Все носятся как угорелые, готовятся к ежегодному балу «Конец школе». Никто из моих «травяных» приятелей не обращает на меня внимания, чему я рада. Наверное, у них свои планы. Странно, что такая большая школа может делиться на два совершенно разных мира, ничего не знающих друг о друге. Или их больше? Может, школа это маленькая галактика, в которой существуют маленькие миры для отдельных групп? Один мир для бедных детей, другой – для богатых наркоманов, третий – для наркоманов из небогатых семей.

И все мы не замечаем других миров, пока кто-нибудь не попытается шагнуть из одного мира в другой. Это грех? Или проблема в том, что нельзя пытаться вернуться в настоящий мир? Но ведь у тех, кто когда-нибудь употреблял наркотики, такой проблемы нет. Или есть? Наверное, я узнаю это в будущем, по крайней Мере я попытаюсь. Крис повезло, ее родители переехали в город, где ее никто не знает.

P. S. Встретилась с тремя «правильными» ребятами, они спросили, собираюсь ли на бал и все такое. Может, лед начинает таять? Надеюсь, надеюсь.

Проспала до половины двенадцатого, так хорошо себя чувствую, что вот-вот лопну. За моим окном чирикают птички. Лето, мой друг, и я жива, здорова и счастлива, и лежу в своей постельке. Ура мне! Наверное, пойду в летнюю школу, чтобы дополнительно позаниматься. Тогда, может, следующим летом я смогу участвовать в летней программе в университете. Это будет забавно!

Представь себе первый июльский день. Хорошо бы Джоэл был тут и мог увидеть эту красоту. Он пишет очень длинные письма. Его мама, похоже, очень милая женщина, но не очень умная, а ему необходимо говорить с кем-нибудь образованным, как мои мама и папа. Он заставил меня пообещать, что я буду ценить их общество – за нас обоих. Много месяцев назад я бросила уроки игры на фортепиано, с сегодняшнего дня опять начинаю ходить. Моя учительница дала мне невероятно трудный концерт, но думаю, что в конце концов разберусь. Хочу, чтобы Джоэл гордился моими музыкальными способностями, так же как всем прочим!

P. S. Вчера долго гуляли с Тимом и видели Яну в аптеке и Марси в парке, и ни одна из них не обратила на меня внимания. Bay! Занятия кончились, и они отстали от меня! Они отстали от меня, и наконец-то я могу быть свободной! Ну разве это не самое чудесное и радостное чувство на свете! Я просто умираю от счастья!

Еще один прекрасный, прекрасный день; его омрачило только то, что папа принес фотографии бабушкиного надгробного камня, который наконец установили на ее могиле. Красивый камень, но я по-прежнему думаю о том, насколько разложилось ее тело. Дедушкино-то уже, должно быть, в ужасном состоянии. Когда-нибудь я возьму в библиотеке книгу о бальзамировании и посмотрю, что там на самом деле происходит. Интересно, мама, папа и Тим тоже думают о таких вещах или только я? Может, что-то произошло с моим сознанием из-за наркотиков? Надеюсь, что нет, потому что Джоэл сказал, что его посещали такие же мысли, когда умер его отец.

Миссис Ларсен попала в аварию и сломала ногу, и я буду ходить к ним каждый день, чтобы убирать в доме, готовить еду для мистера Ларсена и смотреть за ребенком, пока не приедет мама миссис Ларсен. (Хорошая практика на будущее!) Крошка Лу Энн такое милое создание, я буду любить ее. Пора собираться на мою новую работу. (Надеюсь, мистер Ларсен не будет все время есть в больнице, хочу попрактиковаться в готовке.) Пока.

Мой дорогой, бесценный друг, я так рада, что они разрешили маме принести тебя в твоем маленьком потрепанном запертом кейсе. Я ужасно смутилась, когда медсестра заставила меня набрать комбинацию и вытряхнула вас обоих вместе с ручками и карандашами. Но, наверное, они просто хотели убедиться, что вы не набиты наркотиками. Я не ощущаю себя реальной. Я должна быть кем-то другим. Не верю, что это на самом деле со мной произошло. Окна забраны толстой проволокой, но это все равно лучше, чем решетки, хотя я и так знаю, что нахожусь где-то вроде тюремной больницы.

Я пыталась собрать всю картинку воедино, но не получилось. Доктора и медсестры твердят, что мне станет лучше, но пока я в себя так и не пришла. Не могу закрыть глаза, сразу вижу червей, ползающих по мне. Они едят меня. Они проползают через нос и грызут мой рот и… О боже… Нужно запереть тебя в твой ящик, пока они не заползли по моим кровоточащим скрюченным рукам между твоих страниц. Я тебя закрою, и ты будешь в безопасности.

Сегодня мне лучше. Сменили повязки на руках, неудивительно, что они так болят. Концы пальцев разорваны, два ногтя вырваны с корнем, остальные вырваны почти наполовину. Больно писать, но я сойду с ума, если не буду. Хочется написать Джоэлу, но что я ему расскажу, к тому же кто разберет такие каракули, ведь обе руки перевязаны и похожи на боксерские перчатки. По мне по-прежнему ползают черви, но я начинаю привыкать жить с ними. Или я на самом деле умерла, и они просто экспериментируют с моей душой?

Сначала черви отъели у меня женские органы. Они почти полностью выели вагину и груди, а теперь трудятся над моим ртом и глоткой. Я бы хотела, чтобы доктора и сестры позволили моей душе умереть, но они все пытаются воссоединить тело и дух.

Сегодня проснулась с ясным сознанием. Кажется, наркотический бред закончился. Сестра сказала, что я пролежала тут десять дней, а когда я прочитала, что написала за это время, поняла, что все, похоже, и правда закончилось.

Сегодня мои руки облучали чем-то вроде лампы ультрафиолетового света, чтобы ускорить процесс заживления. Мне еще не давали зеркало, но чувствую, что лицо мое расцарапано, колени, голени и локти, практически все тело в синяках. Будут ли мои руки когда-нибудь опять похожи на руки? Кончики пальцев выглядят как гамбургер, жарящийся в лучах ультрафиолетовой лампы. Мне дали спрей, чтобы облегчить боль. Руки больше не перевязывают, но мне почти хочется, чтобы вернули повязки, иначе мне приходится очень внимательно их рассматривать, чтобы убедиться, что на них нет червей.

Сегодня ко мне в комнату залетела муха, я закричала и не могла остановиться. Я так испугалась, что она отложит яйца на мои лицо, руки и тело. Потребовалось две медсестры, чтобы убить ее. Нельзя допустить, чтобы на меня садились мухи. Может, придется перестать спать.

Только что выбралась из постели и подошла к зеркалу. На четырех пальцах ног наложены шины; наверное, они тоже сломаны. Я с трудом себя узнала. Мое лицо отекло, распухло, все сине-черное и расцарапанное, волосы местами вырваны большими клоками, кое-где до лысины. Может, это не я?

Когда я вставала, то сломала еще два пальца на ногах, теперь обе ноги в гипсе. Мама с папой каждый день приходят меня навестить, но ненадолго, нам почти нечего сказать друг другу, пока мое сознание снова не станет работать как положено.

Кружится голова, но сестра сказала, что это из-за сотрясения. Черви почти исчезли. Наверное, спрей их убивает.

Я узнала, как я приняла кислоту. Папа сказал, что кто-то покрыл ею арахис в шоколаде, и, наверное, это так и есть, потому что я помню, что ела арахис после того, как искупала ребенка. Тогда я решила, что мистер Ларсен решил сделать мне сюрприз. Но теперь, думая об этом, я не помню, почему я решила, что мистер Ларсен приходил и ушел, ничего не сказав. Эта часть пропущена. Хорошо, что я помню хоть что-то. Похоже, несмотря на все повреждения, которые я себе нанесла, мое сознание по-прежнему работает. Мой доктор говорит, что это нормально; для того чтобы полностью потерять рассудок, нужно принять очень много. Надеюсь, он прав, потому что у меня такое ощущение, что я и так уже приняла очень много.

Я помню, что конфеты напомнили мне о дедушке, он часто ел арахис в шоколаде. Помню, как у меня закружилась голова и заболел желудок. Кажется, когда я поняла, что кто-то каким-то образом накормил меня кислотой, я пыталась позвонить маме, чтобы она приехала и забрала меня и ребенка. Когда я пытаюсь вспоминать, все такое нечеткое, будто смотришь через мелькающие цветные огоньки, но я помню, как пыталась набрать наш номер и что цифры возвращались назад целую вечность. Наверное, линия была занята, дальше я ничего не помню, кроме того, что я кричала и что пришел дедушка, чтобы мне помочь. Но его тело было покрыто сверкающими разноцветными червями и личинками, падавшими на пол за его спиной. Он пытался меня поднять, но от его рук остались только кости. Плоть сожрали извивающиеся, корчащиеся, ползающие, деловито жующие черви, кишевшие на нем. Они ели и не собирались останавливаться. Его глазницы были забиты белыми мягкими ползающими тельцами, которые то и дело исчезали в его плоти и появлялись вновь, фосфоресцируя и переплетаясь друг с другом. Черви и паразиты поползли в сторону комнаты ребенка, я пыталась топтать и давить их руками, но они появлялись быстрее, чем я их убивала. Они ползли по моим рукам, лицу и телу. Они были в носу, во рту, в горле, они душили меня, я задыхалась. Ленточные черви, опарыши, личинки уничтожали мою плоть, ползали по мне, ели меня.

Меня звал дедушка, но я не могла бросить ребенка, да и не хотела идти к нему, его вид меня пугал и вызывал тошноту. Его так ужасно изъели, что его едва можно было узнать, он показывал на гроб, стоявший рядом с ним, я пыталась убежать, но сотни мертвых созданий заталкивали меня внутрь и пытались накрыть крышкой. Я все кричала и кричала и пыталась когтями выцарапать себе дорогу из гроба, но меня не отпускали.

Теперь я понимаю, что, пытаясь сбросить с себя червей, я сама вырывала у себя волосы и расцарапывала тело. Как я разбила голову, я не знаю. Может, я пыталась выбить весь этот бред из своего черепа, я правда не помню, кажется, это случилось очень, очень давно. Я так устала от того, что пишу все это. В жизни никогда так не уставала.

Мама и папа верят, что кто-то подмешал мне кислоту! Они верят! Верят! Правда верят мне! Я догадываюсь, кто это сделал, но, скорее всего, никогда не смогу узнать это наверняка. Я должна отдыхать и поправляться, что мне и велено. И не буду думать о том, что случилось. Слава Богу, я не покалечила ребенка. Спасибо тебе, Господи.

Через несколько дней меня переведут в другую больницу. Я надеялась, что меня отпустят домой, руки заживают, и большинство синяков почти прошло. Доктор сказал, что руки полностью придут в норму и два вырванных ногтя вырастут через год, но что через пару недель на них уже можно будет смотреть.

Лицо стало почти нормальным, а на проплешинах появился пушок. Мама принесла ножницы, и они с медсестрой очень, очень, очень коротко меня подстригли. Стало похоже на тюремную стрижку, к тому же вышло не слишком ровно, но мама сказала, что через одну-две недели, когда меня выпишут из другой больницы, я смогу сходить в салон и подстричься. Не хочу, чтобы меня кто-нибудь увидел в столь неприглядном виде.

У меня до сих пор продолжаются кошмары с червями, но стараюсь себя контролировать и больше о них не говорить. Ни к чему хорошему это не приведет, правда? Я знаю, что черви не настоящие, и все знают, что они не настоящие, но порой они кажутся такими реальными, что я ощущаю тепло их скользких, жирных, мягких тел. И каждый раз, когда начинает чесаться одна из моих многочисленных царапин или в носу начинает щекотать, приходится делать над собой усилие, чтобы не закричать о помощи.

Мама принесла пачку писем от Джоэла. Она написала ему и сообщила, что я очень больна и лежу в больнице, с тех пор он писал каждый день. Он даже звонил как-то вечером, чтобы не слишком распространяться, мама сказала, что у меня что-то вроде нервного срыва. Что ж, можно и так сказать.

Сегодня, когда приходила мама, мне показалось, что она плакала, и я старалась быть очень сильной, выглядеть очень счастливой. И я правильно сделала, потому что меня переводят в лечебницу для душевнобольных, в сумасшедший дом, в психушку, где я буду находиться среди других сумасшедших и ненормальных. Мне так страшно, что я не могу дышать полной грудью. Папа пытался объяснить необходимость этого с профессиональной точки зрения, но было очевидно, что он выбит из колеи, но не до такой степени, как я. Хуже, чем мне, никому не может быть.

Папа сказал, что, прежде чем мое дело попало к судье по делам несовершеннолетних, Яна и Марси дали показания о том, что я много недель пыталась продать им марихуану и ЛСД и что всем в школе известно, что я употребляю и продаю наркотики.

Обстоятельства были против меня. В моем личном деле есть запись о наркотиках, и папа сказал, что, когда соседка мистера Ларсена услышала мой крик, она вместе с садовником пошла выяснить, что случилось. Они решили, что я сошла с ума, заперли меня в маленькой кладовке, побежали проверить, что с ребенком, который плакал тоже, разбуженный моими криками, и вызвали полицию. К тому времени, как они прибыли, я успела себя серьезно покалечить, я пыталась ногтями процарапать выход через штукатурку и билась головой о дверь, пока не разбила голову и не получила сотрясение мозга.

И теперь они хотят запереть меня в желтый дом; может, там мне и место. Папа сказал, что долго меня там не продержат, что он немедленно начнет ходатайствовать о моем освобождении и о передаче меня хорошему психиатру.

Родители продолжают называть место, куда меня отправляют, реабилитационным центром, но кого они обманывают? Они сами не верят в то, что говорят. Меня посылают в лечебницу для душевнобольных! Не понимаю, как такое может быть. У многих бывают неудачные трипы, и их не запирают в сумасшедший дом. Мне говорят, что мои черви нереальны, и посылают меня в место, которое хуже всех гробов и червей вместе взятых. Не понимаю, почему это со мной происходит. Кажется, я сорвалась в пропасть и продолжаю падать. Пожалуйста, пожалуйста, не дайте им меня забрать! Не дайте им запереть меня вместе с сумасшедшими. Я боюсь их. Пустите меня домой, я хочу к себе в комнату, лечь и уснуть. Господи, пожалуйста!

За мной приехал мой инспектор по делам несовершеннолетних и отвез меня в Государственную психиатрическую больницу. Там меня зарегистрировали, каталогизировали, задали кучу вопросов, только что отпечатки пальцев не сняли. Потом меня отвели в кабинет к психиатру, который со мной немного поговорил, но мне нечего было ему сказать, потому что я не могла даже думать. Единственная мысль, которая билась у меня в мозгу, – это: «Мне страшно, мне страшно, мне страшно».

Затем меня провели по вонючему, мерзкому, темному коридору с облезающей краской на стенах, через запертую дверь, которая тут же захлопнулась за моей спиной. Сердце билось так сильно, что я думала, что оно вот-вот взорвется и разлетится мелкими кусочками по всему коридору. Оно стучало у меня в ушах, и я едва могла переставлять ноги.

Мы прошли по бесконечному темному коридору, и я увидела некоторых пациентов, теперь я знаю, что мне тут не место. Не могу описать, что такое оказаться среди сумасшедших, в их мире. Внутри и снаружи. Я не отсюда, но я здесь. Это просто безумие. Понимаешь, мой друг, мой единственный друг, тут некуда пойти, потому что весь мир безумен.

Ночь длилась вечность. Со мной могло случиться все что угодно, и никто никогда ничего бы не узнал.

К завтраку разбудили в шесть тридцать, я не могла есть, глаза были затуманены, и меня до сих пор била дрожь. Меня отвели в темный длинный холл к металлической двери с маленьким зарешеченным окном. В большом замке лязгнул ключ, и мы оказались по ту сторону. Потом снова лязгнул ключ. Дневные санитары много болтали, но я их едва слышала. Уши заложило, наверное от страха. Затем меня отвели в подростковый реабилитационный центр в двух зданиях отсюда, по пути мы миновали двух сумасшедших, сгребавших граблями листья под присмотром санитара.

В реабилитационном центре было пятьдесят-шестьдесят, а может, семьдесят ребят собирающихся на занятия или что-то в этом роде. Все выглядели вполне нормальными, кроме одной крупной девочки, она была примерно моего возраста, только на восемь или десять дюймов выше и, как минимум, фунтов на пятьдесят тяжелее. Она растянулась под пинбольным автоматом в комнате отдыха с идиотским выражением лица. И еще был мальчик, который все время дергал головой и что-то бессвязно бормотал.

Зазвонил звонок, и все ребята ушли, кроме этих двух придурков. Меня оставили с ними в комнате отдыха. Наконец, пришла большая дама (школьная медсестра) и сказала, что, если я хочу ходить на занятия, мне нужно встретиться с доктором Миллером и подписать соглашение о том, что я готова следовать всем правилам и распорядку центра.

Я сказала, что готова, но доктора Миллера еще не было, и мне пришлось провести остаток утра в комнате отдыха, наблюдая за двумя идиотиками – одна спала, другой дергался.

Наверное, я произвела на них безумное впечатление своим заживающим лицом и стрижкой а-ля лужайка. Все это бесконечное утро звонил звонок, и люди приходили и уходили. На маленьком круглом столике лежала стопка журналов, но я не могла их читать. Мое сознание пролетало тысячи миль в минуту и оказывалось нигде.

В одиннадцать тридцать сестра Мардж показала мне, где столовая. Ребята сновали туда-сюда, и никто из них не казался мне настолько сумасшедшим, чтобы его нужно было запирать. Обед состоял из макарон с сыром, в которые накрошили немного болонской колбасы, из консервированных стручковых бобов и водянистого на вид пудинга. Попытка поесть отняла кучу времени. Я не могла ничего проглотить без спазм в горле.

Многие ребята смеялись и подшучивали друг над другом и даже называли своих учителей, медицинских и социальных работников просто по именам. Да, похоже, всех, кроме врачей. Никто из них не выглядел таким испуганным, как я. Было ли им страшно, когда они сюда только попали? А может, им до сих пор страшно, и они просто делают вид, что это не так? Не понимаю, как тут можно существовать. Хотя, если честно, тут лучше, чем в палате. Тут как в небольшой школе, хотя сама больница невыносима. Вонючие помещения, мрачные люди, запертые зарешеченные двери. Это страшный кошмар, наркотический бред, самое ужасное, что только можно вообразить.

Наконец днем пришел доктор Миллер, и я отправилась к нему. Он сказал, что больница мне не поможет, и персонал не поможет, и учителя и программа, показавшая весьма успешные результаты, не помогут, пока я сама не захочу, чтобы мне помогли. Еще он сказал, что я не смогу решить свою проблему, пока не признаю, что у меня эта проблема есть. Но как это сделать, если у меня ее нет? Я смогу сопротивляться наркотикам, даже если буду утопать в них. Но как убедить остальных? Надеюсь, мама, папа и Тим верят мне, что в последнее время я по собственной воле ничего не принимала? Кажется немыслимым, что и в первый раз в жизни и в последний, когда я попала в сумасшедший дом, я принимала наркотики, не зная об этом. Никто не поверит, что можно быть такой тупой. Я сама с трудом в это верю, хоть и знаю, что это правда.

Да и как я могу признать что-то, когда мне так страшно, что я не могу говорить? Я просто сидела и кивала в кабинете мистера Миллера, не открывая рта. Все равно я не смогла бы ничего сказать.

В два тридцать занятия закончились, и кто-то из ребят пошел играть в мяч, а часть осталась на групповую терапию.

Я увидела то, о чем мне рассказывали мой инспектор и первый доктор. Ребята делились на две группы. В первую группу входят ребята, которые подчиняются правилам и стараются вылечиться. Они пользуются всеми возможными поблажками. Во второй группе штрафники. Они не подчиняются правилам – выходят из себя, ругаются, воруют, занимаются сексом и все такое, и их ограничивают во всем. Надеюсь, тут нет травы. Я знаю, что могу от нее отказаться, но не уверена, что и правда не сойду с ума, если добавится еще одна проблема. Может, доктора знают, что делают, но мне так одиноко и страшно. Кажется, я на самом деле схожу сума.

В четыре тридцать придется возвращаться обратно и опять быть запертой в клетке, словно зверь в зоопарке. Слава богу, в моем здании находятся еще шесть девочек и пять мальчиков, так что не придется возвращаться одной. Я заметила, что они тоже вздрогнули (как и я), когда в захлопнувшейся за нами двери щелкнул замок.

Когда мы проходили мимо пожилой женщины, сказавшей, что до сих пор все было тихо и спокойно, самая маленькая девочка повернулась к ней и сказала: «Да пошла ты…» Я так удивилась, мне показалось, что сейчас на ее голову обрушится потолок, но, кажется, кроме меня никто не обратил на это внимание.

Маленькая девочка, о которой я тебе вчера говорила, находится в соседней со мной комнате. Ей тринадцать, все время кажется, что она вот-вот заплачет. Когда я спросила ее, сколько уже она тут, она ответила: «Всегда, просто всегда».

В обед она пошла со мной в столовую, и мы сидели вместе за одним из длинных столов и не ели. Остаток дня мы бесцельно бродили вокруг корпуса и ничего не делали. Мне ужасно хочется сказать маме и папе, что такое быть здесь, но не стану. Это только расстроит их еще больше. В нашем корпусе есть женщина, она запойная алкоголичка, и она пугает меня, но я больше волнуюсь за Бабби. Как заставить это грязное создание не делать в нашу сторону своих пассов? Вчера, когда мы проходили мимо нее, она производила какие-то странные жесты, я спросила Бабби, можно ли ее как-нибудь унять. Но Бабби пожала плечами и сказала, что мы можем доложить об этом санитару, но лучше просто не обращать на нее внимания.

Потом случилось нечто странное, ужасное. Мы сидели в одной из «комнат отдыха», глядя на то, как остальные смотрят на нас – так рассматривают друг друга обезьяны, – и я спросила Бабби, не лучше ли нам поговорить в моей комнате, она ответила, что нам нельзя заниматься сексом в своих комнатах, но мы можем это устроить завтра в кладовке. Я не знала, что сказать! Она решила, что я хочу ее соблазнить, я была так поражена, что не смогла ничего ответить. Позже я пыталась ей объяснить, но она стала рассказывать о себе, будто меня и не было рядом.

Она сказала, что ей тринадцать, что она сидела на наркотиках два года. Ее родители развелись, когда ей было десять, и ее оставили с отцом, который работал подрядчиком, он снова женился. Думаю, какое-то время все было более-менее, но она ревновала к детям своей новой матери и чувствовала себя изгоем и чужаком. Тогда она стала все больше и больше времени проводить вне дома, говоря мачехе, что у нее проблемы в школе и ей нужно позаниматься в библиотеке и т. д. Обычные отговорки, хотя в школу она ходила только на половину занятий. Но она приносила хорошие оценки, так что родители ничего не знали. Наконец позвонили из школы, потому что она пропустила слишком много. Но Бабби сказала отцу, что школа такая большая и там так много народу, что они сами не знают, кто был на занятиях, а кто нет. Не понимаю, почему ее отец в это поверил, но это так. Наверное, если б он не поверил, это повлекло бы для него слишком много проблем.

А на самом деле Бабби вводил в мир наркотиков тридцатидвухлетний мужчина, с которым она познакомилась на дневном сеансе в кино. Она не вдавалась в детали, но, думаю, он знакомил ее не только с наркотиками, но и с жизнью в целом. Через несколько месяцев он уехал, и она обнаружила, что знакомиться с мужчинами очень просто. В общем, в двенадцать лет она была уже состоявшейся МП [малолетняя проститутка]. Она рассказывала обо всем этом так тихо, что мне казалось, что у меня вот-вот лопнет сердце. Но даже если бы я заплакала (чего я не сделала), не думаю, что она бы заметила, она была слишком отстраненной.

После того как она уже год сидела на наркотиках, ее родители стали что-то подозревать. Но вместо того чтобы во всем разобраться, они стали задавать вопросы и придираться к ней, так что она ограбила очередного мужчину, с которым познакомилась в кино, и купила билет на автобус в Лос-Анджелес. Ее друг сказал ей, что в автобусе у нее не будет проблем, и, судя по тому, что рассказала Бабби, он оказался прав. На второй день, когда она бродила по городу, она нашла «друга», красиво одетую женщину, которая привела ее в свою большую квартиру на бульваре ***. В гостиной было несколько девочек ее возраста, повсюду стояли конфетницы, полные таблеток. Через полчаса она была уже конкретно под кайфом.

Позже, когда она пришла в себя, женщина сказала, что Бабби может остаться у нее жить и ходить тут в школу. Она сказала, что ей придется работать только два часа в день, в основном вечером. На следующий день Бабби записали в школу, как племянницу этой женщины, и у нее началась жизнь высококлассной МП. У этой женщины было еще четыре племянницы в то время, когда там жила Бабби. В школу их отвозил шофер, он же и забирал их оттуда, и они никогда не видели денег, которые они зарабатывали. Бабби сказала, что большую часть времени они просто сидели в квартире, как обезьяны, никогда толком не разговаривали и никуда не ходили.

Это было настолько невероятным, что я стала задавать вопросы, но она продолжала рассказывать и была такой грустной и отстраненной; мне кажется, она говорила правду. К тому же после всего, через что я прошла, поверишь во все что угодно. Ну разве не печально находиться в месте, где все настолько невероятно, что поверишь во все? Друг мой, мне кажется это очень и очень печальным.

В общем, через две недели Бабби убежала и автостопом добралась до Сан-Франциско. Там ее избили и изнасиловали четыре парня. Она просила у прохожих денег, чтобы позвонить домой, но ей никто не дал. Она сказала, что она приползла бы домой и позволила запереть себя в шкафу, но когда я спросила ее, почему она не обратилась в больницу или в полицию, она стала кричать и плеваться в пол.

В конце концов она, похоже, все-таки связалась с родителями, но к тому времени, как они добрались до Сан-Франциско, она уже уехала с парнем, у которого была своя лаборатория по производству ЛСД. Они оба вписались в какое-то общественное дерьмо, и в результате она, как и я, оказалась тут.

Я так рада, что ты есть, мой Дневник; в этой звериной клетке абсолютно нечего делать, и все вокруг такие ненормальные, что просто не смогла без тебя существовать.

Дальше по коридору лежит женщина, которая плачет, стонет и издает какие-то странные звуки. Даже когда я закрываю уши своими больными руками и накрываю голову подушкой, все равно не удается избавиться от этих булькающих звуков. Смогу ли я когда-нибудь заснуть, не прикусывая язык, чтобы не стучали зубы, и так, чтобы мое сознание не захлестьшала волна ужаса при мысли об этом месте? Этого не может быть на самом деле! Мне кажется, что завтра привезут толпу школьников, чтобы те кормили нас арахисом сквозь решетку.

Милый Дневник, похоже, я утратила рассудок или по крайней мере потеряла над ним контроль. Я только что пыталась молиться. Хотела попросить Господа, чтобы он мне помог, но я могу произносить только слова, мрачные, бесполезные слова, они падают на пол и закатываются по углам или под кровать. Я пыталась, правда пыталась, вспомнить, что нужно сказать после «Вот я укладываюсь спать…», но это только слова, бесполезные, искусственные, тяжелые слова, ничего не значащие и не имеющие силы. Они подобны бреду этой сумасшедшей, которая стала теперь частью моей жизни. Словесный пафос, бесполезный, бессмысленный, не имеющий значения, в котором нет ни силы, ни красоты. Иногда мне кажется, что смерть – единственный выход из этой комнаты.

С сегодняшнего дня мне позволили ходить на занятия. Школа здесь – это привилегия. Не может быть ничего хуже, мрачнее и невыносимее, чем просто сидеть и ничего не делать, когда у тебя миллион бесконечных часов для этого.

Наверное, я плакала во сне: когда я проснулась, подушка была мокрая, и сама я была измотана до предела. У младших школьников два учителя, и у нас тоже два. Оба, кажется, добрые, а дети производят впечатление вполне управляемых. Думаю, они просто боятся, что их отправят обратно в небытие, в мир бездействия и одиночества.

Наверное, люди ко всему могут приспособиться, даже к тому, что тебя запирают. Сегодня вечером, когда закрылась эта огромная, тяжелая дверь, я не чувствовала себя такой ужасно подавленной, а может, я просто выплакалась. Мы посидели с Бабби и поговорили немного, я даже сделала ей прическу, но из нашей жизни исчезли радость и непринужденность. Я начинаю уже, как она, волочить ноги и нахожусь на грани между жизнью и смертью. Другие девочки в нашем корпусе разговаривают, шутят, смотрят телевизор, прячутся в туалетах, чтобы покурить, а мы с Бабби просто стараемся держаться вместе.

Тут все курят, и все холлы заполнены вонючими серыми клубами дыма, от него некуда спрятаться. Он, как и пациенты, здесь заперт и сошел с ума.

К передникам всех санитаров приколота тяжелая звенящая связка ключей. Их постоянное бряцание звучит как непрерывное угнетающее напоминание.

Сегодня вечером Бабби пошла смотреть телевизор в комнату отдыха, я ревную. Стану ли срывать свою злость на ребенке, который променял свою подругу на пожилую женщину с блоком сигарет, чтобы та поделилась с ней. Этого не может быть! Это не может происходить со мной!

Сегодня после школы в помещении центра у нас была групповая терапия. Очень интересно слу-шать ребят. Я умирала от желания спросить, как все ребята себя чувствовали, когда только сюда попали, но не посмела открыть рот. Рози была очень расстроена тем, что на нее никто не обращает внимания, и ребята сказали ей, почему с ней тяжело общаться: потому что она собственнически относится к людям, прилипает и не отпускает. Сначала она разозлилась и стала ругаться, но я думаю, что еще до конца занятия она поняла себя чуточку лучше, должна была понять.

Потом стали обсуждать, как другие «подпитывают свои проблемы», это было интересно. Может быть, время, проведенное здесь, и правда сделает меня лучше.