Мелкий дождь, зарядивший с самого утра, заполнял воздух, забивался под одежду, лизал по лицу. И оседал, словно серебряный саван, на спине маленькой женщины, согнувшейся на корточках в нескольких шагах от сломанной скамейки, заляпанной комьями грязи.
      Пять минут назад она нетвердым шагом спустилась с каменного крыльца наркологической больницы, пошла к скамейке, но не успела добраться. Ее скрутило раньше, и она едва не упала, крепко обвив себя непослушными руками.
      Эдик уже решил уходить – ясно было, что назначенная с «источником» встреча обломилась. Но почему-то он ждал, когда подойдут к этой женщине. Не его вопрос, но что-то не давало уйти. Шли минуты. Она уже опиралась о землю руками, наклоняла голову, черная потертая сумка шлепнулась в лужу. Спутанные темно-русые волосы свесились на лицо. И Эдик пошел к ней:
      – Вам плохо?
      – Ничего-ничего! Я сейчас… Не беспокойтесь.
      С усилием она посмотрела вверх. Страшные чёрные круги вокруг глаз, искусанные в кровь губы. И вдруг – неожиданно светлая, знакомая улыбка, как будто знак судьбы.
      – Эдик?
      – Это ты, Маша?!
      Да, это была она – самая жизнерадостная и бесшабашная студентка журналистского факультета. Халявщица, прогульщица, отвязная разгильдяйка, умудрявшаяся каким-то непостижимым образом не только вполне успешно переходить с курса на курс, но и печататься в самых престижных и читаемых по тем временам изданиях. Друзей на курсе, да и во всем университете у нее не было – жизнь протекала где-то за его пределами. Но в те редкие моменты, когда Маша Смирнова появлялась на лекциях, семинарах или экзаменах, ее внимания, сочувствия удостаивался любой, кому требовалась помощь или поддержка, если спрашивали совета – советовала, чем могла – помогала, никому ничего не навязывала и не ждала ничего от других. А на последнем курсе совершенно неожиданно для всех выскочила замуж за самого талантливого и подающего большие надежды аспиранта кафедры системного программирования.
 

* * *

 
      Маша любила жизнь. Ту, что есть сейчас. Она тянулась к будущему. Но была равнодушна к прошлому, ничего в нем не жалела и памяти особой ни о чем не хранила. Поэтому, узнав, что Эдик теперь не журналист-аналитик, а практик нового русского корпоративизма, не заместитель самого главного редактора самого крупного российского издания, а просто Отвертка, и что сама Мария теперь станет еще и Марей – она, в отличие от других старых знакомых Эдика, нисколько не шокировалась.
      Важно, что с ней был он. Что они были вместе. «Столько лет… Столько лет… Прости, я сейчас закричу». Она не знала точно, были ли это мысли про себя либо вслух.
      – Ты правда дружишь с бандитами? – лишь негромко спросила она, чуть расширив вылупленные глаза.
      – Да. Но не надо нас так называть.
      – Не буду, – пообещала новонареченная Маря и побежала на кухню, где в проржавевшей кастрюле булькал кипяток для чая.
      Эдик остался в углу на лежаке. Его не огорчало отсутствие в единственной комнате кровати, дивана, кресла, стола или хотя бы двух-трех стульев. Он точно знал – скоро все будет иначе. Эта комната преобразится не столько в мебели, сколько в самом главном. В ауре, в токах воздуха, в духе тех, кто здесь живет, в глубинном строе их жизни. Как бывает со всеми, кого захватывает и взметает вправо-вперед-вверх магнетическая мощь коллектива.
      Тяжело было от другого – Маша была настолько худа, что приходилось упорно смотреть только на ее поразительное лучистое лицо, с которого все эти часы не сходила улыбка безумного счастья.
      – Ангел из дымки туманной… – тихо и безотчетно проговорил он, вытягиваясь на лежаке.
      – Чего-чего? – напряглась вбежавшая Маша.
      Будь на ее месте кто угодно, Эдик бы промолчал. Но за эти часы он откуда-то узнал: она поймет все.
      Ангел из дымки туманной…
      – Я за больной.
      – За которой?
      – Я за детдомовской Анной.
      – И что? – Маша заговорщицки нагнулась к Эдику, ловко удерживая чашки.
      – Давай никогда не будем тебя Анной называть.
      – И давай не будем. Я же Маря!
      – Но есть проблема. Ты очень худая Маря.
      – Так поправим, милый. Месяц, два – и я превращусь в хомяка!
      Она быстро на аккуратно поставила чашки. В руки ей откуда-то залетела синеватая тряпица.
      – Тебе должны нравиться женщины в косынках!
      – Ага! А еще…
      – А еще интересно, когда я без носков! Я ведь уже заметила! Вот так!
      Она стянула с себя домашние брюки вместе с носками и кувырнулась на Эдика. Тот неловко подхватил ее, сминая белье на лежаке.
      Проснулись одновременно, часа через три, в глухой тьме, всегда так заряжавшей Эдика.
      – Маря, ты наша. Ты встаешь на нашу дорогу. Давай решать, как мы будем жить.
      «Пусть она решит быть с нами… Упаси меня от стремления направлять дела каждого… Но пусть она так решит!..»
      – Я твоя, а не ваша, – закуривая, сказала Маша. – А дорога – значит, дорога.
      – Маречка, так у нас не бывает.
      – У вас так не бывает? У нас так не бывает… У нас… Ладно. Ваша. Но только потому, что твоя.
      – Маря… Не могу объяснить, почему я так думаю… Но… Мы сделаны друг для друга, Маря!..
      – Ты не можешь, а я все понимаю. Да. Друг для друга. А если бывает прошлая жизнь, то в ней мы были братом и сестрой. Как-то вдруг это стало ясно. Но и сама не пойму, как так вышло, что узналась только сегодня.
      Отвертка молчал. В глубине души он верил в чудеса – не верил только, что чудо придет к нему. И теперь не знал, кого и как за это благодарить.
      – А кто вы? – вдруг спросила Маря, весело взглянув в глаза Эдику. – Как вы называетесь?
      Он ждал этого вопроса. И ответил. Медленно, но четко:
      – Аварийщики.
      Маря снова вылупила глазки:
      – Ну-у?.. Аварийщики… Даже я слышала. Читала недавно. «Беспредел на дорогах»! – Она на мгновение осеклась, но продолжила в темпе скороговорки: – Однако ведь там…
      – Да, – твердо сказал Эдик.
      – И то, что пишут?..
      – В общем, правда, Маря. Это и есть мое подразделение. Все это делаем мы.
      Он напряженно ждал.
      – Может быть, – после долгого молчания сказала она, – если дело правильное, оно того стоит. Я к этому пока не привыкла, но верю тебе, что и так надо.
      – Верю… Вера… Верность! Вот что главное, Маря. У нас – так.
      Они обнялись снова.
      – Маря, но почему мы не были так в универе? Не любили друг друга?
      – Не знаю, милый. Может, любили уже? Не знали только. Иначе не случилось бы сегодня. Я живу с этого дня потому, что появился ты.
      – Может, и я потому, что ты?
      – Может.
      – Но обидно, что время потеряли. Ты прикинь, сколько бы мы навертели.
      – А ты прикинь, сколько теперь навертим!
      Эдик поражался себе, насколько ему легко говорить о таком. Как никогда. Нигде. Ни с кем.
      – Маря, я тоже твой. Наш – и значит, твой… А у тебя хороший дом…
      – Да? Ага!
      – Это незасвеченная хаза. Здесь можно кое-что складировать.
      – А зачем здесь что-то складировать?
      – Надо, Маря. Потом поймешь. Послезавтра с утра я завезу сюда незарегистрированный ствол, два левых автономера… Скоро ты познакомишься с нашими. Предупреждаю: не все тебе сразу понравятся… Ладно, потом я еще расскажу, да, впрочем, сама увидишь… Ты не против?
      – Я – за. Потом. А сейчас… – Она сунула руку под укрывавшую Эдика простыню.
      – Маречка, через минуту.
      Он протянул руку к брошенной на пол рубашке, вытащил из нагрудного кармана пачку купюр, не считая – все равно больше с собой не было, – положил на подоконник.
      – Доживешь до завтра?
      – Это как проститутке за визит? – хихикнула Маша.
      – Ну зачем так? Мы же теперь семья. Ты наша. Ты моя сестра.
      – Я твоя…
      Через полчаса они молча лежали, крепко вжавшись друг в друга. Еще через десять минут Эдик наконец решился спросить, как дела. Маша очень не хотела рассказывать, но Отвертка очень хотел знать.
 

* * *

 
      Талантливый и перспективный программист Саша оказался обычным наркоманом. Когда они поженились, он еще был в так называемой «розовой» стадии, и ему казалось, что он открыл чудесную вещь. Одна доза полностью меняла окружающий мир, все проблемы решались сами собой. Он был лучше всех, и ему было лучше всех. А главное, он был уверен, что полностью контролирует ситуацию: хочет – колется, хочет – нет. Вот пройдет защита, закончатся волнения, предложат работу в Силиконовой долине (в этом у него сомнений не было), тогда сразу и завяжет. Но защита прошла, а колоться хотелось снова и снова, тем более что в светлый силиконовый рай почему-то никто не звал.
      На все Машины попытки не то что объяснить, чем это может закончиться, а просто поговорить, Саша лишь пожимал плечами: «Ты просто не въезжаешь, я сильнее героина, могу бросить в любой момент». Но после первой попытки бросить, естественно, была ломка, и Саша навсегда забыл о своей «силе».
      Ну а дальше – сплошная классика. Сначала возросла доза, потом началась хроническая нехватка денег, поскольку обиженный на весь мир Саша, разумеется, посчитал ниже своего достоинства работать в вычислительном центре и тем более «гнуть спину на малограмотного коммерса», а даже самые большие Машины гонорары за статьи не покрывали увеличивающихся запросов.
      Уходить? Даже не попытавшись ему ничем помочь? Не для Маши. Даже если б она не любила его – а она любила – не смогла бы оставить. Даже понимая, что он фактически уже умер. Даже зная, что, оставаясь с ним, она разрушает и свою жизнь, и так уже превратившуюся для нее в нескончаемый и безрезультатный ряд попыток спасти любимого. Или нет: через несколько лет уже не любимого, а совершенно чужого человека, с которым делила только крышу. Ведь для него мир сузился до схемы: «поставиться – найти денег – поставиться». Ему никто не был нужен, он никому не доверял, ради денег готов был обманывать, предавать, убивать. Единственное, чего боялся, – это остаться без дозы. Наркотики называл «хлебом». И если раньше сообщение о смерти знакомого от передозировки вызывало чувство страха, то теперь с завистью говорил: «И где это он такой порох достал? Мне б такого».
      И наконец, тоже достал. Вчера.
 

* * *

 
      А потом наступили странные, ни на что не похожие дни и ночи.
      Каждый вечер он звонил ей еще из машины и уже через неделю перестал удивляться, увидев на темной клетке настежь распахнутую дверь. Маша в длинной домашней футболке стояла на пороге, освещая лестницу своей лучистой улыбкой. Непослушные русые волосы перевязаны зеленой лентой, руки протянуты вперед.
      И каждый вечер Эдик опускался перед ней на ковер. Губы касались ее колен, медленно скользили вниз, к обнаженным стопам. Накрывал голову футболкой, сквозь ткань ощущал ее руки, гладящие нечесаные волосы.
      – Маречка, ты не худеешь?
      – Ну что ты, милый! Смотри, какой у меня барабанчик, прямо беременная! Во как отожралась!
      – Маря, маленькая-худенькая…
      Он не узнавал себя здесь, и даже боялся этого состояния, но его безумно тянуло к таким первым минутам, когда приходилось закрывать глаза, чтобы не огорчать ее своими непросохшими ресницами. Как только он ее видел наедине, как-то заостряло, стачивало внутри.
      И не хотелось подниматься с колен – в полный рост Маша была ему едва по плечо.
      – Ты как себя чувствуешь, милая?
      – Хорошо! Ну пожалуйста, хватит, знаешь ведь – не могу я про эту хренотень. Дай я лучше к тебе приклеюсь!
      Маша броском опускалась вниз, сдергивала футболку, крепко обнимала… Не было еще случая, чтобы они с самого начала дотянули хотя бы до лежака в комнате. Ковер в прихожей стал для них поляной первой любви. «Ой, дверь не закрыли!» – всегда вскрикивала Маша минут через десять.
      Через час они, наконец, добирались до дивана. Отвертка, прикрыв глаза, лежал под покрывалом. Маша, быстро собрав с ковра в прихожей и повесив в шкаф его «черную форму ада», уже ныряла в душ и садилась рядом, закутанная в огромный пушистый халат. Одной рукой она поглаживала его по лбу, другой аккуратно расчесывала его вконец спутавшиеся на ковре волосы. И начинала рассказывать о своих обыденных дневных приключениях – о ссоре с выпускающим редактором, о новой выставке, о поездке к коннозаводчику… Ее удивительный голос, вообще-то детский, но чуть хрипловатый от курева, журчал как тихая, но веселая мелодия из старой кинокомедии. -…А потом показал совсем маленького жеребенка. Он всего несколько дней назад родился. В общем, статейка выйдет вполне сносная, особенно если фотки получились…
      – Маречка, любимая, – стряхивая сон, проговорил Эдик. – Так тебе еще работать?
      – Так готово почти. Вот тебя уложу, сяду опять, посижу часок и закончу.
      – Ты же опять не выспишься.
      – Ну и что? Я ведь двужильная. А за час-полтора закончу. Главное – тебе выспаться!
      Так не бывает, в который раз подумал Эдик. Это сказка, сон. Не мог он такого заслужить ничем в своей сумбурной жизни.
      – Маречка, не уходи.
      – А я не уйду никуда. Ты давай спи. Я закончу, и к тебе. Вместе будем до самого завтра. Ну, до утра то есть. Тебе не рано вставать?
      – Маря, ложись ты, пожалуйста. Давай я за тебя напишу, все ж – профи. И вообще, какого черта ты там работаешь, можно подумать, я не могу тебя…
      – Милый, не занудствуй.
      Она снова целовала Эдика в лоб, тянулась к выключателю и усаживалась за компьютер. И так каждый день. И это был не сон.

      Отвертка закончил ворковать с Машей и вернулся назад.
      Спасибо, Маря, что дала передышку от общения с этим фанатиком коллективизма, устало подумал Ученый. А вслух сказал, не давая начать прерванный разговор:
      – Эдик, главное, что вся кадка – ты, я, Беседа и Колокольчик. Только между своими. Это – наглухо, и не обсуждается.
      Отвертка вскинул на Ученого обжигающе-острый взгляд:
      – Босс должен знать. Все. Да он по-любому узнает.
      Михаил стиснул зубы, но Эдик, как обычно, не дал договорить:
      – Но узнает – после. Я должен буду отчитаться. А это можно сделать уже по результату. Так даже логичнее. Короче, когда приехать? И куда? А звонить надо? Или сразу? Подожди, так брать мне парней?
      – Не брать, – ответил Михаил, откидываясь на мягкую спинку кожаного кресла. – До завтра. Кажись, тебя Перстень зовет.

      Перстень мельком глянул на часы. Половина двенадцатого. Хорошее, детское время, есть шанс отоспаться.
      – Завтра будете в семь тридцать, – сказал Перстень водителю и охраннику. – Счастливо!
      – Может, подняться? – спросил телохранитель.
      – Езжайте, – отмахнулся Волков и быстрым шагом направился к двери подъезда. Ему почему-то захотелось пройтись в одиночестве.
      Престарелый консьерж уныло клевал носом над вчерашней газетой. Услышав шаги – видно спал чутко, – медленно приоткрыл один глаз, узнал, встряхнул плешивой головой и подобострастно ухмыльнулся:
      – Доброго здоровьичка, Михаил Николаевич!
      Перстень кивнул и мимо лифта двинулся по лестнице. Эта привычка подниматься на шестой этаж пешком сложилась у него около двух лет назад, когда из-за неработающего лифта он вынужден был несколько раз подниматься наверх и с удивлением обнаружил легкую одышку. Тренировка не помешает, решил он и с тех пор отказался от одного из благ цивилизации. Как он надеялся, надолго.
      Проходя мимо трех дверей пятого этажа, он снова посмотрел на часы и хмыкнул: «Неплохо, пока еще в форме». Обогнул лифтную шахту: это уже дом – весь последний этаж принадлежал ему…
      Услышав за спиной щелчок, Перстень сразу все понял и спокойно остановился. Все нормально, времени хватит. Отоварим сейчас фраерка по самые помидоры.
      Реакция не подвела, пригнуться Перстень успел, и пуля из ТТ свистнула поверх головы. Не подвело и дыхание – удар в прыжке оказался делом минимальной сложности. Киллер сползал по стене со сломанной челюстью, и тут Перстень с удивлением ощутил что-то вроде горячего толчка в левое плечо…
      Невероятно, но пацан успел садануть еще раз. Вот уж чего Волков никак не предвидел, хоть и давно ждал сегодняшнего вечера. Ему вообще не приходило в голову, что кто-то в скоротечном соприкосновении с ним способен минимально взбрыкнуться.
      «Напросился – извини». Никуда уже не торопясь, Перстень сбросил предохранитель ПМ и дважды выстрелил бандиту в голову.
      Бледные, ошеломленные лица соседей глядели из трех дверей. Жильцы квартиры, откуда вышел киллер, стояли с лицами смертников. Волков не сдержал смешка.
      – Звоните в милицию, – коротко бросил он. – И ждите меня.
      Засунув в карман пистолет, Перстень поднялся наконец на свой этаж, вошел в квартиру. Руки не дрожали, мысли не скакали, сердце не колотилось. Хорошая форма.
      Взяв с ближайшего стола трубу, набрал номер:
      – Ты что, блатюк, тварюга синяя, не сечешь по-русски? Сказано же было: я профессионал, уничтожу при малейшей попытке.
 

* * *

 
      – Всех впускать и, не раздевая, в восьмую! – бросил на ходу Колокольчик старшему охранной смены. – Ничего не объяснять, можно предупредить, что ждать часа три. Закрыть на магнит, поставить пост, перепроверить акустику. Отключить узел связи, меня ни для кого нет.
      Старший смены, невысокий бритый крепыш, очень похожий на фарфорового китайского болванчика, многократно увеличенного и упакованного в камуфляж, бесстрастно кивнул и пошел инструктировать смену. Дылдоватый рядовой охранник провожал Волкова и Николина в изолированный кабинет. Тем временем к большому приему готовилось в «пом.? 8», где Колокольчика часами дожидались взаперти под просмотром скрытой камеры и наглядом омоновца обычные посетители.
      Перстень весомо расположился в мобильном кресле, придвинулся к столу с пепельницей.
      – За кофе отправь кого, – сказал он.
      Николин молча включил запасной селектор:
      – Спустись в ресторан. Два завтрака, два кофе.
      – Молодец. Ну а что вообще за жизнь теперь думаешь? – Перстень откровенно посмеивался.
      – Думаю, в таких ситуациях не стоит выжидать по десять часов.
      – Это ты такой нервный. А я ночью отдыхаю. Хоть и трудоголик.
      – Вам нужен мой совет?
      – До зарезу. Прямо не знаю, как без тебя сорок один год прожил.
      Леха сжал сунутый в карман кулак. Это движение не ускользнуло от Перстня, и он решил действительно не прикалывать лишнего. В конце концов, ситуация достаточно серьезная.
      – В общем, так, Алексей. Все взрослые люди. Я предупреждал тебя, как это может обернуться, ты подписался на падлу, что покатит без пыли. Да или нет?
      – Это война, Михаил Николаевич. На войне всего не предусмотришь, сами знаете. Не хуже меня.
      – Да. Но на войне не тормозят, если решились драться. Замахнулся – бей! А вы начали вилять. Если ты скажешь, что все идет по плану, значит, ты осел, и говорить вообще не о чем. Если выпустил фишку, значит, ты ландух, и говорить пока не о чем. Но это все после. Сейчас я о другом – положение придется плотно прокачать. Прямо сейчас. Зови всех троих.
 

* * *

 
      – Я не думаю, что это они, – в третий раз повторил Нанаец. – И вы все-таки не знаете точно. Не надо им этого сейчас. Я ведь постоянно вижусь с Усиком и Пучком. Все нормально было…
      – Что ты гонишь, флегма! Не в тебя шмальнули, урод, – скрежетнул зубами Колокольчик, почтительно поглядев на Волкова, – ты и быкуешь. Бабло им подносишь, как халдей, вот тебе и нормально, пельмень долбаный!
      – Слышь, ты!.. – дернулся было Рожкин, но, услышав от Перстня спокойно-тяжеловесное «сидеть», застыл на софе в прежней позе.
      – Ну, жур, – усмехнулся Перстень, – твои мысли? Ты же всегда все знаешь.
      – Они. Нечего думать, – негромко сказал Отвертка. – Это ясно. Потому что сейчас везде.
      – Где везде?! Что везде?! – снова вскинулся Нанаец. – Конкретно давай, чтоб всем было ясно!..
      – Хотя бы в Питере, – спокойно продолжил Эдик. – Там за десять месяцев набили целый штабель. Начали с вице-спикера ихнего Заксобрания – взорвали в тачке так, что голову оторвало. Потом одного за другим завалили двух правильных братков, типа наших. Проплатили уголовное дело на двоих крупных «авторов» – одного в «Кресты» законопатили, другому из России пришлось отъехать.
      – Ну и?.. Мы-то с какого боку?
      – С правого, блин! – Отвертка начал злиться на Нанайца. В основном за то, что Антон явно гнал дуру, прикидываясь, будто не понимает простых, как правда, вещей. – Все, о ком говорю, – питерские «тамбовцы». Их главный давно сказал про воров: «Кончаем кормить дармоедов». «Законники» натравили на «тамбовцев» другую кодлу – «казанских». Война шла чуть не год, «тамбовцы» отстрелялись. Дальше поднялись на бензине, скорешились с тамошним губером. В прошлом году вообще смотрящего откинули – сам замиряться пришел…
      – Могила? – неожиданно спросил Перстень.
      – Ага, – кивнул Отвертка. – Костя Могила. Карольич. Вот теперь пошла байда по новой. «Кончаем кормить» – такого дармоеды не прощают.
      – Да я говорил, бля! – Колокольчик вплотную подошел к Антону. – Говорил: суки – твои кореша! Кончилось блатюков время! Воры только жрать на халяву умеют, а ты в них реальные деньги закачивал!.. Мои, между прочим!
      – Не только твои, – подал голос Стерхов.
      – Мои тоже!.. Чего удивляться: фраер из комсы, понятно, с ворами в самый раз!..
      – Прошлой весной они сошлись на сходняк, – монотонно, как патефон, продолжал Отвертка. – В Ростове. Сам Хасан собирал.
      Перстень вскинул брови, услышав знакомое имя.
      – Там решали по Питеру. Могиле дали добро на веерный отстрел. «Тамбовцы», понятно, тоже на изготовку. Понятно, что на такой волне Усику с Пучком охота свои вопросы порешать. С нами. Вы ведь, Михаил Николаевич, почти те же слова о дармоедах сказали. Конечно, они не забыли. В Ростове Могила отмашку получил. А Усик чем хуже? Задача одна – что здесь, что там.
      Тяжелое молчание густилось третью минуту. Рожкин сидел молча, зачем-то перебирая купюры в бумажнике.
      – Короче, еще раз засечешься с ворами – можешь у них оставаться, – нарушил Ученый нехорошую тишину.
      – Ага, – обрадовался Колокольчик. – И тогда вместе с ними ляжешь.
      – Усику скажи при случае: в следующий раз буду отвечать, – резюмировал Перстень. – И лавэ им больше ни грамма.
      Нанаец глухо молчал.
      – Есть возражения?
      – Есть, – ответил Отвертка за Антона.
      – Да, есть, – подтвердил Рожкин.
      – Так я и думал. Свободен. Считай, что тебя предупредили.
      Нанаец долго поднимался и неестественно медленно шел. Когда дверь за ним наконец закрылась, Колокольчик скривился:
      – Зря выпустили… По-любому надо было на ту цифру поставить, что он ворам заслал.
      – Точно, – согласился Михаил. – И не поздно еще.
      – Может, Усика с Пучком в разработку? – вскинулся Отвертка. – А с Нанайцем под замес? Раз к ворам откололся, так на общих основаниях, а?
      – Все течет, – неожиданно сказал Перстень. – Все откуда-то приходят. Все куда-то уйдут. Он первый. Скоро увидите – не последний. Усик заткнется сам.
      – Да с чего?! – запротестовал Отвертка.
      – С того! Хасан не ландух и не отморозь, быстро поймет, что обломится. И здесь, и в Питере. Но базар про другое уже. Вы, главное, меж собой не теряйтесь, когда грядки поделите.
      Парни удивленно переглянулись.
      Перстень замолчал. Потом отвернулся к окну и тогда только закончил:
      – А я сам кого надо найду.

      Там, где два года назад валялся лежак, теперь стоял музыкальный центр. Он украшал жизнь, но создавал некоторую коллизию. Это было из того немногого, где они не сходились: Отвертка любил шансон и романсы, Маша – классику, джаз и рок.
      Она всегда уступала, и, зная это, Эдик стеснялся включать свое. Точнее, поначалу стеснялся, потом все равно не выдерживал.
      Они вернулись с очередной политической тусовки, устроенной правоконсервативным изданием, где уже почти год Эдик подвизался редактором аналитического отдела. Было уже пять, но до сна оставалось далеко. Так и не сняв якобы парадно-выходную черную майку и джинсы, только скинув в прихожей кроссовки, Маша лупила клавиатуру. Завтра весь цивилизованный мир должен был узнать, что на тусовке побывал и выразил одобрение один из лидеров государства, а также о том, что другой, не менее выдающийся лидер с пафосом обозвал ее сбродом мракобесов и этатистов. Ну а самое главное – о том, что ее любимый Эдуард Самарин сделал потрясающий доклад, в котором провел интересные исторические параллели…
      Отвертка привычно устроился на диване и чиркал шифры в своем допотопном ежедневнике – обыкновенном блокноте с мятыми листами в клеточку.
      – Милый, ну давай купим нормальный стильный органайзер, – не отрываясь от монитора, пробурчала Маша.
      – Ну что ты, Маречка, знаешь ведь – мне много места надо. Каждая встреча детским почерком в подробностях: во сколько, с кем, зачем…
      – Да уж знаю. А перед тем как вырвать и порвать, еще роспись: день закончен!
      – Приколистка ты, милая.
      – Будто неправда! Хи-хи!
      Эдику не хотелось отрывать ее от статьи, которую к десяти утра нужно засылать в редакцию. Но раз заговорив, он никогда не мог отъехать от Маречки. Даже занятой делом.
      – Маря, а ты замечаешь – даже умные не понимают нас.
      – Ты про крестоносцев? – не глядя, она прикурила левой рукой, продолжая молотить правой.
      Эдик промолчал. Вроде за два года пора привыкнуть к любому феномену. Но чтоб так все понимать. Ведь по дороге домой они не сказали о прошедшем мероприятии ни слова…
      – Да. Заметь – почти смущаются. Нет у них ощущения непрерывности, нет осознания общности. Где-то слышали звон. Про Александра Невского, про Сергия Радонежского. Услышали, поверили, уперлись. И поди им объясни, что в натуре у истоков стояли Альбрехт Медведь и Генрих Лев. Хотим того или нет, есть медицинский факт.
      Теперь молчала Маша. Это напрягло Эдика – он знал, что Маря способна ответить. Но ответить вопросом, который может задеть.
      – Маря, не стесняйся этого сказать. Мы ведь с тобой знаем: это не так. Были наши и у нас, да еще какие! Князь Василько, Михаил Тверской, Дмитрий Шемяка, Василий Косой – одни кликухи, зацени, чего стоят! Были клевые пацаны Лжедмитрии, даже Тушинский вор по делу гнал. Классная бригада вокруг Петра тусовалась. Есть нам кого в своей истории продолжить. Беда только, что нам о них либо вообще не рассказывали, либо рассказали не то. Из века в век мы пролистываем имена и дела, которыми обязаны гордиться.
      – Yes! – крикнула Марго и эффектно пощелкала «мышкой», сохраняя текст. – Можно отправлять! – Она развернулась на компьютерном кресле и с серьезной улыбкой взглянула на Отвертку: – Милый, а теперь подумай и скажи в натуре: тем ли занимаешься? А главное, то ли по-настоящему ценишь?
      – Ты о чем? – спросил он, выигрывая время, поскольку прекрасно знал, о чем.
      – Сам ведь говоришь: не рассказывали… рассказали не то… мы не знаем… а должны знать! Ну и от кого же узнать, если не от тебя? Ты ведь идеолог. Почему ты не делаешь того, чего без тебя не сделает никто?
      Эдик отложил исчирканный блокнот и выпрямился:
      – Маречка. Ни ты, ни я не поверим идеологу, который не прошел низов. Не испытал своей идеологии в реальном жизненном деле. Полбутылки цена тому, кто, ни разу не встав в оцепление, зовет других идти в бой. Ни разу не наклеив на стену листовки, пишет программу-максимум.
      – Милый, а ты сам этих низов не прошел? Как еще надо тебе испытывать идеологию? Скольких испытаний не хватает?
      Да лучше бы поменьше, устало подумал Эдик.
      Вдруг Маша соскочила с кресла:
      – Мы ведь еще подумаем про это? И обязательно решим что-нибудь! Подожди-ка!
      Она стремительно выскочила из комнаты. Эдик рефлекторно поднялся с дивана. Дверь со свистом распахнулась вновь, пропуская выпрыгнувшую из душа Машу, необутую, в чем мать родила.
      – Тебе не хочется спать? – спросили они друг у друга.
      – Мне с тобой хочется, – ответили они друг другу.
      Отвертка, не глядя, включил музыкальный центр. На своем.
 
Только раз бывает в жизни встреча,
Только раз судьбою рвется нить.
Только раз в весенний тихий вечер
Мне так хочется любить…
 
      Они, не сговариваясь, вцепились друг в друга и медленно закружились. За окном начинало светлеть.
 
И вдвоем по тропе
Навстречу судьбе,
Не гадая, в ад или в рай,
Так и надо идти,
Не страшась пути,
Хоть на край земли,
Хоть за край!
 
      На улице было светло. Маша и Эдик уже много раз меняли темп и теперь двигались в быстром ритме, так и не присев от начала. У обоих так было впервые.
      Но вот Маша прыгнула на диван, перевернувшись через голову, и блаженно заулыбалась в потолок. С такой же улыбкой Эдик опустился рядом…
      Трель мобильника иглой вошла в мозг. На втором звонке Отвертка продрал глаза и увидел над собой улыбающееся лицо Маши. Она уже сидела рядом, будто так и не ложилась.