Вот сизый чехол и распорот, —

Не все ж ему праздно висеть,

И с лязгом асфальтовый город

Хлестнула холодная сеть…

Хлестнула и стала мотаться…

Сама серебристо-светла,

Как масло в руке святотатца,

Глазеты вокруг залила.

И в миг, что с лазурью любилось,

Стыдливых молчаний полно, —

Все темною пеной забилось

И нагло стучится в окно.

В песочной зароется яме,

По трубам бежит и бурлит,

То жалкими брызнет слезами,

То радугой парной горит.

* * * * * * *

О нет! Без твоих превращений,

В одно что-нибудь застывай!

Не хочешь ли дремой осенней

Окутать кокетливо Май?

Иль сделать Мною, быть может,

Одним из упрямых калек,

И всех уверять, что не дожит

И первый Овидиев век:

Из сердца за Иматру лет

Ничто, мол, у нас не уходит –

И в мокром асфальте поэт

Захочет, так счастье находит.

Мне тоскливо. Мне невмочь,

Я шаги слепого слышу:

Надо мною он всю ночь

Оступается о крышу.

И мои ль, не знаю, жгут

Сердце слезы, или это

те, которые бегут

У слепого без ответа,

Что бегут из мутных глаз

По щекам его поблеклым,

И в глухой полночный час

Растекаются по стеклам.

В непрогладную осень туманны огни,

И холодные брызги летят,

В непрогладную осень туманны огни,

Только след от колес золотят,

В непрогладную осень туманны огни,

Но туманней отравленный чад,

В непрогладную осень мы вместе, одни,

Но сердца наши, сжавшись, молчат…

Ты от губ моих кубок возьмешь непочат,

Потому что туманы огни…

Отрадна тень, пока крушин

Вливает в кровь холоз жасмина…

Но… ветер… клены… шум вершин

С упреком давнего помина…

Но… в блекло-призрачной луне

Воздушно-черный стан растений,

И вы, на мрачной белизне

Ветвей тоскующие тени!

Как странно слиты сад и твердь

Своим безмолвием суровым,

Как ночь напоминает смерть

Всем, даже выцветшим покровом.

А все ведь только что сейчас

Лазурно было здесь, что нужды?

О тени, я не знаю вас,

Вы так глубоко сердцу чужды.

Неужто ж точно, Боже мой,

Я здесь любил, я здесь был молод,

И дальше некуда?.. Домой

Пришел я в этот лунный холод?

О, дали лунно-талые,

О, темно-снежный путь,

Болит душа усталая

И не дает заснуть.

За чахлыми горошками,

За мертвой резедой

Квадратными окошками

Беседую с луной.

Смиренно дума-странница

Сложила два крыла,

Но не мольбой туманится

Покой ее чела.

«Ты помнишь тиховейные

Те вешние утра,

И как ее кисейная

Тонка была чадра.

Ты помнишь сребролистую

Из мальвовых полос,

Как ты чадру душистую

Не смел ей снять с волос?

И как тоской измученный,

Так и не знал потом –

Узлом ли были скручены

Они или жгутом?»

– Молчи, воспоминание,

О грудь моя, не ной!

Она была желаннее

Мне тайной и луной.

За чару ж сребролистую

Тюльпанов на фате

Я сто обеден выстою,

Я изнурюсь в посте!

«А знаешь ли, что тут она?»

– Возможно ль, столько лет?

«Гляди – фатой окутана…

Узнал ты узкий след?

Так страстно не разгадана,

В чадре живой, как дым,

Она на волнах ладана

Над куколем твоим».

– Она… да только с рожками,

С трясучей бородой –

За чахлыми горошками,

За мертвой резедой…

Едва пчелиное гуденье замолчало,

Уж ноющий комар приблизился, звеня…

Каких обманов ты, о сердце, не прощало

Тревожной пустоте оконченного дня?

Мне нужен талый снег под желтизной огня,

Сквозь потное стекло светящего устало,

И чтобы прядь волос так близко от меня,

Так близко от меня, развившись, трепетала.

Мне надо дымных туч с померкшей высоты,

Круженья дымных туч, в которых нет былого,

Полузакрытых глаз и музыки мечты,

И музыки мечты, еще не знавшей слова…

О, дай мне только миг, но в жизни, не во сне,

Чтоб мог я стать огнем или сгореть в огне!

Пятно жерла стеною огибая,

Минутно лед туманный позлащен…

Мечта весны, когда-то голубая,

Твоей тюрьмой горящей я смущен.

Истомлена сверканием напрасным,

И плачешь ты, и рвешься трепеща,

Но для чудес в дыму полудня красном

У солнца нет победного луча.

Ты помнишь лик светила, но иного,

В тебя не те гляделися цветы,

И твой конец на сердце у больного,

Коль скоро под землей не задохнешься ты.

Но не желай свидетелям безмолвным

До чар весны сберечь свой синий плен…

Ты не мечта, ты будешь только тлен

Раскованным и громозвучным волнам.

Полюбил бы я зиму,

Да обуза тяжка…

От нее даже дыму

Не уйти в облака.

Эта резанность линий,

Этот грузный полет,

Этот нищенски синий

И заплаканный лед!

Но люблю ослабелый

От заоблачных нег –

То сверкающе белый,

То сиреневый снег…

И особенно талый,

Когда, выси открыв,

Он ложится усталый

На скользящий обрыв,

Точно стада в тумане

Непорочные сны –

На сомнительной грани

Всесожженья весны.

Нежны травы, белы плиты,

И звенит победно медь:

«Голубые льды разбиты,

И они должны сгореть!»

Точно кружит солнце, зимний

Долгий плен свой позабыв;

Только мне в пасхальном гимне

Смерти слышится призыв.

Ведь под снегом солнце билось,

Там тянулась жизни нить:

Ту алмазную застылость

Надо было рабудить…

Для чего ж с контУров нежной,

Непорочной красоты

Грубо сорван саван снежный,

Жечь зачем ее цветы?

Для чего так сине пламя,

Раскаленность так бела,

И, гудя, с колоколами

Слили звон колокола?

Тот, грехи подъявший мира,

Осушавший реки слез,

Так ли дочерь Иаира

Поднял некогда Христос?

Не мигнул фитиль горящий,

Не зазыбил ветер ткань…

Подошел Спаситель к спящей

И сказал ей тихо: «Встань».

О, канун вечных будней,

Скуки липкое жало…

В пыльном зное полудней

Гул и краска вокзала…

Полумертвые мухи

На забитом киоске,

На пролитой известке

Слепы, жадны и глухи.

Флаг линяло-зеленый,

Пара белые взрывы,

И трубы отдаленной

Без ответа призывы.

И эмблема разлуки

В обманувшем свиданьи –

КондуктОр однорукий

У часов в ожиданьи…

Есть ли что-нибудь нудней,

Чем недвижная точка,

Чем дрожанье полудней

Над дремотой листочка…

Что-нибудь, но не это…

Подползай – ты обязан;

Как ты жарок, измазан,

Все равно – но не это!

Уничьтожиться, канув

В этот омут безликий,

Прямо в одурь диванов,

В полосатые тики!..

Довольно дел, довольно слов,

Побудем молча, без улыбок,

Снежит из низких облаков,

А горний свет уныл и зыбок.

В непостижимой им борьбе

Мятутся черные ракиты.

«До завтра, – говорю тебе, —

Сегодня мы с тобою квиты».

Хочу, не грезя, не моля,

Пускай безмерно виноватый,

Глядеть на белые поля

Через стекло с налипшей ватой.

А ты красуйся, ты – гори…

Ты уверяй, что ты простила,

Гори полоской той зари,

Вокруг которой все застыло.

Снегов немую черноту

Прожгло два глаза из тумана,

И дым остался на лету

Горящим золотом фонтана.

Я знаю – пышущий дракон,

Весь занесен пушистым снегом,

Сейчас порвет мятежным бегом

Завороженной дали сон.

А с ним, усталые рабы,

Обречены холодной яме,

Влачатся тяжкие гробы,

Скрипя и лязгая цепями.

Пока с разбитым фонарем,

Наполовину притушенным,

Среди кошмара дум и дрем

Проходит Полночь по вагонам.

Она – как призраный монах,

И чем ее дозоры глуше,

Тем больше чада в черных снах,

И затеканий, и удуший;

Тем больше слов, как бы не слов,

Тем отвратительней дыханье,

И запрокинутых голов

В подушках красных колыханье.

Как вор, наметивший карман,

Она тиха, пока мы живы,

Лишь молча точит свой дурман

Да тушит черные наплывы.

А снизу стук, а сбоку гул,

Да все бесцельней, безымянней…

И мерзок тем, кто не заснул,

Хаос полусуществований!

Но тает ночь… И дряхл и сед,

Еще вчера Закат осенний,

Приподнимается Рассвет

С одра его томившей Тени.

Забывшим за ночь свой недуг

В глаза опять глядит терзанье,

И дребезжит сильнее стук,

Дробя налеты обмерзанья.

Пары желтеющей стеной

Загородили красный пламень,

И стойко должен зуб больной

Перегрызать холодный камень.

Как чисто гаснут небеса,

Какою прихотью ажурной

Уходят дальние леса

В ту высь, что знали мы лазурной…

В твоих глазах упрека нет:

Ты туч закатных догоранье

И сизо-розовый отсвет

Встречаешь, как воспоминанье.

Но я тоски не поборю:

В пустыне выжженного неба

Я вижу мертвую зарю

Из незакатного Эреба.

Уйдем… Мне более невмочь

Застылость этих четких линий

И этот свод картонно-синий…

Пусть будет солнце или ночь!..

На бумаге синей,

Грубо, грубо синей,

Но в тончайшей сетке

Раметались ветки,

Ветки-паутинки.

А по веткам иней,

Самоцветный иней,

Точно сахаринки…

По бумаге синей

Разметались ветки,

Слезы были едки.

Бедная тростинка,

Милая тростинка,

И чего хлопочет?

Все уверить хочет,

Что она живая,

Что, изнемогая –

(Полно, дорогая!) –

И она ждет мая,

Ветреных объятий

И зеленых платьев,

Засыпать под сказки

Соловьиной ласки

И проснуться, щуря

Заспанные глазки

От огня лазури.

На бумаге синей,

Грубо, грубо синей,

Раметались ветки,

Ветки-паутинки.

Заморозил иней

У сухой тростинки

На бумаге синей

Все ее слезинки.

Гул печальный и дрожащий

Не разлился – и застыл…

Над серебряною чащей

Алый дым и темный пыл.

А вдали рисунок четкий –

Леса синие верхи:

Как на меди крепкой водкой

Проведенные штрихи.

Ясен путь, да страшен жребий

Застывая онеметь, —

И по мертвом солнце в небе

Стонет раненая медь.

Неподвижно в кольца дыма

Черной думы врезан дым…

И она была язвима –

Только ядом долгих зим.

Я на дне, я печальный обломок,

Надо мной зеленеет вода.

Из тяжелых стеклянных потемок

Нет путей никому, никуда…

Помню небо, зигзаги полета,

Белый мрамор, под ним водоем,

Помню дым от струи водомета

Весь изнизанный синим огнем…

Если ж верить тем шепотам бреда,

Что томят мой постылый покой,

Там тоскует по мне Андромеда

С искалеченной белой рукой.

На синем куполе белеют облака,

И четко ввысь ушли кудрявые вершины,

Но пыль уж светится, а тени стали длинны,

И к сердцу призраки плывут издалека.

Не знаю, повесть ли была так коротка,

Иль я не дочитал последней половины?..

На бледном куполе погасли облака,

И ночь уже идет сквозь черные вершины…

И стали – и скамья и человек на ней

В недвижном сумраке тяжЕле и страшней.

Не шевелись – сейчас гвоздики засверкают,

Воздушные кусты сольются и растают,

И бронзовый поэт, стряхнув дремоты гнет,

С подставки на траву росистую спрыгнет.

Меж золоченых бань и обелисков славы

Есть дева белая, а вкруг густые травы.

Не тешит тирс ее, она не бьет в тимпан,

И беломраморный ее не любит Пан.

Одни туманы к ней холодные ласкались,

И раны черные от влажных губ остались.

Но дева красотой по-прежнему горда,

И трав вокруг нее не косят никогда.

Не знаю почему – богини изваянье

Над сердцем сладкое имеет обаянье…

Люблю обиду в ней, ее ужасный нос,

И ноги сжатые, и грубый узел кос.

Особенно, когда холодный дождик сеет,

И нагота ее беспомощно белеет…

О, дайте вечность мне, – и вечность я отдам

За равнодушие к обидам и годам.

Неразгаданным надрывом

Подоспел сегодня срок;

В стекла дождик бьет порывом,

Ветер пробует крючок.

Точно вымерло все в доме…

Желт и черен мой огонь,

Где-то тяжко по соломе

Переступит, звякнув, конь.

Тело скорбно и разбито,

Но его волнует жуть,

Что обиженно-сердито

Кто-то мне не даст уснуть.

И лежу я околдован,

Разве тем и виноват,

Что на белый циферблат

Пышный розан намалеван.

Да по стенке ночь и день,

В душной клетке человечьей,

Ходит-машет сумасшдеший,

Волоча немую тень.

Ходит-ходит, вдруг отскочит,

Зашипит – отмерил час,

Зашипит и захохочет,

Залопочет горячась.

И опять шагами мерить

На стене дрожащий свет,

Да стеречь, нельзя ль проверить,

Спят ли люди или нет.

Ходит-машет, а для такта

И уравнивая шаг,

С злобным рвеньем «так-то, так-то»

Повторяет маниак…

Все потухло. Больше в яме

Не видать и не слыхать…

Только кто же там махать

Продолжает рукавами?

Нет! Довольно… хоть едва,

Хоть тоскливо даль белеет

И на пледе голова

Не без сладости хмелеет.

Мелко, мелко, как из сита,

В тарантас дождит туман,

Бледный день встает сердито,

Не успев стряхнуть дурман.

Пуст и ровен путь мой дальний…

Лишь у черных деревень

Бесконечный все печальней,

Словно дождь косой, плетень.

Чу… Проснулся грай вороний,

В шалаше встает пастух,

И сквозь тучи липких мух

Тяжело ступают кони.

Но узлы седых хвостов

У буланой нашей тройки,

Доски свежие мостов,

Доски черные постройки –

Все поплыло в хлебь и смесь, —

Пересмякло, послипалось…

Ночью мне совсем не спалось,

Не попробовать ли здесь?

Да, заснешь… чтоб быть без шапки.

Вот дела… – Держи к одной! —

Глядь – замотанная в тряпки

Амазонка предо мной.

Лет семи всего – ручонки

Так и впилися в узду,

Не дают плестись клячонке,

А другая – в поводу.

Жадным взглядом проводила,

Обернувшись, экипаж

И в тумане затрусила,

Чтоб исчезнуть, как мираж.

И щемящей укоризне

Уступило забытье:

«Это – праздник для нее.

Это – утро, утро жизни!»

Сердце дома. Сердце радо. А чему?

Тени дома? Тени сада? Не пойму.

Сад старинный – все осины – тощи, страх!

Дом – руины… Тины, тины, что в прудах…

Что утрат-то!.. Брат на брата… Что обид!..

Прах и гнилость… Накренилось… А стоит…

Чье жилище? Пепелище?.. Угол чей?

Мертвой нищей логовИще без печей…

Ну как встанет, ну как глянет из окна:

«Взять не можешь, а тревожишь, старина!

Ишь затейник! Ишь забавник! Что за прыть!

Любит древних, любит давних ворошить…

Не сфальшивишь, так иди уж: у меня

Не в окошке, так из кошки два огня.

Дам и брашна – волчьих ягод, белены…

Только страшно – месяц за год у луны…

Столько вышек, столько лестниц – двери нет…

Встанет месяц, глянет месяц – где твой след?..»

Тсс… ни слова… даль былого – но сквозь дым

Мутно зрима… Мимо… мимо… И к живым!

Иль истомы сердцу надо моему?

Тени дома? шума сада?.. Не пойму…

Я жизни не боюсь. Своим бодрящим шумом

Она дает гореть, дает светиться думам.

Тревога, а не мысль растет в безлюдной мгле,

И холодно цветам ночами в хрустале.

Но в праздности моей рассеяны мгновенья,

Когда мучительно душе прикосновенье,

И я дрожу средь вас, дрожу за свой покой,

Как спичку на ветру загородив рукой…

Пусть только этот миг… В тот миг меня не трогай,

Я ощупью иду тогда своей дорогой…

Мой взгляд рассеянный в молчаньи заприметь

И не мешай другим вокруг меня шуметь.

Так лучше. Только бы меня не замечали

В тумане, может быть, и творческой печали.

В аллею черные спустились небеса,

Но сердцу в эту ночь не превозмочь усталость…

Погасшие огни, немые голоса,

Неужто это все, что от мечты осталось?

О, как печален был одежд ее атлас,

И вырез жутко бел среди наплечий черных!

Как жалко было мне ее недвижных глаз

И снежной лайки рук, молитвенно-покорных!

А сколько было там развеяно души

Среди рассеянных, мятежных и бесслезных!

Что звуков пролито, взлелеянных в тиши,

Сиреневых и ласковых и звездных!

Так с нити порванной в волненьи иногда,

Средь месячных лучей, и нежны и огнисты,

В росистую траву катятся аметисты

И гибнут без следа.

Колонны, желтыми увитые шелками,

И платья peche и mauve в немного яркой раме

Среди струистых смол и лепета звонков,

И ритмы странные тысячелетних слов, —

Слегка смягченные в осенней позолоте, —

Вы в памяти моей сегодня оживете.

Священнодействовал базальтовый монгол,

И таял медленно таинственный глагол

В капризно созданном среди музея храме,

Чтоб дамы черными играли веерами

И, тайне чуждые, как свежий их ирис,

Лишь переводчикам внимали строго мисс.

Мой взор рассеянный шелков ласкали пятна,

Мне в таинстве была лишь музыка понятна.

Но тем внимательней созвучья я ловил,

Я ритмами дышал, как волнами кадил,

И было стыдно мне пособий бледной прозы

Для той мистической и музыкальной грезы.

Обедня кончилась, и сразу ожил зал,

Монгол с улыбкою цветы нам раздавал.

И, экзотичные вдыхая ароматы,

Спешили к выходу певцы и дипломаты

И дамы, бережно поддерживая трен, —

Чтоб слушать вечером Маскотту иль Кармен.

А в воздухе жила непонятая фраза,

Рожденная душой в мучении экстаза,

Чтоб чистые сердца в ней пили благодать…

И странно было мне и жутко увидать,

Как над улыбками спускалися вуали

И пальцы нежные цветы богов роняли.

Серебряным блеском туман

К полудню еще не развеян,

К полудню от солнечных ран

Стал даже желтее туман,

Стал даже желтей и мертвей он…

А полдень горит так суров,

Что мне в этот час неприятны

Лиловых и алых шаров

Меж клочьями мертвых паров

В глазах замелькавшие пятна…

И что ей тут надо скакать,

Безумной и радостной своре,

Все солнце ловить и искать?

И солнцу с чего ж их ласкать,

Воздушных на мертвом просторе!

Подумать, – что помпа бюро,

Огней и парчи серебром

Должна потускнеть в фимиаме:

Пришли Арлекин и Пьеро,

О белая помпа бюро,

И стали у гроба с свечами!

Шарики, шарики!

Шарики детские!

Деньги отецкие!

Покупайте, сударики, шарики!

Эй, лисья шуба, коли есть лишни,

Не пожалей пятишни:

Запущу под самое небо –

Два часа потом глазей, да в оба!

Хорошо ведь, говорят, на воле…

Чирикнуть, ваше степенство, что ли?

Прикажите для общего восторгу,

Три семьдесят пять – без торгу!

Ужели же менее

За освободительное движение?

Что? Пасуешь?..

Эй, тетка! Который торгуешь?

Мал?

Извините, какого поймал…

Бывает –

Другой и вырастает,

А наш Тит

Так себя понимает,

Что брюха не растит,

А все по верхам глядит

От больших от дум!..

Ты который торгуешь?

Да не мни, не кум,

Наблудишь – не надуешь…

Шарики детски,

Красны, лиловы,

Очень дешевы!

Шарики детски!

Эй, воротник, говоришь по-немецки?

Так бери десять штук по парам,

Остальные даром…

Жалко, ты по-немецки слабенек,

А не то – уговор лучше денег!

Пожалте, старичок!

Как вы – чок в чок –

Вот этот – пузатенький,

Желтоватенький

И на сердце с Катенькой…

Цена не цена –

Всего пятак,

Да разве еще четвертак,

А прибавишь гривенник для барства –

Бери с гербом государства!

Шарики детски, шарики!

Вам, сударики, шарики,

А нам бы, сударики, на шкалики!..

Слава Богу, снова тень!

Для чего-то спозаранья

Надо мною целый день

Длится это умиранье,

Целый сумеречный день!

Между старых желтых стен,

Содрогается опалый

Шар на нитке, темно-алый,

Между старых желтых стен…

И бессильный, словно тень,

В этот сумеречный день

Все еще он тянет нитку

И никак не кончит пытку

В этот сумеречный день…

Хоть бы ночь скорее, ночь!

Самому бы изнемочь,

Да забыться примиренным,

И уйти бы одуренным,

В одуряющую ночь!

Только б тот, над головой,

Темно-алый, чуть живой,

Подождал пока над ложем

Быть таким со мною схожим…

Этот темный, чуть живой,

Там, над самой головой…

Под гулы меди – гробовой

Творился перенос,

И, жутко задран, восковой

Глядел из гроба нос.

Дыханья, что ли, он хотел

Туда, в пустую грудь?..

Последний снег был темно-бел,

И тяжек рыхлый путь,

И только изморозь, мутна,

На тление лилась,

Да тупо Черная Весна

Глядела в студень глаз –

С облезлых крыш, из бурых ям,

С позеленевших лиц.

А там, по мертвенным полям,

С разбухших крыльев птиц…

О люди! Тяжек жизни след

По рытвинам путей,

Но ничего печальней нет,

Как встреча двух смертей.

И бродят тени, и молят тени:

«Пусти, пусти!»

От этих лунных осеребрений

Куда ж уйти?

Зеленый призрак куста сирени[1]

Прильнул к окну…

Уйдите, тени, оставьте, тени,

Со мной одну…

Она недвижна, она немая,

С следами слез,

С двумя кистями сиреней мая

В извивах кос…

Но и неслышным я верен пеням,

И как в бреду,

На гравий сада я по ступеням

За ней сойду.

О бледный призрак, скажи скорее

Мои вины,

Покуда стекла на галерее

Еще черны.

Цветы завянут, цветы обманны,