рукой подать. Быков рассчитывал, что ему удастся понахалке схватить свой трофей и вернуться раньше, чем противник опомнится и откроет по нему огонь. Когда ефрейтор подбегал к голубю, тот был еще жив: трепыхался, поднимал крыло.

Но едва Боков поднял с земли окровавленное теплое тельце, как со стороны австрийцев послышались хлопки одиночных винтовочных выстрелов. Это часовые в неприятельских окопах заметили русского на ничейной земле и подняли тревогу. Поблизости от Бокова прожужжали несколько пуль. Затем ухнула трехдюймовка. Над головой смельчака с густым воем пронесся снаряд. Впрочем, этот начиненный взрывчаткой «чемодан» предназначался не одинокому смельчаку, шныряющему по ничейной земле. Таким образом только севшие ужинать австрийские офицеры демонстрировали свое недовольство русским командирам, нарушившим заведенное меж ними джентльменское правило: не беспокоить друг друга после определенного часа.

Не мешкая более ни секунды, солдат припустил к своим окопам. Он едва успел запрыгнуть в траншею, как за спиной у него сердито застрекотал «проснувшийся» пулемет.

Шагая, пригнувшись, по траншейным переходам, Боков еще издали, услышал тихий звук граммофона. На него потянуло дымком с аппетитным ароматом жареного мяса – запахом фронтового благополучия. За очередным изгибом траншеи ефрейтор наткнулся на поручика Петра Гурдова, цветущего вида мужчину сорока двух лет. Гурдов являлся помощником командира роты и должен был обо всем тому рапортовать.

Гурдов служил в армии уже восемнадцать лет, но лишь шесть из них офицером. Выходец из унтеров, он хорошо знал все тонкости пехотной службы и представлял собой тип офицера «армейский служака». Как кадровый военный, Гурдов воевал с первых дней войны.

Новый же командир роты, которому Гурдов подчинялся, пороху не нюхал совсем. Только по причине того, что в первые два года кровавой бойни русская армия лишилась цвета своего кадрового офицерского корпуса, на передовую – в окопы – стали попадать отставники из придворных гвардейских полков, штабные теоретики, а также призванные на службу из запаса штатские и зеленые юнцы – выпускники ускоренных офицерских курсов…

Гурдов внимательно выслушал доклад ефрейтора и осмотрел птицу, однако привязанное к ее лапке послание отвязывать не стал, предоставив это почетное право командиру роты.

Когда ефрейтор вслед за поручиком вошел в офицерский блиндаж, он увидел намыленного командира роты штабс-капитана барона фон Клибека, сидящего в большой ванне. Эта походная офицерская купальня, сделанная из отличного чугуна, всегда следовала за ротой в обозе. Обозники называли ванну «гаубицей» за огромный вес и – по старой памяти – за бесполезность в бою – в армии еще не забыли страшный снарядный голод первых лет войны, когда русские пушки не могли отвечать на ураганный огонь неприятеля из-за удручающего снабжения боеприпасами.

Стоящий над бароном денщик с георгиевским крестом на груди по команде штабс-капитана подливал в остывающую воду кипяточку из большого медного чайника и рассказывал о солдатском житие:

– А в четырнадцатом году, конечно, сытнее жилось. По фунту мяса в день отваливали на рот, да по четверти фунта сала, хоть брюхо лопни. Зато в штыковую ходили на бодром «ура». В рукопашной немцам да австриякам с нами было не сладить. Да-а… широко жили. И воевать силенок хватало, и по бабам бегать. И мысли в голове веселее были.

– А теперь, выходит, не так весело стало? – спросил своего денщика намыленный командир роты.

– Да какое уж там веселье, ваше благородие Отто Федорович, – на перловке-то, на пшенке, да на плесневелых сухарях! Хоть бы кашу салом заправить, – вздыхал за товарищей совестливый вестовой. Сам-то он, служа при офицерах, не прозябал на скудных харчах. Однако за своего брата-окопника переживал и надеялся открыть глаза ротному на тяжелое положение вверенных тому солдат.

Штабс-капитан фон Клибек прежде служил в гвардии в Петербурге. В 1913 году перед самой войной барон вышел в отставку в чине поручика и несколько лет прожил в столице беспечным состоятельным бонвиваном.

Нынешнее тяжелое положение на фронте, острейший дефицит офицеров вынудили командование выискивать все возможные резервы, чтобы заполнить тысячи образовавшихся в ротах, батареях и эскадронах офицерских вакансий. Так барон вновь попал на службу, попутно сменив погоны гвардейского поручика на пехотного штабс-капитана. Дело в том, что в обычные армейские части гвардейские офицеры назначались с повышением на один или два чина.

Штабс-капитан сидел в ванной весь в мыле, с блаженно закрытыми глазами. По этой причине он не мог видеть тихо вошедшего в блиндаж своего заместителя. А воспитанный в почитании начальства, бывший унтер-офицер Гурдов молча ожидал возле двери, не решаясь прерывать разговор командира. Наконец денщик аккуратно вылил на плешивую голову штабс-капитана ушат теплой воды, барон открыл глаза и наконец заметил Гурдова.

– Ах, вы уже вернулись, Петр Григорьевич! – немного театрально, с легкой аристократической картавинкой воскликнул фон Клибек. – Ну что, выяснили, из-за чего австрийцы вместо того, чтобы поедать свои венские антрекоты и запивать их пивом, послали нам пятнадцатифунтовую «ноту протеста»?[1]

Поручик Гурдов подробно отрапортовал штабс-капитану о случившемся.

Поднявшаяся по вине ефрейтора перестрелка была ему прощена командиром роты, едва штабс-капитан понял, что на его участке фронта перехвачен почтарь, несший противнику шпионское донесение.

Пока командир вылезал из ванны, пока позволял денщику заботливо вытереть полотенцем свое белое и рыхлое, как у купчихи, тело, а потом помочь надеть на себя махровый халат, пока неторопливо отвязывал письмо от лапки голубя и читал его при свете керосиновой лампы, Боков деликатно осматривался.

Офицерский блиндаж был глубоким и сухим. Перекрыт в три наката шестивершковыми сосновыми бревнами, положенными вперекрест. Деревья с такими крупными «калиброванными» стволами в окрестных лесах не росли, их специально доставили к линии фронта по железной дороге, а далее наемными крестьянскими подводами. Бревна были стянуты меж собой проволокою. Сверху на них был насыпан слой земли в четыре аршина.

Под такой надежной крышей господа офицеры могли спокойно переждать любой артиллерийский обстрел. Только прямое попадание тяжелого снаряда могло превратить это великолепное убежище в привилегированную братскую могилу.

Впрочем, об опасности за такими толстыми стенами как-то забывалось. Внутри блиндажа было так тепло и уютно, что и война отсюда должна была восприниматься совсем не так, как из грязных, сырых нор, в которых ютились по ночам и в непогоду простые окопники. Даже зажиточный крестьянин позавидовал бы тем удобствам, с которыми господа офицеры обустраивали свой быт на передовой. Стены блиндажа были обшиты жердочками, пол здесь был не земляной, как в солдатских укрытиях, а настлан досками. Имелась печка, которая в холодную погоду обогревала землянку так, что она становилась теплей и уютней любой городской комнаты.

Между толстыми столбами, придерживающими крышу, прилажены полки с книгами. На вешалках висят шинели, фуражки, шашки, кобуры, полевые сумки, полотенца. Каждая офицерская кровать отделена занавесочкой. Получается вроде своего отдельного закутка, где вечером уставший от людей «Ваше благородие» может побыть наедине с собой, почитать книжицу. Неслыханная роскошь для солдата, который обречен всегда находиться на виду у сослуживцев. Да и пахло тут не грязными портянками и махоркой, а хорошим одеколоном и ароматным турецким табаком.

Перед самым приходом ефрейтора господа только отужинали. Прислужники из солдат бойко убирали с самодельного стола тарелки с остатками гарнира и жареного мяса, вытирали стол, меняли скатерть. Взамен они расставляли фарфоровые чашки, сахарницы, вазочки со сливочным маслом и джемом. Раскрасневшийся от напряжения рыжий ординарец с угодливой улыбкой тащил согретый трехведерный самовар. Другой нес бидон с только что надоенным молоком. Господа предпочитали пить чай и кофе с молоком, поэтому для них в ротном хозяйстве держали двух дойных коров.

Пока все готовилось для чаепития, офицеры сгрудились возле командира и с любопытством рассматривали перехваченное донесение. Только мужчина с погонами вольноопределяющегося на простой солдатской гимнастерке продолжал лежать на раскладной офицерской кровати, демонстрируя всем своим видом, что ему дела нет до события, которое внесло какое-то разнообразие во фронтовые будни. Не обращая внимания на оперный бас, вырывающийся из огромной трубы граммофона, он задумчиво перебирал струны гитары с большим красным бантом на грифе, устремив отрешенный взгляд в потолок. Это был Сергей Сапогов – ротный писарь.

* * *

Слушая, как убивший голубя ефрейтор отвечает на вопросы офицеров, Сергей заметил, что тот делает незаметное различие, деля офицеров на «настоящих» и «прочих». Настоящими для него были, конечно, командир роты, поручик Гурдов и подпоручик Чернышев. Их он уважительно именовал «вашблагородь». К бывшему же бухгалтеру прапорщику Кривошеину, который был призван в армию из запаса, Боков обращался просто «вашбродь», не особо напрягая язык.

А так как Сергей был всего лишь вольноопределяющимся, то есть формально обыкновенным рядовым, то по справедливости не имел права даже на «вашбродь». Ведь экзамена на офицерский чин Сергей по причине крайней рассеянности не сдал и даже полного университетского курса, дающего право в военное время на чин прапорщика, не окончил. Вот и выходило, что место в офицерском блиндаже он занимал не по праву.

Не имея таланта руководить людьми и смирившись с мыслью, что даже крохотные звездочки прапорщика никогда не упадут на его пустые погоны, Сергей знал, что стоит ему тоже задать вопрос ефрейтору, и он услышит в свой адрес пренебрежительное «вашбродь». Поэтому пока шел расспрос Бокова, тридцатисемилетний мужчина продолжал бренчать на гитаре и считать бревна в потолке, делая вид, что история с голубем ему не интересна. Однако за показным равнодушием клокотал Везувий.

А тут еще, отвечая приятелю Сергея – Юлику Никонишину, ефрейтор вдруг почтительно назвал его «вашблагородь». А ведь Юлик тоже был вольноопределяющимся, как и Сергей!

Как тут было не позавидовать Никонишину. В свои двадцать три года Юлик уже командовал взводом, и успешно командовал! Две недели назад штабс-капитан послал в штаб представление на присвоение Никонишину чина подпрапорщика. Все в нем: военная подтянутость внешнего облика, отчетливость походки и жеста, немногословная деловитость тона, умение быстро и точно выполнять приказы и самому добиваться от подчиненных беспрекословного повиновения своей воле, делало его стилистически настолько близким офицерам, что они быстро приняли его за своего.

В Сергее же здешние офицеры видели человека сугубо штатского, лишь волею сложившихся обстоятельств занесенного на войну. Почему так происходило? Возможно, из-за внешней непохожести Сапогова на профессиональных военных, из-за его слишком свободной для армии манеры вести себя. Нет, все-таки правильно он сделал, что при поступлении в роту скрыл от новых сослуживцев, что до войны работал в Париже дамским портным! А не то офицеры точно бы за глаза прозвали его «белошвейкой» или кем-то в этом роде! Чтобы не стать абсолютным посмешищем в глазах профессиональных вояк, Сапогов врал, что служил инженером на французском заводе.

Поддавшись не слишком высокому мнению своих заместителей о новичке, командир роты штабс-капитан барон фон Клибек решил, что больше проку от странноватого «француза» будет не на строевой должности, а среди кип бумаг в ротной канцелярии. Так как «употреблять строевых офицеров по интендантской части строго запрещалось, то командир посылал Сапогова с разного рода хозяйственными поручениями в ближайший тыл. Большее унижение для Сергея придумать было сложно. Ведь он был болезненно самолюбив, горд и хотел воевать, а не мотаться по окрестным хуторам, покупая продукты для офицерского стола и нанимая мужичков для разных фортификационных работ. А ведь он носил шинель с самого четырнадцатого года!

Начало войны застало Сапогова в Париже. Однако он не стал в панике осаждать русское посольство, подобно другим соотечественникам, требуя своей отправки домой. Вместо этого Сергей вступил во Французский иностранный легион. Затем недолго – до ранения – воевал в составе прибывшего на помощь союзникам русского экспедиционного корпуса.

Сергей храбро дрался во Франции, отважно бросался во все атаки. Даже был представлен к французской медали, а немного позже и к русскому солдатскому Георгию, но по неизвестной ему причине не получил ни первого, ни второго. Все наградные документы на него затерялись в штабных канцеляриях, что случалось на войне сплошь и рядом.

Сергей вечно страдал от бесчисленных хворей, но, будучи болезненно самолюбив и горд, героически их преодолевал. Во Франции он заработал «траншейную стопу» по причине своих скверных сапог. Из-за долгого нахождения в холодном и сыром климате и невозможности как следует просушить обувь и одежду у него начали гнить ступни и одновременно развилось воспаление легких. Но пока были силы, доброволец старательно скрывал свои страдания от командиров, чтобы не попасть в тыловой госпиталь. Он продолжал находиться на передовой, пока однажды не потерял сознание.

Лечение продолжалось полгода. После госпиталя Сапогова отправили в Россию. Из-за хромоты его признали негодным к службе. Но он добился, чтобы его снова отправили на фронт. И все для того, чтобы стать «канцелярской крысой»!

Сергей чувствовал, что прорва бесчисленных приказов и распоряжений вот-вот засосет его, словно трясина. Вроде как рота сидела в обороне, и ничего существенного не происходило, а документов требовалось составлять все больше и больше. Сергей просил и требовал, чтобы его перевели на боевую должность. Однако штабс-капитан и слышать ничего не хотел. Он уже успел оценить красоту почерка нового своего канцеляриста и почти дружески говорил неугомонному подчиненному:

– Ну какой из вас вояка! Посмотрите на свои руки: они же созданы, чтобы держать перо, а не оружие.

Тогда Сергей пытался мальчишескими выходками доказать командиру свою храбрость. Тем более что сам штабс-капитан отвагой не отличался. Фон Клибек прятался под землю при каждом разрыве снаряда, хотя они падали далеко в стороне от офицерского блиндажа, вызывая своим поведением скрытые насмешки находившихся поблизости солдат. Ведь натренированное ухо настоящего фронтовика уже по звуку летящего с неприятельской стороны «гостинца» могло с достаточной степенью точности определить место его падения.

И вот от отчаяния Сергей начинал дикую игру со смертью. В одном месте неприятельские траншеи довольно близко сходились с нашими. Сапогов среди бела дня вылезал на банкет[2] бруствера, из-за которого австрийцы и русские перебрасывались ручными гранатами, и, сунув руки в карманы, начинал во весь голос декламировать стихи на французском или Гете. В это время он представлял собой отличную мишень. По нему начинали прицельно палить. Стальные пчелы летали у самой головы отчаянного смельчака. Солдаты говорили о нем: «Пытает судьбу». Сергей же не сходил со своего места, пока солдаты за ноги не стаскивали его вниз.

Тем не менее штабс-капитан равнодушно воспринимал подобные выходки «француза». Назвать Сапогова таким прозвищем придумали поручик Гурдов и подпоручик Чернышев. При этом они вкладывали в эту кличку в основном негативный, пренебрежительно-язвительный смысл, нежели имея в виду недолгую службу Сапогова во французской армии.

Сергей платил своим недоброжелателям той же монетой, высмеивая их с помощью тонкого сардонического юмора.

Похоронившего его заживо в бумагах командира Сергей называл не по фамилии и не штабс-капитаном, а всегда только – барон. Это еще больше раздражало кадровых офицеров – поручика Гурдова и подпоручика Чернышева. Они были офицерами старой школы, а после гибели в 1914–1915 годах тысяч офицеров «последними из могикан», которых принято было называть «бурбонами». По своей психической структуре эти волкодавистые служаки являлись полной противоположностью «вольному художнику», чья юность и молодость пришлись на прекрасную поэтическую эпоху «belle epoque»[3]. Ведь Сергей ушел на войну прямо из belle epoque, принеся в окопы возвышенное рыцарское отношение к жизни. Поэтому он терпеть не мог обычных казарменных вечерних разговоров сослуживцев о бабах. Примитивным солдафонским шуткам и развлечениям Сергей предпочитал занятия живописью и поэзией.

Естественно «белая ворона» вызывала раздражение у сослуживцев. Особенно его философствования. Порой Сергей специально говорил что-нибудь крамольное, зная наперед, что это вызовет резкое недовольство «бурбонов». Обычно так бывало, когда он не желал оставаться в долгу у сослуживцев, чем-то в очередной раз задевших его чувство собственного достоинства.

Последний такой случай произошел накануне вечером. В отместку за насмешки Сергей заявил гордящимся своей подчеркнутой мужественностью усачам, что управлять миром и руководить армиями в будущем должны поэты и женщины. Первые, как самые благородные и бескорыстные люди на земле, вторые же, как от природы более мягкие и тонко чувствующие гармонию, наделенные природной мудростью создания, сотворенные природой для рождения жизни, а не для ее истребления.

– Как! Тонкошеих болтунов и баб в политики и генералы?! – возмутились мускулинные вояки. – Да вы издеваетесь над правительством и офицерством!

Выяснение отношений на повышенных тонах едва не закончилось дуэлью. Зато Сергей от души потешался над атакующими его господами, ибо их яростные нападки были столь же прямолинейны, как все их поведение.

Пожалуй, только сорокачетырехлетний прапорщик Кривошеин с удовольствием поддерживал интеллигентские разговоры Сергея. Как уже было сказано, в армию он был призван из запаса. Хотя в своей довоенной жизни Кривошеин был всего лишь мелким финансовым деятелем на мебельной фабрике в Москве, он очень почтительно относился к литературе, и в особенности к поэзии. По всем резонам служить Кривошеину следовало на спокойной должности в какой-нибудь штабной финчасти, и только по какому-то чудовищному невезению он угодил в окопы.

Блаженно прикрыв близорукие глаза, этот милый толстяк с мучительной улыбкой слушал, как Сергей цитировал знаменитое стихотворение о солдатском отпуске молодого и очень популярного поэта Саши Черного «Эй, Дуняша, королева, глянь-ка, воду не пролей! Бедра вправо, бедра влево, пятки сахара белей. Тишина. Поля глухие. За оврагом скрип колес. Эх, земля моя Россия, да хранит тебя Христос!»

– За такую Россию и воюем, Сережа, – стыдливо утирая мокрые глаза, с благодарностью говорил Сапогову расчувствовавшийся Кривошеин.

Сергею было радостно найти в этом пожилом и не слишком образованном человеке родственную душу, и он снова в который раз с удовольствием цитировал ему Гумилева:

Та страна, что могла быть раем,

Стала логовищем огня.

Мы четвертый день наступаем,

Мы не ели четыре дня.

Но не надо яства земного

В этот страшный и светлый час,

Оттого, что Господне слово

Лучше хлеба питает нас.

И залитые кровью недели,

Ослепительны и легки,

Надо мною рвутся шрапнели,

Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу, и мой голос дикий.

Это медь ударяет в медь.

Я, носитель мысли великой,

Не могу, не могу умереть…

Глава 2

Еще за ужином, когда денщики накладывали в тарелки плов, открывали мясные и рыбные консервы, нарезали батоны белого хлеба, швейцарский сыр и великолепную домашнюю колбасу, у Сергея возникло странное ощущение, что эта роскошная трапеза напоминает поминальный ужин по самим себе. У обычно не страдающего отсутствием аппетита молодого мужчины кусок не лез в горло. Сергей лениво ковырял вилкой в тарелке и с безучастным видом смотрел на появляющиеся на столе все новые разносолы. Неприятное предчувствие томило его.

Потом в блиндаже появился ефрейтор Боков со своим подстреленным голубем. Если бы с любопытством разглядывавшие окровавленную птицу обитатели блиндажа только знали, какие трагические последствия будет иметь для них этот эпизод с перехватом шпионской депеши!

После ухода ефрейтора жизнь в блиндаже потекла обычным порядком. Штабс-капитан с ближайшими офицерам сел играть в карты. Юлик Никонишин достал шахматную доску, начал расставлять на ней фигуры. Для разогрева он быстренько поставил мат прапорщику Кривошеину, а затем скрестил копья с Сергеем. Они играли на длинной лежанке Никонишина, прозванной «купеческой» за широту и основательность ложа, а также за близость ее к печке. Юлик сидел напротив Сергея в гимнастерке навыпуск в позе мыслителя. Подперев лоб рукой и закинув ногу на ногу, Никонишин неспешно обдумывал свой следующий ход, покачивая ступней, одетой в самодельную войлочную чувяку. Еще зимой Юлик смастерил себе из старых валенок такие теплые домашние тапочки, в которых всегда было тепло и удобно ходить по неструганому полу землянки. Точно такие же Юлик сделал и для Сергея, страдающего после своей французской эпопеи ломотой в ногах.

Сын сельского священника Юлик был прекрасно приспособлен к самостоятельной жизни. Сергей не сомневался, что даже когда Никонишин станет офицером, он спокойно сможет и далее обходиться без денщика, ибо всегда сам пришивал себе свежие подворотнички и штопал кальсоны. Этот парень принадлежал к одному из исконных провинциальных русских родов, в которых тяга к знаниям, природная доброта и порядочность, верность Отечеству и долгу веками передавались из поколения в поколение как главное наследство. Юлик был значительно младше Сергея, но этой разницы меж ними не чувствовалось, ибо Никонишин рано возмужал, был не по годам рассудительным и глубоко видел жизнь.

Вообще-то играть с Юликом в шахматы было неинтересно, ибо этот крупноголовый паренек самым безжалостным образом быстро и решительно разбирался с любым противником, не делая скидку даже для старших по званию и возрасту. При наличии в их блиндаже такого «гроссмейстера» шахматы были обречены на непопулярность.

Правда, сегодня приспособившемуся к манере игры приятеля Сапогову все же удалось свести партию к ничьей, чему он был очень рад.

После шахмат Юлик сел за написание писем домой. Завтра утром командир роты распорядился отправить в штаб полка вестового с перехваченным шпионским донесением. Заодно вестовой мог прихватить с собой и личную корреспонденцию. Для родителей письмо у Юлика уже было готово. Теперь он сочинял послание невесте. Хотя Сергей давно начал чувствовать, что приятель обдумывает его. Иногда по вечерам у Юлика становилось такое задумчивое сосредоточенное лицо, словно он мысленно разговаривает со своей девушкой.

На правах близкого друга Сергей был посвящен в некоторые тайны приятеля и знал, что его возлюбленная является слушательницей учительских курсов. Юлик познакомился с ней на торжественном вечере, которое уездное губернское собрание устраивало в честь уходящих на фронт новобранцев.

Низко склонившись над листом бумаги, Юлик бойко скрипел по нему пером. В тусклом свете настольной лампы глубокие тени залегли на лбу и щеках товарища. Неожиданно, всего на несколько коротких секунд, Сергею вдруг почудилось, что вместо лица у Никонишина череп. Видение маски смерти продолжалось всего несколько мгновений, но было очень отчетливым и неприятно поразило Сапогова. Сергею стало ужасно стыдно, и он торопливо вышел из блиндажа, чтобы даже выражением глаз не выдать своих мыслей товарищу.

Вырвавшись из прокуренной атмосферы блиндажа, подышав свежим воздухом, Сергей более спокойно взглянул на случившееся: «Чего не привидится от накопившейся нервной усталости. На войне у многих потихоньку начинает ехать крыша».

Пока Сапогов стоял у входа в блиндаж, рядом пролетело несколько шальных пуль. И каждая имела свой неповторимый голос. Одна свистнула совсем рядом коротко и пронзительно. Другая на излете пела долго и нежно, постепенно затихая вдали. Третья яростно взвизгнула после рикошета о какой-то сучок и басовито загудела, должно быть, вертясь в воздухе. Но в общем опасности от этой музыки было немного, и никакого впечатления она на Сергея не производила. Он знал, что очень маловероятно, чтобы путь такой одинокой случайной пули пересекся с ним.

Затем со стороны неприятельских позиций звонко ударил одиночный пушечный выстрел, тяжело прошелестел в воздухе снаряд, потом донесся приглушенный расстоянием звук разрыва далеко в тылу наших позиций. После этого наступило странное безмолвие. Тишина была какая-то нехорошая, давящая, пронзительная. Сергей вернулся в блиндаж…

Дописав письмо, Юлик с волнением стал вполголоса читать придуманный текст прилегшему на его «купеческую» кровать товарищу:

…Одним словом, моя прежняя жизнь и жизнь теперешняя не имеют ничего общего. Теперь я вспоминаю, каким наивным ребенком я ехал сюда. Что я знал войне? Ведь, в сущности, я уезжал «в неизвестность». Но войну, как и море, не представишь, пока не увидишь ее.

И надо сказать, что то, чего я ждал, – гораздо хуже того, что есть на самом деле. Война совсем не то, что представляется о ней людям, воспитанным на чужих рассказах и приключенческой литературе. На самом деле в ней нет ничего романтического. В нашей здешней жизни мало героического. Мы здесь просто живем и еще проще умираем. Со смерти здесь сняты все мистические покровы. Вот вам одна короткая зарисовка.

Недели две тому назад я со знакомым офицером из соседней роты, прогуливаясь, забрел на старое католическое кладбище, находящееся позади наших позиций. Кресты и надгробья из благородного камня, резные, очень красивые. На обелисках трогающие душу скорбные надписи от родственников.

Неподалеку же устроено захоронение для наших солдат. Здесь все намного проще. Возле опушки березовой рощи протянулись ровные ряды скромных могилок. Четырьмя линиями стоят простенькие свежеобструганные деревянные кресты, прямо как солдаты на ученье…

Слушая приятеля, Сергей боролся со сном, веки слипались. День выдался тяжелый. Написанное искренним живым языком повествование друга очень заинтересовало его, но усталость оказалась сильней. Сергей и не заметил, как впал в дремотное состояние. Засыпая, он слышал голос друга, который становился все глуше и глуше…

Неприятное чувство обыденности смерти посетило меня при виде этих одинаковых могил, которые отличались лишь фанерными табличками с именами и званиями погибших. Приятель же мой задумчиво заметил: «Месяц тому назад я тут проходил – только шесть могилок было, а теперь – на-ка, уж сдвоенными рядами выстроиться успели».

В конце последнего ряда желтели две свежевырытые ямы. «Смотри, – указал мне на них товарищ, – вот черти, про запас могил нарыли»!

Вот, в самом деле, откровенно-простодушный цинизм войны. Эти «запасные» могилы напоминают меблированные комнаты: кто будет их хозяин – неизвестно; пока они пустуют, но что за важность – дело верное и постояльцы будут… Однако за меня не беспокойтесь, один здешний солдат из цыган, о котором все говорят, что он умеет предсказывать судьбу, напророчил мне по линиям руки долгую жизнь и чин генерала.

Сергей и не заметил, как уснул, а очнулся от громких криков. Совсем рядом грохнул взрыв, и на лицо Сапогову с потолка посыпалась земля. В блиндаже творилось нечто невообразимое: полуодетые люди метались, в волнении наскакивая друг на друга и ругаясь. Что-то очень серьезное и страшное происходило за стенами блиндажа, гораздо более опасное, чем артиллерийский обстрел или обычная вражеская атака.

Штабс-капитан с ожесточением крутил ручку полевого телефона, пытаясь связаться с соседними ротами, с командиром батальона или со штабом полка. Хоть с кем-то! Но это ему не удавалось, хотя всего несколько часов назад связь была исправна. Он уже послал проверить линию двух связистов, но оба солдата пропали, так и не наладив связь. От растерянности барон фон Клибек матерился. До этого Сапогову ни разу не приходилось слышать, чтобы этот рафинированный аристократ употреблял выражения из лексикона грузчиков и ломовых извозчиков.

Офицеры один за другим выскакивали из блиндажа. Боясь пропустить главные события, Сергей торопливо начал одеваться. Однако сапог рядом с кроватью не оказалось. Пока Сергей разыскивал пропажу, почти все офицеры покинули блиндаж. Остались только продолжающий терзать полевой телефон штабс-капитана солдат-связист и несколько вестовых. Выбегающий одним из последних прапорщик Кривошеин по штатской неловкости задел стол и сбил с него масляную лампу. В блиндаже на несколько минут сделалось совсем темно. Между тем Сергей обшарил все вокруг, но безрезультатно.

«Все решат, что я попросту струсил и сам же спрятал собственные сапоги, чтобы пересидеть опасность в блиндаже, – вдруг с ужасом подумал Сергей. – Солдаты начнут зубоскалить мне вслед: «Вот так Сапогов, потерявший сапоги!».

От такой мысли Сергея бросило в жар. Сунув ноги в войлочные чуни, он прямо в них бросился к выходу. По присущей ему рассеянности и в растерянности внезапного пробуждения Сергей просто забыл, что лег спать на чужую кровать, оставив сапоги возле своей.

Охватить своим сознанием то, что происходит на поле сражения, было очень сложно, ибо стреляли сразу со всех сторон. Создавалось впечатление, что рота оказалась в окружении, будучи отрезанной от соседей справа и слева и от собственного тыла. Как такое могло произойти, было уму непостижимо. По окопам шарили снопы холодного света вражеских прожекторов. Сергей знал, что за движением лучей смерти следят вражеские пулеметчики и снайперы, и пригибался, чтобы не оказаться у них на прицеле.

В траншее не было ни души. Сергей все шел и шел, а ему никто не попадался, хотя в нос назойливо лез ядреный запах моршанской махорки и пшенной каши. Кажется, из-за какой-то нерасторопности интендантов ужин сегодня на позиции доставили из полевой кухни гораздо позже обычного, часов в десять-одинадцать. В одном месте на бровке бруствера рядком стояли котелки с нетронутой кашей. Каша еще дымилась. Рядом, прислоненные к доскам обшивки траншеи, выстроились винтовки. Казалось, хозяева котелков и ружей где-то рядом – за очередным поворотом траншеи – покуривают перед едой.

Сергей в очередной раз свернул и замер, пораженный открывшимся ему ужасным зрелищем. Насколько хватало глаз, окоп был завален трупами солдат в серых шинелях. Картина была столь жуткой, что Сергей не сразу нашел в себе силы двинуться дальше. Включив фонарик, он стал светить на лица убитых. Среди них Сергей не обнаружил ни одного австрийца. Все погибшие были солдатами третьего взвода его роты. Большинство были убиты холодным оружием – заколоты штыками, у некоторых перерезано горло, пробиты черепа. Трудно было понять причину произошедшей здесь трагедии. Как могло так случиться, что множество обученных и вооруженных людей позволили перерезать себя, словно жертвенных баранов?!

Пройдя дальше, Сергей оказался возле землянки второго взвода. Он потянул на себя дверь. Из мрака на него дохнуло едким запахом селитры. Сапогов посветил перед собой фонариком и наткнулся взглядом на посиневшее, застывшее в смертельном оскале лицо ефрейтора Бокова, который сегодня так отличился со шпионским голубем. Из открытого рта покойника, казалось, вырывался немой вопль ужаса и боли. Остекленевшие глаза были широко открыты и направлены прямо на Сергея. В них застыли ужас и изумление. Вскинутыми за секунду до гибели руками мертвец словно пытался закрыться от внезапно ворвавшейся в землянку смерти. Рядом, поодаль друг от друга в нелепых позах застыли еще шестеро покойников. Взрывами брошенных через дверь гранат их разметало по углам землянки.

Такую чудовищную рубку могли учинить только дьяволы из особых штурмовых частей.

Ничто и никто не внушало простым пехотинцам-окопникам такого благоговейного ужаса, как двуногие черти из так называемых «команд смерти». Там, где они проходили, действительно оставались только обезображенные трупы. Штурмовики не знали жалости к противнику и не обременяли себя пленными, чтобы не терять мобильности и инициативы в бою. Их не зря называли «чистильщиками окопов». Они методично зачищали траншеи от вражеских солдат, переходя от одной цели к другой и вырезая всех на своем пути. Где нужно, они действовали кинжалами, штыками-ножами, остро заточенным шанцевым инструментом. Для борьбы в окопах было изобретено специальное оружие: от дубинок всех видов и траншейных кинжалов до ранцевых огнеметов. Но излюбленным оружием этих кровавых псов, по слухам, была саперная лопатка с заточенными до остроты бритвы краями. В умелых руках она оставляла страшные раны. Только в этом 1916 году в русские войска с большим опозданием начали массово поступать стальные каски, да и то не отечественного производства. Франция поставила России более четырех миллионов «шлемов Адриана». До этого генералы считали, что русским «чудо богатырям» шлемы не нужны, ибо они «снижают боевой дух солдат»! Из-за столь абсурдного мнения в первые два года войны тысячи солдат погибли и стали немощными калеками не столько от осколков снарядов и пуль, сколько от небольших камней, разлетающихся от взрывов…

«Чистильщикам» тоже было на руку, что головы русских солдат не были защищены касками, ибо они могли активно работать своим любимым оружием. Опорные пункты обороны противника штурмовики из партий чистильщиков окопов выжигали из огнеметов или забрасывали гранатами с длинными рукоятками и взрывателями ускоренного действия, которые удобно было бросать на любую дальность и невозможно было откинуть назад.

Впервые и с большим успехом штурмовые части начали использовать немцы. Происходило это под Верденом. Затем германские инструкторы стали помогать и своим союзникам-австрийцам формировать и обучать такие «банды». Штурмовики были обучены специальным приемам войны в узких и опасных окопах. В условиях стабилизировавшихся фронтов таким отборным частям придавалось особое значение. Порой всего несколько десятков великолепно натренированных и вооруженных до зубов головорезов менее чем за час добивались успеха там, где до этого на протяжении многих месяцев были напрасно сожжены миллионы снарядов и потеряны десятки тысяч солдатских жизней в безрезультатных лобовых атаках.

Типичная тактика «чистильщиков окопов» заключалась в бесшумном преодолении полоски ничейной земли. Для чего они с помощью специального инструмента проделывали проходы в проволочном заграждении. Подобравшись незамеченной к передовым позициям противника, горстка опытных убийц ножами и штыками снимала дозорных и врывалась в окопы. Их нападение почти всегда заставало противника врасплох. Многократно численно уступая противнику, штурмовики могли достичь поставленной перед ними цели, лишь посеяв панику в стане врага и с первых же минут ближнего боя подавив в неприятельских солдатах волю к сопротивлению. Вот и теперь они, похоже, неукоснительно следовали своей людоедской тактике…

Глава 3

Звуки разгорающегося ожесточенного боя становились все ближе. Сергей уже не шел, а бежал по ходам сообщения на треск ружейной пальбы, хлопки рвущихся гранат, полные ожесточения крики. Он совсем задохнулся от волнения и тяжелого бега, сердце его колотилось так, словно ударяло прямо о землю. В эти минуты у мужчины было только одно желание: поскорее добежать до своих и вместе с ними мстить кровавым псам, которые не заслуживают права называться людьми. Сергей как-то упустил из виду, что в спешке запросто может напороться на этих самых двуногих псов.

Вдруг совсем рядом Сапогов услышал свисток кого-то из офицеров своей роты, призывающий солдат в атаку. Сергей поспешил на этот призыв, но оступился в незаметную ямку, упал, вскочил и снова побежал. Ему показалось, что свисток прозвучал слева. Поэтому Сергей свернул по окопу налево и чуть с маху не налетел на австрийцев. Это была одна из вражеских штурмовых групп. По-охотничьи пригибаясь, головорезы в мешковатой форме неторопливо продвигались по узкому земляному коридору. Не обращая внимания на стоны, слезы и мольбы о пощаде, они добили нескольких оказавшихся на их пути раненых.

Если бы на ногах Сергея были сапоги, а не мягкие чуни, то стуком своих каблуков он, конечно, выдал бы себя неприятелю. А так повернутые к нему спиной австрийцы даже не оглянулись при его приближении.

Случай предоставил Сергею жуткую возможность вблизи увидеть работу мясников из штурмового подразделения. Он оказался так близко к вражеским солдатам, что даже в темноте мог разглядеть кое-какие детали их экипировки. Сергей также ясно слышал, как они перебрасываются короткими фразами.

Австрийцев было трое. Впереди идущий солдат нес большой щит и остро заточенную саперную лопатку. Щитом он прикрывал всю группу от штыков и пуль русских пехотинцев, а точными ударами лопатки кроил черепа и рассекал шеи тем, кто оказывался на его пути. Второй солдат был увешан, как гирляндами, гранатами с длинными рукоятками (которые за особую форму на фронте называли «колотушками»). Он также нес в обеих руках сумки, наполненные гранатами. Периодически «гранатоносец» останавливался и швырял одну-две «колотушки», расчищая группе путь и предотвращая возможные контратаки с флангов. Замыкающий группу солдат был вооружен автоматическим пистолет-пулеметом и штык-ножом. Впрочем, имелось у него и другое оружие…

Неожиданно этот третий австриец зачем-то свернул в боковой ход, поотстав от своих товарищей. Сергей бесшумно последовал за ним и застал штурмовика присевшим на корточки рядом с растянувшимся на земле телом. Мародер беззастенчиво шарил по карманам только что добитого им человека. Ярость охватила Сергея. Вскинув руку с револьвером, он выстрелил в мерзавца, не испытывая никаких угрызений совести из-за того, что стреляет человеку в спину фактически из-за угла. Собаке – собачья смерть!

Однако вместо гибельного вскрика Сергей услышал странный, глухой, металлический стук и визг отрикошетившей пули.

Издав угрожающий клич, «чистильщик» схватил лежащую рядом с телом убитого им русского офицера дубинку, похожую на средневековую палицу, и бросился на Сапогова. Сергей вновь и вновь жал на курок, но странным образом не мог остановить быстро надвигающегося на него врага. Можно было подумать, что австрияк заговорен от пуль, или же наган[4] неисправен. Головорез уже почти добежал до Сапогова и даже замахнулся на него своей железной палкой, как вдруг громко всхлипнул и стал заваливаться на спину. Казалось, здоровяк получил внезапный удар в лицо, пославший его в нокаут. Его тело несколько раз дернулось у ног Сапогова и застыло.

Сергей перевел дух и первым делом выглянул из-за стенки бокового хода, чтобы проверить, где находятся двое других «чистильщиков». К счастью, их уже не было видно. Вокруг звучало столько выстрелов, что вряд ли товарищи убитого Сергеем штурмовика обратили внимание на несколько негромких револьверных хлопков.

Сергей посветил фонариком на лицо врага. Над его правой бровью чернела маленькая дырочка. Только теперь Сергей смог оценить всю степень грозившей ему опасности. Неприятельский солдат был закован в броню, словно средневековый воин. Грудь и спину прикрывала стальная кираса. Даже шею защищал кольчужный капюшон-подшлемник. На нем была надета мешковатая форма грязно-серого цвета из особого непромокаемого материала с толстыми накладками на локтях и коленях, позволяющая сливаться с местностью и ползком преодолевать приличные расстояния в любую погоду. На левой части рукава куртки убитого имелась нашивка с изображением мертвой головы и гранаты старинного образца. Застреленный гренадер имел чин унтер-офицера.

Убитым австрияком русским, чье тело мародер собирался обобрать, оказался несчастный прапорщик Кривошеин. Скорее всего недавний бухгалтер, страдающий близорукостью, просто заблудился в темноте в лабиринте окопов и напоролся на своего убийцу. На лице Кривошеина и рядом с его телом Сергей не увидел очков, без которых сорокачетырехлетний толстяк становился совершенно беспомощен. Сергей осторожно разжал пальцы Кривошеина и взял его наган. Так и есть. Все патроны в револьверном барабане находились в своих гнездах. Потерявший очки чудак даже не попытался защититься, ибо не смог разглядеть лица подходящего к нему с железной палкой человека. Скорее всего он принял врага за своего и даже, возможно, в своей обычной интеллигентской манере поздоровался с ним, приподняв фуражку, словно шляпу-котелок, прежде чем получить дубинкой по голове.

Нелепая трагическая гибель этого безобидного человека, который даже на войне оказался не способен и мухе причинить вреда, потрясла Сергея. Рука сама потянулась к фуражке, обнажая голову в память о светлом человеке и отце большого семейства. Слезы подступили к глазам.

В это время с той стороны, куда только что ушли двое штурмовиков, появился поручик Гурдов. Он шел по траншее быстрой решительной походкой, ведя за собой отряд собранных им солдат. Впервые за время их фронтового знакомства Сергей был рад видеть поручика. На груди Гурдова на длинном шнурке болтался офицерский свисток. Похоже, именно его призывную трель Сергей слышал десять минут назад. Полы офицерской шинели поручика были обожжены огнеметами.

В одной руке он держал обнаженную шашку, в другой – самозарядный трофейный пистолет. Клинок шашки был измазан в крови. У Гурдова было бледное, забрызганное кровью лицо и злые сверкающие глаза навыкате. Обычно закрученные колечками усы его теперь топорщились в стороны остроконечными кисточками, словно наэлектризованные.

Быстро взглянув туда, где лежал, раскинувшись, мертвый австрияк, поручик одобрительно кивнул в его сторону:

– Ваша работа?

Сергей молча кивнул. Тут поручик увидел погибшего прапорщика и сделал сочувственную мину:

– Да, жаль… Забавный старичок был… Однако нам пора идти. Сейчас мне каждый штык дорог. А мертвые подождут.

Бой продолжался всю ночь. Разбитый на сотню фрагментов, он вспыхивал в самых разных местах ротной позиции и затихал лишь, когда одной стороне удавалось полностью вырезать солдат неприятеля. Опьянев от крови, плохо соображая от усталости, Сергей действовал как автомат, не имея сил анализировать свои действия. Страха тоже уже не было, осталось лишь исступление. Он то бежал куда-то вместе со всеми по бесконечным лабиринтам окопов, то жестоко сцеплялся в темноте с пахнущими чужой жизнью мужиками в ожесточенной рукопашной, обменивался ударами ножей, стрелял в упор. Проходы закидывались гранатами, входы в траншеи выжигались добытыми у врага огнеметами… Запах горелого человеческого мяса преследовал Сапогова повсюду. Его пытались душить, ему выдавливали глаза и рвали рот, а он, повинуясь инстинкту самосохранения и забыв на время про человеколюбие и любовь к ближнему, до упора вгонял штык в мягкую плоть. А чтобы не слышать чужих воплей ужаса и боли, надо было самому орать во всю глотку.

К счастью, лиц он тоже не видел во мраке, а иначе, возможно, сошел бы с ума еще до окончания этого кошмара. Временами доходило до пинков и укусов. Законы цивилизованного общества, морали, религии были забыты в этих адских окопах. Каждый старался выжить, а сделать это можно было лишь одним способом – убивать, убивать и убивать, не теряя ни единого мгновения на опасные сомнения. Зато теперь Сергей знал совершенно точно, что такое настоящий ад. Он не был похож на придуманное беллетристами величественное чистилище, а был грязным и вонючим глубоким рвом, наполненным до краев смертью и ненавистью.

Казалось, затянувшемуся кошмару не будет конца. Даже свойственное большинству нормальных людей благоговейное уважение к погостам было отринуто как нелепая условность, допустимая лишь в мирной жизни.

Перед самым рассветом бой переместился на старое католическое кладбище, примыкающее к позициям роты с тыла. Небольшая группа австрийцев заняла оборону на его окраине. Кладбище располагалось на возвышенности и было обнесено каменной оградой. За высокой кирпичной изгородью австрийцы оказались как в крепости. Но даже если бы им пришлось отступить от стены в глубь кладбища, то множество памятников, склепов и растущих между могилами деревьев позволили бы им быстро зацепиться за новый рубеж. Для отряда, в котором находился Сапогов, дело осложнялось еще тем, что у противника имелся ручной пулемет. При малейшей попытке атаковать их австрияки немедленно открывали ураганный огонь. Из-за ограды в русских летели гранаты. Безжалостные даже к раненым, «чистильщики» прекрасно понимали, что им тоже пощады не будет, и сражались отчаянно.

В какой-то момент боя Сергей оказался среди крестов солдатского кладбища, расположенного шагах в двадцати от ограды католического погоста. Он был вынужден укрыться от летящих из-за стены гранат в свежевырытой пустой могиле. Удивительная насмешка судьбы – яма смерти спасла ему жизнь! Именно об этом месте, похоже, и писал в своем письме домой Юлик Никонишин. Вспомнив о друге, Сергей почувствовал тревогу за него: «Где он теперь? Жив ли?»

Между тем положение Сергея и его товарищей становилось хуже некуда. Привыкшие воевать в тылу противника небольшими партиями, чистильщики окопов быстро перехватывали инициативу, умело перегруппировывались и появлялись там, где их не ждали. Трудно было понять, кто тут обороняющийся, а кто хозяин положения, ибо ситуация менялась очень быстро.

Поручик Гурдов материл командование полка, которое до сих пор не смогло разобраться в происходящем и найти способы поддержать горстку бойцов, оставшихся от целой роты.

Не умеющим быстро принимать самостоятельные решения, русским старшим офицерам стоило поучиться у неприятеля. Желая поддержать своих элитных солдат, вскоре австрияки открыли огонь из бомбометов.

Поблизости от того места, где находился Сергей, разорвалось несколько мин. Вскоре запахло чем-то вроде чеснока, начало есть глаза. Сергей сразу начал отползать к своим. Поручик Гурдов закричал, чтобы все надели противогазы. В защитных очках и масках солдаты становились похожими на каких-то чудовищ из гоголевского «Вия». Блокированные на кладбище австрийские штурмовики же явно только ждали такой поддержки, ибо сразу попытались прорваться к своим в густых облаках ядовитого дыма. Но Сергею уже не пришлось участвовать в отражении этой атаки. Противогазную сумку он по рассеянности оставил в блиндаже, и поручик отослал его за нею.

Закрыв лицо платком, Сергей побежал по траншее. По дороге он наткнулся на нескольких знакомых солдат, тоже не взявших или потерявших свои подсумки с масками. Они корчились на земле – их рвало. Но Сергей ничем не мог им помочь. В облаках отравляющих газов он сам и эти несчастные стали похожи на слепцов с картины Брейгеля, которая служит иллюстрацией к известной библейской притче о слепцах: «Оставьте их, они слепые и проводники слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму».

Поэтому, не останавливаясь на мольбы о помощи, Сергей продолжил свой путь. Шагов через пятьдесят он наткнулся на настоящий завал из мертвых тел. Видно было, что здесь происходила особенно жестокая рукопашная схватка. Многие солдаты так и погибли, сцепившись с врагом в беспощадном единоборстве. Сергей начал выбираться из траншеи, намереваясь по верху обойти нагромождение из трупов, но тут ему показалось, что он слышит слабый голос из-под груды тел. Задерживаться было очень опасно, ибо распространяющийся над окопами газ начинал затруднять дыхание, жгло глаза, першило в горле. Но голос показался Сергею знакомым, поэтому он принялся растаскивать мертвые тела. Вскоре Сергей обнаружил под трупами двух австрийцев Юлика Никонишина. Правда, Юлик изменился до неузнаваемости. Лицо его приобрело землистый цвет, черты заострились, глаза впали, вокруг них залегли темные тени. Сергей снова видел перед собой маску смерти, которая померещилась ему накануне вечером.

Юлик получил ужасную рану. У него была раскроена голова. Сергей видел пульсирующий мозг друга. Рана была загрязнена землей и кусочками раздробленных черепных костей. В это время начал моросить мелкий дождь. Сергей прикрыл руками темечко друга, чтобы в рану не попадала вода.

Глядя на незащищенный мозг под своими ладонями, Сергей думал о том, что вот оно – сосредоточие прекрасных мыслей и талантов. Но все это божественное чудо, шедевр природы, то, что философы называют «вселенной человеческой души», оказывается так уязвимо. Почему же Творец или Мать-природа не позаботились о более надежной защите своего лучшего творения?!

Юлик умирал. Речь его была невнятной, рот искривлен. Кажется, он плохо понимал, что происходит вокруг. И все-таки Сергей попытался обнадежить товарища:

– Я отнесу тебя в блиндаж, там безопасно. Скоро бой кончится, и я найду тебе врача. Потом тебя переправят в тыл в хороший госпиталь.

Однако, как только Сапогов попытался поднять друга с земли, тому резко стало хуже.

– Хорошо, побудь пока здесь, – мягко положил руку на плечо товарища Сергей. – Я сам схожу в блиндаж и приведу кого-нибудь или хотя бы принесу сумку с лекарствами.

Среди мертвых тел Сергей отыскал две противогазные сумки. Вначале он омыл лицо Юлика водой из фляги и надел на него защитную маску и очки. Затем промыл собственные воспалившиеся глаза, чтобы не ослепнуть. Потом налил себе в горсть гипосульфита из находившейся в противогазной сумке бутылочки, смочил маску и тоже надел ее и очки.

Все, теперь скорее за помощью! Но тут Сергей увидел, что к нему ползет окровавленный солдат. Этот крупный мужчина плакал, как ребенок, и умолял, чтобы господин офицер ему тоже помог. Солдат получил многочисленные ранения ног от осколков гранаты. Бросить его было нельзя. Сергей с трудом взвалил на себя грузное тело солдата и понес к блиндажу. По дороге он сам удивлялся себе: откуда в нем взялось столько сил. Ведь даже отец, потерявший надежду сделать из сына настоящего мужчину, называл его неженкой и «китайской вазой».

Почему-то Сапогов был уверен, что офицерский блиндаж по-прежнему самое безопасное место на ротной позиции. А по дороге он наверняка встретит кого-нибудь из санитаров или хотя бы солдат, чтобы с их помощью и Никоношина тоже перенести в блиндаж со всей осторожностью.

Но в блиндаже Сергей никого не застал. Обстановка прекрасно передавала панику, в которой обитатели штабной землянки покидали ее: на полу валялось несколько перевернутых стульев, повсюду разбросаны бумаги. На столе отдельно от аппарата лежала явно брошенная в сердцах трубка полевого телефона. Последний, кто покинул укрытие, забыл второпях потушить лампу.

Сергей направился к длинной и широкой земляной лежанке – «купеческому» ложу Никонишина. Солдат на его спине был мужиком в теле и просто не уместился бы на других кроватях.

Неожиданно Сапогов услышал приближающуюся немецкую речь и растерялся. Солдат на его горбу тоже занервничал:

– Схорониться бы нам куда, вашеблагородие! Австрияк нынче лютый, не посмотрит, что я раненый, а вы при мне вроде санитара.

Сергей шарил вокруг взглядом и ничего не мог придумать. Тут он заметил лежащую на столе небольшую металлическую трубочку-пенал. Это был порт-депешник с перехваченным шпионским донесением, отвязанный от лапки голубя, подстреленного уже покойным ефрейтором Боковым. Накануне вечером командир собирался отослать его с вестовым в штаб, да не успел из-за внезапного нападения. «А не за этой ли коробочкой австрияки охотятся?» – осенило Сергея. Он схватил трубочку и недолго думая сунул себе в рот. Едва Сергей это сделал, как за спиной раздался стук с силой распахнувшейся двери. Сергей оглянулся и увидел, как в блиндаж одна за другой влетают две гранаты.

– Ложись! – заорал нечеловеческим голосом солдат на спине Сапогова.

На то, чтобы успеть укрыться или отбросить влетевшие гранаты, времени у Сапогова не осталось. Инстинктивно он бросился в глубь блиндажа подальше от гранат. Взрыв! Осколки с визгом брызнули во все стороны, впиваясь в стены и круша все на своем пути. Сергея резко швырнуло вперед. Он налетел лбом на деревянную сваю и от сильного удара лишился чувств…

Очнулся Сергей оттого, что кто-то обшаривал его тело. Сапогов открыл глаза, но ничего не увидел по причине того, что стекла его противогазовых очков закоптились от дымового нагара. Разочарованный австрияк раздраженно пнул Сергея сапогом в челюсть. Удар получился не очень сильным, но чувствительным. Сергей застонал. Но из-за того что голосовые связки его пострадали от отравляющего газа, из горла вырвался лишь приглушенный хрип, который поглотила защитная маска. «Чистильщики» ничего не услышали и продолжали считать Сергея мертвецом. Это его и спасло. Впрочем, не только это.

Несчастный солдат, которого Сапогов нес на себе, принял на себя весь град осколков от разорвавшихся за спиной у Сергея гранат. Сергей почти не пострадал, но оказался весь забрызган чужой кровью. И выглядел натуральным покойником. Потеряв сознание, он лежал неподвижно, пока его обыскивали. А придя в чувство, быстро сообразил, что надо и далее продолжать изображать мертвеца.

Сергей слышал, как австрияки нашли спрятавшегося под перевернутой ванной штабс-капитана фон Клибека. Сработанная из великолепного чугуна купальница прекрасно защитила барона от осколков. Если бы немцы не проявили излишний педантизм и не решили как следует обшарить блиндаж, штабс-капитан в полной безопасности дождался бы окончания вражеской атаки и героем покинул свое убежище при приближении наших подкреплений.

Но все-таки австрийцы его нашли и стали требовать, чтобы пленный русский офицер выдал им перехваченное с голубем сообщение. Барон готов был отдать жуткого вида головорезам что угодно. Да вот беда, заветной трубочки на столе не оказалось. Сквозь крохотное «окошко» чистого стекла в правом «глазе» своих противогазовых очков Сергей видел, как барон униженно ползает на четвереньках вокруг стола и ищет пропавший пенал. Стоящий над ним с широко расставленными ногами австрийский лейтенант поторапливал русского офицера, грозя ему смертью. Ошалевший от страха штабс-капитан обращался к вражескому офицеру, словно к князю:

– Gnddiger Herr (Ваше сиятельство), прошу вас не поступать так со мной!

Стоя на коленях пленник уверял:

– В моих жилах тоже течет кровь великой германской расы, я прибалтийский немец. И всегда с почтением относился к вашей культуре. Моцарт и Штраус мои любимые композиторы. Венская опера божественна, а ваши женщины такие утонченные. Я обожаю вашу кухню… К тому же в Вене и в Берлине у меня много влиятельных знакомых.

– Довольно! – теряя терпение, поднял левую руку австрийский лейтенант и щелкнул крышкой часов. – У нас мало времени, господин соотечественник (это слово он произнес с презрительной насмешкой). Даю вам три минуты на размышления.

Сергею стало искренне жаль штабс-капитана. Но он не знал, как ему помочь. Выдать врагу депешу? А если в ней заключена большая угроза для всей русской армии?

Пока Сергей размышлял, как ему поступить, австрийцы передумали убивать русского офицера и увели его с собой.

Глава 4

Почти три недели Сергей провалялся в госпитале. Его лечили от отравления газом. Рядом с Сапоговым на соседних койках лежали несколько солдат его роты, – ослепшие, покрытые страшными язвами и нарывами, они умирали долго и мучительно. Он же каким-то чудом не успел наглотаться убийственного газа, хотя довольно долго находился в зараженных окопах без защитной маски.

Хирурги также извлекли из его правой ноги два крохотных осколка. И уже на второй день после операции Сергей начал осторожно пробовать ходить, опираясь на трость. Говорил он слегка осипшим голосом, но врачи обещали, что через пару недель все придет в норму.

Правда, о возвращении на передовую пока речи не было. Сергею полагался трехмесячный отпуск для поправки здоровья. И лишь по его окончании он мог предстать перед комиссией военных врачей, которые либо признают его годным к строевой службе, либо окончательно коммисуют из армии.

В день выписки проводить Сергея собралась компания из сестер милосердия и пациентов из числа ходячих. В руках у Сапогова была его неизменная спутница – гитара, под аккомпанемент которой он исполнял недавно сочиненный трагикомический романс. В его куплетах бард описывал драматические обстоятельства своего ранения и последующего чудесного спасения, воздавая должное искусству врачей и заботливости прекрасных ангелов, спустившихся в ад войны в облике сестер милосердия, «чья красота сильнее лучших заморских лекарств». А еще благословлял свою «шестиструнную мандолину», которая не дает ему долго хандрить.

Эта испанская гитара, сделанная известным мастером на заказ, точно так же, как и ее хозяин, получила в последнем бою два осколочных ранения и была «прооперирована» умельцами из госпитального хозвзвода, которые наложили на ее деревянный корпус две фанерные заплатки.

Наверняка Сергей еще не один час играл и пел для провожающих поклонников, если бы к компании не подкатил огромный черный автомобиль «делоне-бельвилль». За рулем длинного открытого кабриолета сидел спортивного вида молодой офицер в черной кожаной куртке, перчатках-крагах и больших противопыльных очках. Он был похож на авиатора.

Офицер неторопливо стянул с рук перчатки, переместил огромные очки с лица поверх фуражки. И только тогда молодцевато выпрыгнул из машины и, поскрипывая на ходу новенькой кожей, направился к компании. Его длинные мускулистые ноги в плотно облегающих, расшитых шнурами и галунами малиновых рейтузах – гусарских чикчирах не могли не вызвать стыдливого восхищения у присутствующих дам. Особенно учитывая, что «автомобилист-гусар» выгодно обтянул свое выдающихся размеров мужское достоинство. Такими же внушительными были большой американский револьвер, чья рукоять торчала из огромной кобуры на его боку, и кавалерийская сабля, которая, бряцая на кочках, волочилась за ним по земле на длинной перевязи. Широкие плечи незнакомца, грубое, но обаятельное лицо, его очевидная склонность жить, как в автомобиле на всех парах, создавали впечатление, что перед вами хоть и пижон, но в общем-то славный парень.

Машина, на которой франт с шиком подкатил, и его самоуверенный вид не оставляли сомнения в том, что офицер прибыл сюда по какому-то особо важному делу. Тем не менее он начал с того, что с галантной улыбкой красиво отдал честь симпатичным девушкам. И уж только затем осведомился, кто из присутствующих будет вольноопределяющимся Сапоговым. Сергей, ответил, что это он и есть. Тогда незнакомый офицер козырнул и ему, но сделал это уже не так, как только что дамам, а быстрым точным взмахом руки к виску.

– Ротмистр Дураков, – назвал он себя, нисколько не смущаясь своей неблагозвучной фамилии. – Вас желают видеть в штабе 8-й армии по неотложному делу.

Штаб командующего восьмой армией Алексея Каледина располагался в добротном трехэтажном каменном доме в центре Ровно. Они проехали мимо стоящего в начале улицы огромного броневика о двух пулеметных башнях. На борту полугусеничной бронемашины масляной краской аршинными буквами было начертано «Суворов». Броневиков в армии было немного, и каждый из них имел собственное название, как боевой корабль.

Дураков, не отрываясь от дороги, сообщил, что броневик недавно прислали с Путиловского завода и вскоре он отправится на передовую, где даст австриякам прикурить.

Приближаясь к зданию со стороны фасада, можно было видеть, как в окнах его первого этажа разговаривают по телефонам, стучат на печатных машинках и что-то деловито обсуждают друг с другом многочисленные штабные работники. Сергею это напоминало большую адвокатскую контору. До войны в Париже ему однажды довелось обращаться в одну подобную фирму. Служившие там клерки были столь же деловиты и подтянуты, разве что вместо военных френчей носили строгие костюмы. Хозяин той фирмы, усатый, обрюзгший толстяк, похожий на моржа, крайне неохотно покидал свое удобное кресло и наверняка страдал запорами и геморроем, ибо большую часть его рабочего стола занимали проспекты с рекламой лечения на водах…

Совсем не таким был человек, занимающий главный кабинет в здании, в которое Сергей направлялся. Когда они подъехали, на крыльцо штаба в сопровождении свиты вышел крепко сбитый черноусый мужчина с золотыми генеральскими погонами на плечах, георгиевской шашкой и двумя георгиевскими крестами IV и III степеней. Это был сам командующий 8-й армией генерал от кавалерии Алексей Каледин.

Сергей, как и многие в армии, знал командующего в лицо. Каледин предпочитал руководить вверенными ему войсками не из безопасного тыла, а из авангарда. Он часто выезжал со своим штабом на передовую, что давало ему возможность лично оценивать ситуацию и принимать быстрые, стратегически точные решения. В частях его уважали не за красноречие. Наоборот. Каледин не любил и не умел произносить красивых напыщенных речей.

Однажды он приехал на позицию роты, в которой служил Сапогов, все обошел с угрюмым выражением лица, тщательно осмотрел боевую линию. Спокойно расспросил офицеров и простых стрелков о ходе боя, поинтересовался условиями их службы, попробовал только что приготовленной солдатской каши. Потом больше часа провел на передовом наблюдательном пункте, обстреливаемом жестоким огнем, почти не отрываясь от наблюдательной стереотрубы. Это было опасно, в австрийских окопах находились снайперы с оптическими прицелами, которые разносили стереотрубы вдребезги, а при случае могли сделать дырку в неосторожно приподнявшейся над бруствером офицерской фуражке.

Уезжая, он сказал: «Верю, что стрелки роты не оплошают, когда наступит решительный час». В его устах эта незамысловатая похвала имела большой вес и значение для всей роты. В частях командующего очень уважали и офицеры и солдаты.

Его храбрость давно стала притчей во языцех. Не раз одним своим появлением Алексей Максимович останавливал бегущих солдат и увлекал их за собой в атаку. Были случаи, когда неприятельские пули свистели совсем близко от генерала, неподалеку взрывались снаряды, и окружающие офицеры умоляли командующего укрыться в безопасном убежище. Но выходец из донских казаков не замечал опасности, когда был занят своей работой. Несколько раз под ним убивало лошадей, погибали находящиеся рядом адъютанты.

Хорошо известно было и великодушие генерала. Однажды после успешного боя Каледин приехал на позиции отличившейся в отражении неприятельской атаки дивизии. Ночью среди тишины стали доноситься с поля сражения стоны и крики о помощи тех раненых, которых австрийцы бросили на произвол судьбы. Генерал Каледин приказал санитарным командам срочно оказать им помощь.

И можно себе представить угнетенное состояние духа этого гуманного, высокой культуры человека, когда однажды, войдя после одного из боев в избу, он увидел там тела трех австрийских пленных офицеров, буквально плавающих в собственной крови, и услышал рассказ очевидца-крестьянина, что австрийцев, на коленях умолявших о пощаде, как баранов, зарезали всадники туземной «дикой» дивизии.

До Сергея доходили слухи о недавнем ранении генерала. И это было похоже на правду. Желтолицый, сильно похудевший с тех пор, как Сергей видел его в последний раз, с заострившимися скулами и померкшими, тусклыми рыбьими глазами генерал имел вид сильно ослабевшего человека, который в значительной мере утратил интерес к происходящему вокруг него и продолжает играть прежнюю роль лишь по инерции. Он даже вроде стал меньше ростом. Казалось, из него как будто вынули тот «аршин», который полагается «проглотить», чтобы иметь настоящую военную выправку.

На этот раз Сапогов видел старика, которому, кажется, даже генеральские погоны давили на плечи, и оттого он их ссутуливал. Каледин постоял некоторое время на крыльце, словно примериваясь к ступенькам. Вытер платком выступившую на лбу испарину, и только тогда начал спускаться к поджидающей его машине. Вдруг генерал пошатнулся, но тут же с обеих сторон его аккуратно поддержали заботливые руки адъютантов.

Служащий при штабе ротмистр Дураков рассказал Сапогову, что генерал лишь недавно оправился от сквозной пулевой раны, считавшейся тяжелой. Да и то покинул госпиталь, не долечившись. Командующему Юго-Западным фронтом генералу Брусилову Каледин, мол, очень решительно заявил, что совершенно поправился и не где-нибудь еще, а только на фронте будет чувствовать себя на своем месте и окончательно укрепит здоровье.

Сергей смотрел на кумира армии с сожалением, недоумением и горечью. Эта рана могла отрицательно повлиять на энтузиазм и инициативность командующего. Во всяком случае, история знает немало таких примеров. В 1870 году в самом начале сражения с пруссаками при Сен-Прива французский маршал Ашиль Базен был ранен шрапнелью в плечо, после чего фактически устранился от командования, что привело к фатальным последствиям для всей его армии и в конечном итоге стало одной из причин позорной капитуляции Франции.

Но как оказалось (и к счастью), в отношении Каледина Сергей ошибался. Стоило одному из полковников обратиться к генералу с уточняющим вопросом по поводу предстоящей поездки на передовую, как генерал сразу преобразился. Забыв о своих недомоганиях, он заговорил с большим энтузиазмом. Его лицо приобрело сосредоточенное выражение. Сергей снова видел моложавого пятидесятидвухлетнего мужчину, каким запомнил его по визиту в свою роту. Этот человек умел при необходимости собирать волю в кулак!

Перед тем как сесть в автомобиль с личным флажком-штандартом, укрепленным на капоте, Каледин приветливо поздоровался с часовым – простым солдатом, стоящим при входе в штаб. Да и с подчиненными он говорил не через губу в высокомерном апломбе, а как с коллегами и единомышленниками.

Сергею пришла в голову мысль, что, будь его воля, он бы специально откомандировывал в перерывах между боями лучших солдат из каждой роты, на которых все держится, чтобы они могли посмотреть на своего командующего и убедиться, что даже после ранения Каледин остался прежним «стальным» генералом. Ведь ничто так не укрепляет дух армии, как вера в своего командира.

* * *

В вестибюле штаба Сергей остановился перед зеркалом. Так получилось, что он давно не видел собственного отражения. В окопах как-то не было желания прихорашиваться, да и не для кого. Там они жили, как в мужском монастыре или военной артели, месяцами не видя женщин. Элементарная самогигиена в спартанских условиях не отнимала много времени и казалась естественной на войне. Чтобы укрепить тело, умывался Сергей всегда на улице. Выскочишь утречком из блиндажа по пояс раздетый, быстренько поплещешь на себя ледяной водой, почистишь зубы, поскребешь щеки бритвой и назад в тепло скорее одеваться. Это штабс-капитан фон Клибек по часу прихорашивался, напомаживался перед зеркалом, даже добыл специального денщика из профессиональных цирюльников. Сергей же стригся наголо и нисколько не беспокоился о том, что выглядит как башибузук. Хотя до войны собственная внешность волновала его очень сильно.

В госпитале же зеркал специально не вешали, чтобы обожженные, покрытые страшными язвами, лишившиеся глаз, носов и челюстей пациенты не теряли волю к выздоровлению, увидев собственное уродство.

Сергей так отвык видеть свое отражение, что ему просто не пришло в голову хотя бы перед выпиской попросить зеркальце у кого-нибудь из «сестричек».

Возвращение к цивилизации застало окопника врасплох. Проходя мимо большого зеркала в штабном вестибюле, Сергей случайно заметил в нем человека, в облике которого ему показалось что-то знакомое. Он не сразу узнал себя! А когда понял, что видит собственное отражение, несколько минут в изумлении простоял перед зеркалом. Наверняка и отец его не сразу бы признал в этом возмужавшем мужчине с твердым взглядом и сединой на висках своего бесхарактерного, инфантильного сынка. Война сильно меняет людей!

Разговаривал с Сапоговым начальник контрразведывательного отдела штаба армии полковник Гарин. Он был высок и сухощав. Форма сидела на нем без единой складочки. На вид хозяину кабинета можно было дать лет 50–60. Черты лица его были благородны и четко очерчены. С этого импозантного мужчины можно было бы лепить Цезаря. Во всяком случае, что-то общее с внешностью древнеримского императора полковник явно имел. След от ожога на подбородке совсем не портил его. Напротив, создавал ощущение, что перед вами личность с серьезной биографией.

Задавая Сергею вопросы и выслушивая ответы, полковник смотрел на собеседника с одобрительной улыбкой. Так преподаватель принимает экзамен у студента, которому открыто симпатизирует:

– Похвально, похвально… Вы поступили очень мужественно и профессионально. Буду с вами откровенен: информация, которая содержалась в шпионском сообщении, могла бы повлиять на весь ход войны. Уверен, что ваш отец гордился бы вами.

Эти слова задели болезненные струны в душе молодого мужчины, так что он не смог смолчать:

– Мой отец давно махнул на меня рукой. По его мнению, я мотылек, порхающий от цветка к цветку ради собственного удовольствия. И пользы от меня обществу никакой.

Полковник понимающе покачал головой:

– Представьте себе, когда мне было двадцать лет, мой отец говорил мне примерно то же самое. Отцам свойственно слишком критично относиться к сыновьям. Вечная проблема отцов и детей!

Все это время звонили телефоны на столе полковника. Извинившись, Гарин снимал трубку, внимательно выслушивал очередного собеседника, в нескольких сжатых фразах отвечал, после чего продолжал прерванную беседу:

– А ведь я хорошо знал вашего отца, – откинувшись на спинку стула, вдруг заявил Гарин. Голос полковника зазвучал с ностальгической протяжностью.

– Замечательные были времена! Мы служили с ним вместе… Давненько это было…

В кабинет, постучав, заглянул ротмистр Дураков. Он выходил по какому-то делу. Полковник стал рассказывать, обращаясь поочередно то к своему сотруднику, то к Сапогову, какой замечательный человек и необыкновенный профессионал отец Сергея.

– Ваш отец никогда не соблюдал правила. Правда, за это начальство его, мягко говоря, недолюбливало. Но зато ему удавалось то, что не могли сделать другие…

Сергею было приятно, словно хвалили его самого.

Снова плавно перейдя от отца к сыну, полковник стал расспрашивать, когда Сергей намерен ехать в отпуск.

– Завтра в четыре у меня поезд до Петербурга. Я уже получил в комендатуре билет.

Тогда полковник попросил:

– А не могли бы вы на несколько деньков задержаться здесь? Нам очень нужна ваша помощь. О проездных документах не беспокойтесь, вам переоформят их на любое число.

– Я готов… – немного растерянно ответил Сергей, – но, право, не понимаю, чем могу помочь контрразведке.

– Вы должны хорошо знать район, который нас очень интересует, – пояснил Гарин. – У нас есть сведения, что перехваченного вашей ротой шпионского голубя могли запустить вот отсюда. – Полковник развернул на столе карту и обвел на ней карандашом приличный участок территории.

Сергей действительно хорошо знал эти места. В этих нескольких десятках верстах, которые можно было объехать за день на крестьянской подводе, ему знаком был каждый хутор. Не один месяц их рота занимала рубеж возле украинского села, чье название по-русски звучит как Подгорное. Бесчисленное количество раз Сергей проходил и проезжал через покинутое местными жителями из-за опасной близости к передовой селение, наполненное солдатской жизнью. Или отправлялся на подводе по старому шляху мимо не сшибленного снарядами деревянного креста с жестяным кружевным щитком над образом Спаса – выполнять очередное снабженческое распоряжение командира роты. Штабс-капитан всегда назначал именно его в хозяйственные экспедиции в ближний тыл, как самого бесполезного в боевом отношении подчиненного. Так что Сергей без труда мысленно представил себе местность, на которую указывал карандаш в руке полковника. А тот рассказывал:

– За последний месяц нашими наблюдателями зафиксировано еще два пуска почтовых голубей в сторону австрийских позиций. И оба раза это происходило из нашего ближнего тыла – вот отсюда и отсюда.

Остро заточенное острие полковничьего карандаша сделало две точки вблизи жирной красной кривой, обозначающей линию фронта.

– Как видите, это тоже недалеко от позиций вашего полка.

Сергей вспомнил, что еще до того, как ефрейтор Боков подстрелил почтаря, он слышал, как солдат-ездовой из обозной роты рассказывал, что видел, как из леска верстах в пяти от позиций их полка из рощи выпорхнул крупный голубь. Он не был похож на дикую птицу. Голубь стремительно понесся в сторону линии фронта.

Полковник стал рассказывать, что в последнее время контрразведка армии начала активную борьбу с неприятельской голубиной почтой посредством ястребов, расстановки пикетов и высылаемых вдоль лини фронта конных разъездов, в которые назначаются первоклассные стрелки из числа опытных охотников и егерей.

– Поэтому их агенты не рискуют пускать голубя с важным донесением с большого расстояния, а вынуждены пробираться для этого в наш ближний тыл. Из-за особенностей рельефа местности это самый удобный район с нашей стороны на много верст вокруг для организации такого рода связи. За позициями наших частей на этом участке фронта много лесов, затрудняющих наблюдение, и невыселенных деревень, где можно снять угол. Австрийская военная станция приема голубей, по нашим сведениям, тоже расположена всего в трех верстах от передовой.

Полковник стал излагать Сапогову план намечающейся операции:

– Вы отправитесь вместе с двумя нашими людьми. Они будут одеты, как простые солдаты вашей роты. Будете заезжать в села и хутора, предлагать жителям обычные крестьянские заработки вроде извоза для армии; набирать плотников для укрепления ходов сообщения, договариваться о закупке продуктов для разнообразия офицерского меню. Это будет прикрытием для ваших поисков.

Сергей понимающе кивнул, и полковник продолжил:

– Ваше появление не должно вызвать подозрений, ведь вас неоднократно посылали с подобными поручениями. Если, как мы предполагаем, неприятельский агент-связник действует в этом районе не один месяц, то наверняка он хорошо изучил обстановку. Не исключено даже, что вы с ним уже встречались, и он знает вас в лицо.

После инструктажа довольный тем, что уговорил Сергея, полковник весело предложил, потирая руки:

– А не побаловаться ли нам чайком?!

Он повернулся к ротмистру Дуракову:

– Ника, распорядись-ка, чтобы согрели самовар.

Полковник сложил и убрал в сейф карту и стал доставать из огромного буфета чашки, вазочки с печеньем и конфетами.

А Сергей получил возможность как следует осмотреться. Комната была достаточно сумрачная, но очень уютная, с узкими, охваченными решетками окнами и низкими сводчатыми потолками. Даже днем заниматься письмом или чтением здесь можно было лишь при свете большой массивной бронзовой лампы с абажуром. Обставлен кабинет был добротной дубовой мебелью: стульями с высокими готическими спинками, шкафами в полстены. Полированный рабочий стол создавал ощущение солидной тяжеловесности.

По стенам была развешана плохая живопись, потолок украшен лепниной, на полу персидский ковер с «протоптанной» дорожкой – прежний хозяин кабинета явно имел привычку в раздумьях прохаживаться по комнате взад-вперед.

В дальнем углу висела большая икона в старинном серебряном окладе, а перед ней зажженная неугасимая лампадка.

Чувствовалось, что мещанская обстановка комнаты досталась военным в наследство от прежних хозяев дома. И деликатные постояльцы старались без особой нужды ничего здесь не менять. Сергей заметил только прикрытую от чужих глаз занавесочкой военную карту, прикрепленную на стену позади стола. Похоже также, что часть полочного пространства в шкафах была освобождена от посуды и разного домашнего скарба и отдана под казенную документацию.

Подушка и длиннополая кавалерийская шинель на стоящем вдоль стены диване свидетельствовали о том, что нынешний хозяин кабинета порой и ночует здесь.

Желая развлечь гостя, полковник рассказал, что это один из лучших домов в городе. Он принадлежит одному из здешних богатеев. Его родственники сами из патриотических чувств предложили командованию предоставить дом под штаб. Сам же престарелый владелец дома ныне находится на излечении в дорогой заграничной клинике для душевнобольных. Под конец жизни у уважаемого в городе купца случилось тихое помешательство: он стал бояться разбойников, которые, как он считал, однажды ночью могут пробраться в его жилище и взять его в заложники, чтобы потребовать в качестве выкупа все его состояние. Одну из комнат своего дома (в которой они теперь находились) купец превратил в настоящий жилой сейф. По его приказу стены были обшиты дополнительными пулестойкими броневыми листами, дверь тоже укрепили и снабдили секретными английскими замками, ключи от которых хозяин держал при себе. Снаружи подобрать ключи к замкам или воспользоваться отмычками преступники не смогли бы, ибо дверь закрывалась только изнутри, а с внешней стороны даже не имела замочных скважин. Домочадцы свихнувшегося купчины называли его убежище «комнатой страха».

– Однако для размещения контрразведки лучшего места не придумаешь, – обводя взглядом свою штаб-квартиру, пояснил полковник.

Когда все было готово для чаепития, полковник неожиданно обнаружил, что большая жестяная банка, где хранилась заварка, пуста. Он озадаченно посмотрел на ротмистра и незаметно для Сергея подмигнул ему:

– Что будем делать, Ника?

Дураков задумчиво почесал затылок и неуверенно предложил:

– Может, у шифровальщиков попросим?

– Не дадут, – уверенно мотнул головой полковник. – Ты же этих куркулей знаешь!

Тут полковника осенило. Он повернулся к Сергею и предложил:

– А знаете что, давайте будем считать это вашим испытанием и посвящением в разведчики.

Он сказал это как бы в шутку. Но Сапогов почувствовал, что ему собираются устроить самую настоящую проверку.

– В мирные времена от меня требовали оформить кучу бумаг, чтобы даже временно зачислить кого-то в отдел. Надо было послать добрую сотню запросов и получить десятки высоких резолюций. К счастью, на войне все решается значительно быстрее и проще. Если не возражаете, первую проверку вам на годность к нашей службе мы устроим прямо сейчас.

– Как, сейчас?! – насторожился Сергей.

Полковник подтвердил:

– Ну да. Привыкайте. Нам долго раскачиваться некогда. В конце концов, вы же сын кадрового разведчика! Ну как, согласны?

Полковник выразительно взглянул на Сергея.

Сергей кивнул, впрочем, не слишком уверенно. Но полковнику этого было вполне достаточно, так как он сразу приступил к инструктажу:

– На этаже под нами находится комната, на ее двери весит табличка «Шифровальный отдел».

Сергей заволновался: «Сейчас он, чего доброго, потребует, чтобы я выкрал секретный шифр и приволок его сюда. Веселенькое дело! Меня же просто пристрелят, как пробравшегося в здание неприятельского шпиона! Нелепость какая-то!»

К счастью, полковник имел в виду совсем другое. Он протянул Сапогову пустую банку из-под чая и пояснил:

– У шифровальщиков лучший чай в здании. Китайский! Подполковник Никитин два месяца назад ездил с нашей военной миссией в Китай ко двору нового китайского императора Юань Шикайя, чтобы с представителями других держав-союзниц уговорить его вступить в войну с Германией на стороне Антанты. Там он оказал услугу одному высокопоставленному чиновнику.

Должно быть, желая разрядить обстановку, полковник Гарин рассказал презабавный эпизод из китайских впечатлений коллеги. Будучи приглашенным к обеду в дом китайца, русский офицер узнал, что такое китайская вежливость. Под конец обеда слуга с черной лоснящейся косицей степенно приблизился к своему хозяину и с поклоном поставил перед ним серебряный тазик. От другого лакея хозяин дома принял павлинье перо и полотенце. Пощекотав себе в горле, вельможа изрыгнул все съеденное в таз. Русский гость, будучи в шоке, повернулся к соседу справа, дипломату, долго жившему в Поднебесной. Тот пояснил, что своим поступком китаец дает понять, что кушанья, приготовленные для званого обеда, восхитительны, а полученное им удовольствие от общения с гостями настолько велико, что он готов отобедать еще раз.

– Чай, за которым я вас посылаю, – продолжал говорить Сергею Гарин, – выращен на плантациях того самого китайского чиновника. Каждому из гостей он на прощание подарил по здоровенной банке. Этот сорт называется «Разговор с богами». Говорят, если правильно заварить, напиток получается действительно божественный.

Сергей покинул кабинета Гарина в полной растерянности. Он понятия не имел, как можно выполнить странное поручение полковника. Но и отказаться ему не позволяла гордость. Проходя по коридору, Сергей увидел в приоткрытой двери одного из кабинетов полного мужчину средних лет в полковничьем кителе, склонившегося над строго одетой, хорошенькой барышней, которая безостановочно печатала на машинке. Сергей замедлил шаг, прислушиваясь.

– Ниночка, неужели вы все вечера собираетесь проводить у себя дома? Что за монастырь вы себе устроили! При ваших-то красоте и обаянии. Позвольте мне все же развлечь вас. Конечно, мы не в Петербурге и даже не в Киеве, но и в этом городишке можно приятно провести время…

Едва зайдя в комнату шифровальщиков, Сапогов с порога заговорил игриво:

– Добрый день, господа! У нашей Ниночки появилось желание выпить чайку, а наши запасы заварки – увы и ах! – внезапно закончились. Во имя мужской солидарности не дайте осрамиться перед хорошенькой мадемуазелью! Обещаем вернуть в двойном размере.

Через несколько минут Сергей покинул владения шифровальщиков, прижимая к груди заветную добычу. Сделав несколько шагов, Сапогов услышал, как за дверью один голос обращается к другому:

– Послушай, ты знаешь, кто это такой?

– Да разве этих новеньких упомнишь! Постоянно из Петербурга присылают «моментов»[5]. Месяц-другой побудут, фронтовой стаж заработают и моментально обратно в столицу – за новыми чинами и должностями.

Глава 5

На поиски вражеского агента Сергей отправился вместе с двумя сотрудниками контрразведки. На этот раз они ехали не в автомобиле, а верхом на бельгийском мотоцикле с коляской. За рулем сидел ротмистр Дураков, за ним во втором седле – старший унтер-офицер Черпаков по прозвищу Черпак – широкоплечий силач под два метра ростом.

Незадолго до наступления сумерек они остановились возле придорожного распятия. Спутники Сапогова, коротко посовещавшись в сторонке, зачем-то принялись выкапывать крест.

Сергея возмутило такое богохульство. Тогда Дураков пояснил новому в их деле человеку, что австро-германская разведка для своих целей ничем не брезгует. В специальной школе под Инсбруком австрийцы тренируют для шпионской работы священников, которые должны устанавливать специальные указательные знаки, замаскированные под распятия, и иконы на всех важных дорогах, возле мостов и железнодорожных узлов населенных пунктов, занятых нашими частями, чтобы помочь неприятельскому генеральному штабу планировать диверсионные операции и рейды по нашим тылам.

По словам ротмистра, имелись у австрийцев и особые отряды шпионов, которые состояли исключительно из стариков, калек и детей, посылаемых в пределы военной зоны под видом нищих и бродяг.

Вообще, агентов неприятель вербовал из представителей самых разных профессий. Засланные врагом лазутчики, маскируясь под крестьян-коробейников, торговали табаком, спичками и другими мелкими товарами на перекрестках стратегически важных дорог, по которым передвигались войска и обозные колонны снабжения. Они служили лакеями в ресторанах, парикмахерами, фотографами, банщиками и чистильщиками сапог.

– Воры, убийцы, проститутки – для разведки все это подходящий материал, – открывал Сергею сермяжную правду войны Дураков. – Вот представьте: вырвался офицер с передовой в какой-нибудь прифронтовой городок. Куда он первым делом отправится в поисках развлечения? В ресторан или, пардон, в публичный дом. И там и там его ожидают дамы свободного обращения.

По рассказу разведчика, в прифронтовых городах австрийская разведка специально организовывает нелегальные притоны, а также квартиры с гостеприимными симпатичными хозяйками, куда заманивают наших офицеров. В пьяной компании, хвастаясь друг перед другом своей осведомленностью, гости в погонах часто выбалтывают военные секреты. Хозяйки и прислуга таких «малин» не упускают шанс украсть у загулявшего гостя документы, которые могут заинтересовать их хозяев. Особенно шпионов интересуют те, кто служит в штабах, в телеграфных ротах, на радиостанциях, так как через них можно получить особо ценные сведения о применяющихся в русской армии шифрах и кодах.

– Даже находясь в тылу, надо сохранять бдительность, – наставительно заключил ротмистр.

Сергею уже приходилось слышать подобные истории о вездесущих вражеских шпионах. Их очень любили рассказывать друг другу солдаты. Фронтовые же офицеры из числа людей интеллигентных обычно относились к таким страшилкам с юмором, как к популярным у простого народа, примитивным агитационным картинкам.

С самого начала войны в России очень стал популярен патриотический лубок[6].

На подобных картинках обычно в гротесково-преувеличенной форме показывались подвиги русских воинов, и одновременно карикатурно изображался их враг. Так, на одном знаменитом лубке был изображен подвиг казака Кузьмы Крючкова. Этот воин вместе с тремя своими сослуживцами атаковал прусский кавалерийский разъезд из 32 всадников и лично заколол пикой и зарубил шашкой полтора десятка неприятельских солдат. Было издано множество вариантов картинок с данным сюжетом. И на всех Крючков изображался в виде былинного героя-богатыря. Так, на одном лубке лихой казак насаживает на пику пруссаков, словно шашлык на шампур. Подпись к картинке гласила:

Храбрый наш казак Крючков

Ловит на поле врагов.

Много ль, мало, не считает,

Их повсюду подцепляет.

Как догонит – не милует,

Сзади, спереди шпигует

По возможности елику

Сколько влезет их на пику.

Многие известные художники с удовольствием творили в народном жанре военно-агитационного лубка. А такие знаменитые издатели, как Сытин, Сафронов, в своих типографиях многотысячными тиражами издавали наглядные картинки, прославляющие подвиги штабс-капитана Нестерова, рядового Василия Рябова, сестры милосердия Риммы Ивановой.

Изображали авторы лубков и вражеских шпионов, сильно преувеличивая их возможности, чтобы воспитать в народе бдительность. Однако часто такая агрессивная пропаганда порождала шпиономанию и погромные настроения. В каждом человеке с немецкой фамилией видели тайного лазутчика. В Петербурге и в Москве несколько известных и уважаемых врачей, адвокатов и инженеров были жестоко избиты неизвестными. Прямо на улице среди бела дня можно было получить кастетом по лицу от оравы озверевших от водки и ненависти горе-патриотов или быть задержанным и доставленным городовыми в участок только за то, что ваше лицо кому-то показалось подозрительным.

В одном Сергей был согласен с ротмистром: от прежнего джентльменского отношения военных противников друг к другу, которое было принято в XIX веке, не осталось и следа. Новая бесчестная мораль ведения войны допускала использование любых средств для победы.

Примерно за неделю до нападения «чистильщиков» на роту Сергея прибывшие на помощь австрийцам германские цеппелины разбрасывали над русскими окопами карикатуру, на которой с одной стороны был изображен император Вильгельм, опирающийся на свой народ. А с другой – русский царь Николай II, опорой которому служил огромный половой орган фаворита царской четы Григория Распутина.

Давя неприятельских солдат гусеницами только что созданных танков, травя их, словно крыс, газами, воюющие стороны не стеснялись использовать грязные приемы. И разведка в силу специфики этого ремесла активно использовала для своих целей худшие человеческие инстинкты.

Поэтому жандармы, из которых состоял кадровый костяк военной разведки, всегда чувствовали себя в глазах благородного общества и передовой интеллигенции людьми, скомпрометированными своею службой. Другое дело, что некоторые из них, как отец Сергея, сознательно несли этот крест во имя благородной цели служения Отчизне.

Другие же, и таких приспособленцев, похоже, было немало, поступали на тайную службу ради более высокого, чем в армии и даже в гвардии, жалованья, возможности быстрее получать чины и ордена, не подставляя при этом грудь под вражеские пулеметы и не ночуя в сырых землянках.

Должно быть, ротмистр Дураков почувствовал, что фронтовик относится к нему с некоторым высокомерием, потому что заявил с апломбом:

– Если вы решили, что вам предстоит небольшое приключение перед поездкой домой, то вы глубоко заблуждаетесь. Наш враг очень опасен, ибо ставки в этой игре велики. Один разоблаченный шпион может стоить целого пехотного полка; перехваченная депеша – дивизии. Потому что в ней может содержаться донесение с указанием конкретных наших воинских частей, где они сформированы и на каких позициях стоят, имеют ли полный состав, сколько в каждой части пулеметов, численность кавалерии, конский состав, имеются ли новые образцы боевой техники и так далее. А если враг окопался в штабе! Представляете, какая катастрофа может произойти?!

В детстве Сергей тоже считал разведчиков необыкновенными людьми. Отец казался ему героем, словно сошедшим со страниц увлекательного приключенческого романа. Но, став взрослее, юноша через отца увидел другую сторону этой профессии. Работа отнимала у отца почти все время и силы. Из-за вечной занятости на службе он так и не женился. Кем была мать Сергея, он ему никогда не рассказывал, как не любил рассказывать и о своей работе. Чем старше становился Сергей, тем более ограниченным казался ему отец. В своих взглядах на политику и различные стороны общественной жизни он был предельно прямолинеен и консервативен. Сергею даже не верилось, что когда-то он тоже был молодым и даже служил в гусарах, известных своим свободолюбием и разгульностью. Фактически убеждения отца всегда находились в рамках данной царю и Отечеству присяги. Частые споры с отцом, ширящаяся меж ними пропасть взаимного непонимания привели Сергея к убеждению, что главное назначение любых спецслужб – борьба за собственную значимость в глазах власти. А для этого им необходимо постоянно выдумывать врагов, раздувать степень угрозы, порождать в обществе шпиономанию.

Нет, конечно, глупо было полностью отрицать существование вражеских шпионов. Они были неотъемлемой частью войны, как снайперы и отравляющие газы. И перехваченный сослуживцем Сапогова голубь, несший шпионское донесение противнику, был тому наглядным доказательством. Но в целом размеры угрозы, якобы исходящей от тайных агентов врага, конечно, были сильно преувеличены – в этом Сергей не сомневался.

Правда кровавая баня, учиненная неприятельскими «чистильщиками окопов», несколько поколебала его скептический настрой. Ведь если противник проявил такую лютость в стремлении вернуть шпионское послание, значит, придавал ему чрезвычайно большое значение.

Но основной причиной, которая побудила Сергея согласиться помочь контрразведке, было все-таки стремление отомстить за погибшего друга. Пусть не его непосредственным убийцам, но хотя бы тем, кто натравил «чистильщиков» на их роту и послал шпионское донесение, из-за которого все произошло.

Однако при этом Сергей не собирался покорно сносить покровительственное отношение этого пижона (впрочем, на это задание ротмистр отправился одетым, как простой солдат) с дурацкой фамилией, который настаивал, чтобы новичок и шагу не делал, сперва не посоветовавшись с ним. Но с какой стати он должен был выслушивать нравоучения этого сыщика, который и настоящего-то пороху наверняка не нюхал: не бывал под артиллерийским обстрелом, не ходил в штыковую!

– Милостивый государь, – желая поставить хлыща на место, холодно обратился к нему Сапогов. – Вы напрасно беспокоитесь. Уж с одним-то австрияком я как-нибудь управлюсь без чьей-либо помощи.

Так Сергей оказался один в незнакомом лесу, откуда, по данным разведки, неприятельский агент несколько раз запускал своих голубей. Лес был глухой и безлюдный на версты и версты вокруг. Это был мертвый лес. Докатившаяся сюда с передовой волна ядовитых газов убила все живое. Поэтому ничто не нарушало гробовую тишину – ни пенье птиц, ни шорох молодой листвы. Только сухо треснет ветка под собственной ногой, да вдруг глухо зашумят над головой невидимые верхушки сосен, словно громким шепотом предупреждая чужака, чтобы он скорее покинул это проклятое место.

Неожиданно впереди за деревьями что-то забелело. Подойдя ближе, Сергей, к своему изумлению, увидел старинный дворец с колоннадой, парадной лестницей и двумя жилыми крыльями, расходящимися от главного здания. Странно, но на карте, которую начальник разведотдела армии полковник Гарин показывал ему, дворец не был обозначен.

За спиной Сапогова треснула ветка. Он резко обернулся и увидел унтера Черпакова. На лице солдата тоже было написано удивление, граничащее с суеверным страхом.

– Нечистая сила! – подойдя к Сергею, шепнул Черпаков, крестясь. – Дом стоит, а ни одной живой души не видать. Не нравится мне здесь.

– Что же вы в разведке такие пугливые, – скрывая собственную растерянность, подковырнул здоровяка Сергей.

– Я, ваше благородие, живых не боюсь, – пояснил широкоплечий богатырь, – до войны агентом в сыскной полиции служил. Супротив троих фартовых с финскими ножичками в одиночку выходил. Только перед нечистой силой робею.

Черпаков снова истово перекрестился и добавил:

– Против сатанинского отродья бокс и револьвер бесполезны.

Сергею и самому было жутковато. Ноги словно приросли к земле. Но тут Черпаков предложил вернуться и рассказать о странном доме ротмистру и уж с ним решать, как быть дальше.

– Дело твое, а мне советы не нужны, – презрительно ответил Сергей и решительно направился к дому…

Когда-то процветавшее, дворянское гнездо теперь было заброшено. Покинули его, судя по всему давно, задолго до войны. Дикая чаща, через которую они пришли сюда, когда-то, по всей видимости, являлась частью великолепного парка, окружавшего стоящий на пригорке барский дом. Время пощадило лишь фасад здания. Внутри же все обратилось в прах и руины. Под ногами валялись сорванные с петель двери, сквозь пустые глазницы окон лезли ветки деревьев, местами сквозь дыры в потолке синело небо, и везде груды мусора и щебенки.

Правда, кое-где Сергей натыкался на остатки былой роскошной обстановки: мраморную штукатурку с лепниной, часть дорогой деревянной обшивки, облицованную привозной немецкой кафельной плиткой печь, чудом сохранивший сочность красок фрагмент настенной росписи или обрывок гобелена.

Сапогов прошелся по анфиладе, представляя, как выглядели эти залы во времена расцвета. Богатое воображение угодливо рисовало ему залы один другого прекрасней, одетых в дорогие ливреи слуг. По воле играющего разума валяющаяся в углу женская скульптура с отбитой головой и руками снова заняла место на мраморном постаменте, распыляя в мужчине эротические желания щедростью своих форм; перевернутое полусгнившее кресло опять стало частью прекрасного мебельного гарнитура…

В одном месте на стене висел парадный портрет надменного мужчины в парике, какие носили в прежние века, и в старинном мундире, украшенном многими орденами. В том, что портрет уцелел посреди руин, было что-то мистическое. Слой красок на живописном полотне потрескался, позолота почти полностью сползла с тяжелой рамы, и тем не менее хозяин дома выглядел, как живой. А в том, что это последний владелец заброшенного имения, Сергей почему-то не сомневался. От строгого, пронизывающего взгляда господина с портрета Сапогову стало не по себе. В этот момент из-за стены послышался негромкий голос все же решившего последовать за Сергеем Черпака:

– Ваше благородие, поглядите-ка на это.

Когда Сергей подошел к нему, унтер-офицер держал в руках большую консервную банку. Не ограничившись внешним осмотром, разведчик понюхал остатки ее содержимого. Однако точную дату употребления мяса определить не смог. Зато на банке имелась дата и место ее изготовления. Судя по выбитым на крышке цифрам, банка была закрыта в Костроме 10 февраля этого – 1916 – года.

Примечания

1

Имеется в виду артиллерийский снаряд весом около 6 килограммов.

2

Ступень у бруствера изнутри окопа, на которую встают солдаты для стрельбы по противнику.

3

Условное обозначение периода европейской истории между 1890 и 1914 годами, отмеченного мощным всплеском всех видов искусств и совершенно особенной духовной атмосферой идеалистической уверенности в прекрасном будущем.

4

Револьвер системы «Наган» состоял на вооружение русской армии в период Первой мировой войны. Офицеры вооружались его самовзводной «офицерской» версией.

5

Так в армии называли генштабистов – выпускников престижной академии Генерального штаба.

6

Народная картинка, произведение печатной графики.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.