Иннокентий Анненский
      Пушкин и Царское Село
      I
      Сто лет тому назад в Москве на Немецкой улице {1} родился человек, которому суждено было прославить свою родину и стать ее славой.
      Бог дал ему горячее и смелое сердце и дивный дар мелодией слов сладко волновать сердца. Жребий судил ему короткую и тревожную жизнь и ряд страданий. Сам он оставил миру труд, ценность которого неизмерима. Этого человека звали Александр Сергеевич Пушкин.
      Вчера и сегодня это имя у всех на устах. В церквах молятся об успокоении раба божия Александра, и нет, я думаю, того русского ученика, который, умея петь панихидные молитвы, не захотел бы примкнуть к хору молящихся за любимого поэта.
      Не только урочища пушкинской славы, как Москва, Петербург, Михайловское и Царское Село чествуют Пушкина и вспоминают о своей прикосновенности к его жизни и творчеству. Даже случайные пристанища поэта, - а куда не бросала его судьба: от Виноградной долины до Арского поля, и от Невы до Арпачая {2}? даже такие города, где он провел два-три дня в жизни, и те к юбилею собрали между старожилов клочки их старческих воспоминаний о дорогом госте: его обиталища разысканы и отметились надписями, и некоторые из них, верно, станут с этого дня читальнями, школами, богадельнями. Всякая черта не только в судьбе поэта или истории его рода, но даже в биографии его друзей получает для нас теперь какую-то новую ценность, и мы жадно роемся в пыли всевозможных архивов - и консисторских и военно-судных, чтобы добыть данные для освещения образа поэта, его творчества и судьбы.
      Сооружаются новые памятники: у нас, в Одессе, в Петербурге {3}. Не забыт и завещанный им нерукотворный - его сочинения, и надо надеяться, что наша Академия, издав их проверенный текст, раз навсегда положит предел наивным ошибкам и дерзким поправкам его издателей.
      Пора вспомнить, каких часто мучительных усилий, еще с лицейской скамьи, стоили Пушкину точность его выражений и музыкальность стихов. Может быть, и в народных аудиториях подлинный Пушкин мало-помалу заменит рассказанного.
      А кто исчислит эти речи, гимны, увенчанные бюсты поэта, цветы, которыми они будут засыпаны, и строчки пушкинских стихов, которые сегодня слетят с уст? Тени поэта вовсе не нужно наивной дани наших восторгов, и мы это знаем; но она нужна нам самим как залог светлых и долгих воспоминаний об исторических днях пушкинского юбилея. Справедливость требует отметить также, что родина поминает Пушкина не одними цветами и песнями: сколько стипендий, школ, читален и больниц наречется отныне во имя того, кто лирой пробуждал в нас добрые чувства!
      Но чей же праздник сегодня? Кто идет на пушкинские торжества, кто их устраивает? Празднуют хранилища и рассадники русского просвещения - все, от Академии наук до самой скромной школы. Еще бы им не праздновать! Ведь все тайны нашего языка и народности и драгоценнейший залог их бесконечного развития - они там, в пушкинских творениях: там и уроки, и образцы, и школьный труд, и школьный отдых.
      Празднуют и писатели: Пушкин не только дал им совершеннейшие из творений русского слова и доказал, что бессмертие может быть уделом и русского гения; он не только отлил для них новые формы творчества, ставшие мировыми под пером его преемников, но он дал им два новых орудия небывалой дотоле гибкости; свой язык и свой стих. Говорить ли о том, что своим гением, благородством натуры и высоким трагизмом жребия он поднял самое достоинство русских писателей.
      Празднуют художники-живописцы, скульпторы, композиторы и артисты: не только поэзия и судьба, даже самые черты Пушкина близки их вдохновению. Чтобы не называть живых современников, я напомню вам только имена: Брюллова, Кипренского, Ге, Глинки, Даргомыжского. Мусоргского, Чайковского. Итак, на праздник идет школа, литература и искусство - но ведь для них Пушкин блистательный патрон, и связи их с поэтом, несмотря на все свое значение, все-таки связи профессиональные. Есть другие узы, которые связывают с Пушкиным всех русских без различия. Этим узам не суждено стареть, и пушкинскую поэзию можно сравнить с его Людмилой, над которой бессильны чары Черномора-времени. Разве теперь, читая или повторяя на память его "Пророка" или "Анчара", мы чувствуем на плечах гири столетнего юбилея? Разве божественная речь монологов "Бориса Годунова" кажется нам созданной 75 лет тому назад? Разве самые архаизмы Пушкина не дышат всей наивностью живого чувства?
      Но детский лик царевича был ясен
      И свеж, и тих, как будто усыпленный.
      Я спрошу у вас, разве вы знаете хоть одного человека, рожденного под русским небом и умеющего читать по-русски, и чтобы ни разу в жизни и ни одна строка пушкинской поэзии не заставила его сердце хоть на минуту забиться сильнее обыкновенного?
      Вот из этих-то непосредственных и живых впечатлений пушкинской поэзии и слагается настоящее торжество его памяти, в них и надо искать духовного центра наших праздников.
      Но кто же мы, кто читатели Пушкина? Поэт мечтал когда-то о "народной тропе" к своему "нерукотворному памятнику", т. е. поэзии, - и время пролагает эту тропу...
      На наших глазах сбывается и вещее слово поэта о широкой известности его имени "в подлунном мире". Пушкина называют и читают на 52 языках, вот уже 76 лет, как его стали переводить, и есть мировые языки, которые насчитывают более 250 его переводов и изучений, а среди обладателей переводов проходят перед нами не только "гордый внук славян", т. е. все славянские народы, но и финн, и "друг степей калмык", которых пророчески называл поэт в своей оде.
      II
      Судьба особенно тесно связала имя Пушкина с Москвой, где он родился, с Петербургом, где жизнь его, по словам биографа, "завершилась событием, исполненным драматической силы и глубокой нравственной цели" {4}, и, наконец, с Михайловским, возле которого находится его могила. И совершенно справедливо, если на пушкинском торжестве первые места принадлежат нашим столицам и Святым Горам. Но и у Царского Села на всероссийской тризне есть свое и неотъемлемое место.
      Здесь Пушкин провел 6 с половиной лет {5}; в этих садах зацветал его дивный талант, наконец, здесь поэт два раза жил иллюзиями счастья: сначала в кругу лицейских друзей, а потом в медовый месяц, летом 1831 г.
      Кто не помнит стихотворений и отдельных строф, посвященных Пушкиным Царскому Селу, - они блещут по всем страницам его поэзии, точно беглые и светлые улыбки воспоминания. Вспомните хоть эти строчки:
      В те дни, в таинственных долинах,
      Весной, при кликах лебединых,
      Близ вод, сиявших в тишине,
      Являться муза стала мне {6}.
      Пушкина привезли в Царское Село в 1811 г., когда ему было 12 лет, и он прожил здесь июнь и июль еще до поступления в Лицей, который открылся только 19 октября. И вот через четыре года в идиллии "Городок" он вспоминает свои первые впечатления от Царского Села:
      Живу я в городке,
      Безвестностью счастливом.
      Я нанял светлый дом
      С диваном, с камельком;
      Три комнатки простые
      В них злата, бронзы нет,
      И ткани выписные
      Не кроют их паркет.
      Окошки в сад веселый,
      Где липы престарелы
      С черемухой цветут;
      Где мне в часы полдневны
      Березок своды темны
      Прохладну сень дают;
      Где ландыш белоснежный
      Сплелся с фиалкой нежной,
      И быстрый ручеек,
      В струях неся цветок,
      Невидимый для взора,
      Лепечет у забора.
      Далее в той же пьесе поэт описывает и озеро, которое поразило его детское воображение: там
      ...лебедь белоснежный,
      Оставя злак прибрежный,
      Любви и неги полн,
      С подругою своею,
      Закинув гордо шею,
      Плывет во злате волн.
      Вы видите, что форма стиха еще слаба; рифма условна и иногда изменяет; а самое подражание Батюшкову мешает свободной художественной передаче впечатлений, но разве вы не чувствуете уже правдивого пушкинского колорита на этих маленьких уютных домиках, бог весть откуда журчащих ручейках, великолепном озере с лебедями и старых, тенистых зарослях садов за ветхими заборами? Но более всего, конечно, Пушкин любил наш великолепный парк. Он воспел его в том стихотворении, которое так восхитило и растрогало старика Державина {7}.
      Навис покров угрюмой нощи
      На своде дремлющих небес;
      В безмолвной тишине почили дол и рощи,
      В седом тумане дальний лес;
      Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы,
      Чуть дышит ветерок, уснувший на листах,
      И тихая луна, как лебедь величавый,
      Плывет в сребристых облаках {8}.
      Я не буду читать вам далее этого стихотворения. Его поэтический аромат уже испарился для нас и безвозвратно. В картине лунной ночи, озаряющей лилии на полях, и наяд, и бисерную реку водопадов, трудно узнать царскосельский парк. Живее передана разве поэзия памятников.
      Он видит, окружен волнами,
      Над твердой, мшистою скалой
      Вознесся памятник. Ширяяся крылами,
      Над ним сидит орел младой.
      И цепи тяжкие, и стрелы громовые
      Вкруг грозного столпа трикраты обвились;
      Кругом подножия, шумя, валы седые
      В блестящей пене улеглись {9}.
      Но искреннее и сильное патриотическое чувство, проникавшее пьесу, придавало ей, конечно, в оживленном чтении Пушкина какое-то волшебное обаяние. "В этих великолепных стихах было затронуто все живое для русского сердца, - говорит лицейский товарищ Пушкина, - когда Державин со слезами на глазах бросился целовать поэта и осенил его кудрявую голову, мы все, под каким-то неведомым влиянием, благоговейно молчали" {10}.
      Если внимательно приглядеться к ранним одам Пушкина, вдуматься в эту величавую красоту, которая когда-то пленяла и даже трогала, а теперь кажется и условной и холодной, то мы найдем в ней не только дань гениального юноши своему веку, воспитанию и возрасту. Кто-то говорил, что он глубже чувствует красоты трагедий Расина, когда думает о них, стоя на веранде Версальского дворца, в виду перспективы величавых аллей и строгой гармонии этих искусственных групп...
      Я применил бы эти слова к царскосельским одам Пушкина, да, пожалуй, и к целой полосе его творчества. Если на его лире, бесконечно видоизменяясь, никогда не смолкали
      Те гимны важные, внушенные богами... {11}
      и если слова Пушкина:
      Служенье муз не терпит суеты;
      Прекрасное должно быть величаво {12}
      истинное поэтическое признание, то за юношескими впечатлениями поэта в Царском Селе должна утвердиться их настоящая ценность.
      Именно здесь, в этих гармонических чередованиях тени и блеска: лазури и золота; воды, зелени и мрамора; старины и жизни; в этом изящном сочетании природы с искусством Пушкин еще на пороге юношеского возраста мог найти все элементы той строгой красоты, которой он остался навсегда верен и в очертаниях образов, и в естественности переходов, и в изяществе контрастов (сравните их хотя бы с прославленными державинскими), и даже в строгости ритмов (например, в пятистопных ямбах "Бориса Годунова", где однообразная и величавая плавность достигается строгим соблюдением диерезы {13} после четвертого слога).
      Вы скажете: он видел после Кавказ, море, степи. Не обесценивая впечатлений южного периода, я позволил бы себе заметить, что Пушкин любовался грандиозными картинами гор и волн после того, как глаз его воспитался на спокойно и изящно-величавых контурах Царскосельских садов. Этого мало: в Царском Селе поэта окружали памятники нашего недавнего прошлого, в нем еще жил своей грандиозной и блестящей красотой наш восемнадцатый век, и Пушкин должен был тем живее чувствовать славу и обаяние недавних подвигов русского оружия, что его первые царскосельские годы совпали с событиями Отечественной войны. Не отсюда ли, не из этих ли садов, не от этих ли памятников, простых и строгих, но много говоривших сердцу впечатлительного юноши, идут те величавые образы, которые так бесконечно разнообразны на страницах его поэзии? Вот великий Петр - этот железный исполин, бесстрашный и бесповоротный; вот измученный совестью Годунов, уже величаво спокойный в сознании неизбежного возмездия, вот величавый в своем смирении патриарх {14}, вот раненный в голову капитан Миронов перед виселицей, вот идеал, синтез царственного и женственного обаяния императрица Екатерина, когда она поднимает с полу его испуганную, расплаканную и очарованную дочь. А эти грандиозные тоскующие тени Наполеона, Шенье, Байрона, Овидия?
      Не здесь ли произошло у Пушкина и поэтическое зарождение еще смутного героического образа?
      Еще в "Воспоминаниях в Царском Селе" (1815) поэт изобразил два памятника: великолепный - Орловский, а рядом
      В тени густой угрюмых сосен
      Воздвигся памятник простой
      в честь победителя при Кагуле, Румянцева {15}.
      В этом сочетании нельзя ли видеть первого намека, первого эскиза для тех грандиозных образов, которые позже Пушкин облек: один - чертами Кутузова, другой - Барклая де Толли?
      Не здесь ли Пушкина стали волновать впервые идеи исторической правды и возмездия? Не от спокойных ли гранитов Царскосельского сада шла мысль поэта, которая вылилась потом в великодушный призыв к оправданию развенчанной тени Наполеона?
      Да будет омрачен позором
      Тот малодушный, кто в сей день
      Безумным возмутит укором
      Его развенчанную тень! {16}
      Не здесь ли Пушкин вообще получил вкус к историческим занятиям, эту склонность, столь определительную для всей его литературной деятельности?
      Оставаясь в области лиризма, мы найдем, что именно в Царском Селе, в этом парке "воспоминаний" по преимуществу, в душе Пушкина должна была впервые развиться наклонность к поэтической форме воспоминании, а Пушкин и позже всегда особенно любил этот душевный настрой.
      Воспоминания вырывали у него самые задушевные звуки и самые смелые признания:
      Для бедной легковерной тени,
      Для сладкой памяти невозвратимых дней
      Не нахожу ни слез, ни пени {17}.
      Вспомните строчки, посвященные Дельвигу, няне, юности в Михайловском:
      Уж десять лет ушло с тех пор, и много
      Переменилось в жизни для меня;
      И сам, покорный общему закону,
      Переменился я. Но здесь опять
      Минувшее меня объемлет живо
      И кажется, вечор еще бродил
      Я в этих рощах {18}.
      А его драматические сцены "Русалка"?
      Прелесть этого, может быть, совершеннейшего из созданий Пушкина едва ли нарушается даже неоконченностью. Что дал бы конец?
      Да разве руки Милосской Амфитриты - Венеры или голова Крылатой Победы {19} усилили бы для нас обаяние этих статуй? Анализируя впечатления, рождаемые "Русалкой", мы видим целую гамму настроений одного и того же типа: это воспоминания, это - различно ощущаемое князем и старым вороном, русалкой и княгиней сознание безвозвратности пережитого. Одна из сильнейших по лиризму пьес Пушкина - его "Воспоминание" (1828) имеет в основании то же душевное настроение.
      В бездействии ночном живей горят во мне
      Змеи сердечной угрызенья;
      Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
      Теснится тяжких дум избыток;
      Воспоминание безмолвно предо мной
      Свой длинный развивает свиток;
      И, с отвращением читая жизнь мою,
      Я трепещу и проклинаю,
      И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
      Но строк печальных не смываю.
      Интересно сравнить эту пьесу с написанной в следующем году, когда Пушкин, после долгой разлуки, зимой 1829 г. посетил Царскосельский парк.
      Воспоминаньями смущенный,
      Исполнен сладкою тоской,
      Сады прекрасные, под сумрак ваш священный
      Вхожу с поникшею главой.
      Так отрок Библии - безумный расточитель,
      До капли истощив раскаянья фиал,
      Увидев наконец родимую обитель,
      Главой поник и зарыдал {20}.
      Обратите внимание, как смягчился тон "воспоминаний": даже библейский символ - уже не тот: вместо мрачных хартий греха и ангелов с пламенным мечом здесь трогательная притча о блудном сыне.
      И долго я блуждал, и часто, утомленный,
      Раскаяньем горя, предчувствуя беды,
      Я думал о тебе, придел благословенный,
      Воображал сии сады.
      Воображаю день счастливый,
      Когда средь вас возник Лицей,
      И слышу наших игр я снова шум игривый
      И вижу вновь семью друзей.
      Вновь нежным отроком, то пылким, то ленивым,
      Мечтанья смутные в груди моей тая,
      Скитаясь по лугам, по рощам молчаливым,
      Поэтом забываюсь я {21}.
      Пушкин любил Царское Село, потому что там прошло его отрочество и юность, и нам возразят, пожалуй, что ранние годы жизни всегда кажутся розовыми в воспоминаниях.
      Не сказал ли тот же Пушкин:
      Что пройдет, то будет мило {22}?
      Да, но отчего же Захарове {23} и Москва гораздо реже вспоминались Пушкину, и отчего в стихах его нет совсем трогательного образа материнской ласки, как у Гоголя, у графа Льва Толстого, у Гончарова (вспомните слезу Обломова)?
      Отчего, с другой стороны, царскосельские воспоминания так тесно связаны у Пушкина с самим представлением о творчестве?
      В лицейских пьесах, а частью и позднейших, у Пушкина мы найдем немало указаний на то, как это творчество пряталось по зарослям сада, а иногда властно порывалось наружу.
      ...когда, еще незнаемый никем,
      Не зная ни забот, ни цели, ни систем,
      Я пеньем оглашал приют забав и лени
      И царскосельские хранительные сени {24}.
      Наблюдение показывает, что процесс творчества соединялся у Пушкина: или с грезами "первосония" (пушкинское непривившееся слово) {25}, или с лесными зарослями где-нибудь около воды.
      Вы помните?
      Бежит он, дикой и суровый,
      И звуков и смятенья полн,
      На берега пустынных волн,
      В широкошумные дубровы... {28}
      Но еще гораздо ранее, в 1815 г., обращаясь к своему учителю, Николаю Федоровичу Кошанскому (на поэтическом языке - Аристарху) {27}, Пушкин рисует подобную же картину, только она не идеализирована, она не успела еще, так сказать, оторваться от почвы.
      Брожу ль над тихими водами
      В дубраве темной и глухой,
      Задумаюсь - взмахну руками,
      На рифмах вдруг заговорю
      И никого уж не морю
      Моими резвыми стихами... {28}
      Интересно, что уже здесь, в Царском Селе, природа создавала не только атмосферу для пушкинского творчества, но она позволяла и, может быть, даже звала его проверять силу и звучность созданного.
      Не то же ли делал поэт и позже, когда в Михайловском спугивал своими стихами стаи молодых уток? {29} Не о том же ли читаем и в "Разговоре книгопродавца с поэтом" (написан в 1824 г. и касается южных впечатлений)?
      В гармонии соперник мой
      Был шум лесов, иль вихорь буйный,
      Иль иволги напев живой,
      Иль ночью моря гул глухой,
      Иль шепот речки тихоструйной.
      Среди прогулок по Царскосельским садам, куда лицеистов летом пускали на целые дни, живая фантазия Пушкина не раз рисовала себе сад и дворец, какими они были, по рассказам, раньше, при императрице Елизавете и при Екатерине II.
      Та лужайка направо от мраморного мостика, куда лицеистов водили играть в мяч и лапту, и при нем еще носила название "розового поля" {30}: в царствование Семирамиды севера {31} там действительно были розы.
      Царскосельский дворец, построенный в 1744 г. графом Растрелли {32}, был архитектурным чудом своего времени. Кто не слыхал рассказа о том, как французский министр, маркиз де ла Шетарди назвал дворец Елизаветы драгоценностью, которую бы надо было держать в футляре. Я склонен думать, что известные изображения волшебных садов и чертога во второй песне "Руслана и Людмилы" {33} не остались без влияния картины Царскосельского сада и дворца: только, конечно, переработанные фантазией, на основании преданий о золотой роскоши XVIII в. Это тем более вероятно, что первые песни "поэмки" были написаны Пушкиным еще в Лицее {34}. Но не надо забывать, конечно, что он тогда же читал Ариостаза {35}, бредил Богдановичем {36} и что вообще природа действовала на него не деталями, а общим впечатлением, я бы сказал музыкой рождаемых настроений.
      Летят алмазные фонтаны
      С веселым шумом к облакам;
      Под ними блещут истуканы
      И, мнится, живы; Фидий сам,
      Питомец Феба и Паллады,
      Любуясь ими, наконец,
      Свой очарованный резец
      Из рук бы выронил с досады.
      Дробясь о мраморны преграды
      Жемчужной, огненной дугой
      Валятся, плещут водопады;
      И ручейки в тени лесной
      Чуть вьются сонною волной.
      Приют покоя и прохлады,
      Сквозь вечну зелень здесь и там
      Мелькают светлые беседки;
      Повсюду роз живые ветки
      Цветут и дышат по тропам {37}.
      Преображенный Царскосельский сад мы находим и в одном из неразгаданных и неоконченных стихотворений 1830 г.: оно начертано в таких же простых и строгих штрихах, как позднейшие "Странник" и "Анджело", но его величаво мистический тон еще усиливается от формы дантовских термин;
      это - "В начале жизни школу помню я".
      И часто я украдкой убегал
      В великолепный мрак чужого сада,
      Под свод искусственный порфирных скал.
      Там нежила меня теней прохлада;
      Я предавал мечтам свой юный ум,
      И праздномыслить мне была отрада.
      Любил я светлых вод и листьев шум,
      И белые в тени дерев кумиры,
      И в ликах их печать недвижных дум.
      Все - мраморные циркули и лиры,
      Мечи и свитки в мраморных руках,
      На главах лавры, на плечах порфиры...
      III
      Но что же представлял из себя тот Царскосельский лицей, о котором Пушкин не раз говорил с любовью и для которого позже, в тяжелые годы аракчеевского режима, его имя, по признанию старого лицеиста (Грота), обратилось в спасительный палладиум? {38} Это учебное заведение возникло в тяжелое для России время-перед самой войной, и первые годы наступивших после войны перемен еще застали Пушкина в Лицее. Тем не менее в лицейском уставе и его порядках при Пушкине еще вполне чувствовалось
      Дней Александровых прекрасное начало {39}.
      Казалось, тень великой монархини, ее высокие воспитательные заветы охраняли питомцев, которым ее благословенный внук отдал часть своих царственных покоев.
      В Лицее были уставом запрещены телесные наказания - черта в высокой степени замечательная; в интернате не было обычного в наше время казарменного устройства; всем питомцам полагались отдельные комнаты-"кельи", как их называл Пушкин {40}; пансионский день распределялся гигиенично: на ученье 7 часов, остальное время прогулки, игры, гимнастика. Курс был общеобразовательный и рассчитан только на шесть лет. Прекрасная библиотека выписывала всю периодическую печать, и лицеисты читали много и свободно. Профессора аттестовали питомцев не цифрами, а отзывами, и еще теперь, благодаря этому можно видеть индивидуальные черты Пушкина и его товарищей в школьном возрасте. А где теперь такие педагоги и директора, как пушкинский, - к сожалению, на один лишь год, Егор Антонович Энгельгардт {41}, который остался на всю жизнь другом, опекуном и предстателем за своих питомцев? Правда, и немного их было на первых порах, при Пушкине всего тридцать.
      Вот послушайте, как характеризуется лицейская жизнь первого периода в письме Илличевского к бывшему гимназическому товарищу: "Благодаря богу, у нас, по крайней мере, царствует, с одной стороны, свобода (а свобода - дело золотое). Нет скучного заведения сидеть a ses places {На своих местах (фр.).}; в классах бываем недолго: 7 часов в день; больших уроков не имеем, летом досуг проводим в прогулке, зимою - в чтении книг, иногда представляем театр, с начальниками обходимся без страха, шутим с ними, смеемся" {42}. Не правда ли, что это не походит на выдумку? Но вы заметите мне, что в тех же письмах Илличевского есть указания и на теневую сторону лицейской жизни: ученье шло несистематично, успехи были слабые и, во всяком случае, неравномерные: об этом не раз говорил впоследствии и сам Пушкин (например, в письме к брату) {43}. Учителя? Я не буду тревожить сегодня теней почтенного Николая Федоровича Кошанского или математика Карцева {44} из-за непройденных параграфов латинской грамматики или недосказанных теорем, тем более, что для своего времени и Куницын {45}, и Кайданов {46}, и Кошанский, и Карцев были люди хорошо образованные, учились и за границей, писали книги. Поэт Батюшков когда-то сказал про своего молодого соперника Пушкина, что его следовало бы подольше продержать на молочном супе и логике {47}. Но судьба распорядилась иначе: ей было угодно, чтобы прилежный Кошанский при Пушкине часто прихварывал - и, кажется, белой горячкой; а заменявший его Галич {48}, вместо чтения Горация, вел с учениками беседы и даже - о ужас! - пил в их кельях гогель-могель.
      Но если вглядеться попристальнее, то окажется, что воспитание Пушкина и его сверстников вовсе не было оставлено в пренебрежении, по крайней мере при Энгельгардте. Энгельгардт заботился о развитии в юношах литературных интересов и даже поощрял писательство; а это было далеко не так мелко, как может показаться с первого взгляда. Вспомните, что самые образованные выдающиеся русские люди того времени получали образование почти исключительно литературное.
      В Лицее завелось под председательством Энгельгардта литературное общество "лицейские друзья полезного", и если оно, не получив официальной санкции, должно было через год, в 1822 г., прекратить свое существование, то журнально-литературные традиции сохранились в Лицее надолго, значит, у них был здоровый, крепкий корень. Во всяком случае для Пушкина, а значит и для всех нас, его читателей, эта молодая лицейская литература, эта гуманная свобода и дружеское общение лицеистов с профессорами сослужили большую службу. Пушкин написал в Лицее 130 стихотворений и уже здесь приучился серьезно работать над отделкой стиха. Товарищ, который сказал о Пушкине очень мало лестных слов, и тот признает, что "при всей наружной легкости его прелестных стихотворений, Пушкин мучился над ними по часам и сутками и в каждом почти стихе было бесчисленное множество помарок".
      А кто знает, если бы еще в Лицее Пушкин не прошел практического курса поэзии и не пережил периода подражаний (Державину, Жуковскому, Батюшкову и ранним французским парнасцам), если бы вместо досуга для творческих снов и вдохновения и для отделки стихов он выучил вчетверо больше уроков и прослушал гораздо больше по-тогдашнему ученых лекций, если бы, наконец, у него не было литературных общений, подстрекающего соперничества метроманов-друзей, - удалось ли бы ему войти в жизнь уже сложившимся писателем, успел ли бы он в короткий срок, отмежеванный ему судьбою, создать все то великое и вечное, что он нам оставил? Не надо забывать и положительных знаний, и навыков, вынесенных Пушкиным из Лицея: он был несравненно грамотнее Лермонтова, я уже не говорю о Гоголе; он вышел из Лицея с порядочным запасом сведений по мифологии и истории, по русской литературе, и выучился по-латыни: по крайней мере на юге он читает Овидия в подлиннике, а поступая в Лицей, читал Вергилия во французском переводе. Положение Лицея в обществе установилось не сразу. Государь Александр Павлович и вся царская семья не раз удостоивали Лицей своими посещениями, лицеистов пускали проводить целые дни в аллеях царских садов, но для общества долго мундир лицеиста казался немножко диким. Вот что рассказывает И. И. Пущин, лицейский сверстник и друг Пушкина, о первом выпуске 1817 г.: "Мы шестеро, намеченные в гвардию, были в лицейских мундирах на параде гвардейского корпуса. Подъезжает к нам граф Милорадович, тогдашний корпусный командир, с вопросом, что мы за люди и какой это мундир? Услышав наш ответ, он несколько задумался и потом очень важно сказал окружающим его: "Да, это не то, что университет, не то, что кадетский корпус, не семинария - это лицей". Поклонился, повернул лошадь и ускакал" {49}.
      В дамских устах Лицею присвоивался тоже не особенно лестный эпитет "l'inevitable" {Неизбежное (фр.).}.
      В последние годы пребывания в школе Пушкин сблизился в Царском с некоторыми из офицеров лейб-гусарского полка. Из них один особенно, П. Я. Чаадаев, имел на юношу большое влияние, сохранившееся потом чуть ли не на всю жизнь. Он был несколько - года на четыре - старше Пушкина, но гораздо его серьезнее в период первого знакомства. В известном послании с юга 50 поэт связывает с именем Чаадаева все лучшие свои воспоминания о Царском; он ставит под эгиду своего друга и вдохновенный труд, и жажду размышлений, и стремления свои сравняться с веком по образованию. Я с почтением повторяю сегодня имя Чаадаева, потому что Пушкин повторял его всегда с любовью. Между лицейскими товарищами Пушкин выделялся начитанностью: еще ребенком он познакомился в библиотеке отца с литературой прошлого века, конечно, французской или той, которую знали и признавали французы, а в гостиной родителей перевидал всех корифеев нашей литературы начала века: и Дмитриева, и Карамзина, и Жуковского, и Батюшкова. Но, вероятно, не раньше Царского Села в нем созрела мысль посвятить себя именно писательству, и некоторых из товарищей Пушкин в связи с этим не раз вспоминал с благородной признательностью, особенно Дельвига:
      Но я любил уже рукоплесканья,
      Ты гордый пел для муз и для души;
      Свой дар как жизнь я тратил без вниманья,
      Ты гений свой воспитывал в тиши {51}.
      Первое из стихотворений Пушкина, напечатанное в большом журнале ("Другу стихотворцу" {52}, в "Вестнике Европы" за 1814 г.), показывает, как серьезно работала мысль юноши, едва достигшего 15 лет, над вопросами о судьбе писателей, особенно поэтов.
      Лачужка под землей, высоки чердаки
      Вот пышны их дворцы, великолепны залы.
      Катится мимо их Фортуны колесо;
      Родился наг и наг вступает в гроб Руссо;
      Камоэнс с нищими постелю разделяет;
      Костров на чердаке безвестно умирает,
      Руками чуждыми могиле предан он... {53}
      Эта юношеская пьеса была первой ступенью того "культа страданий поэтов и великих людей", который прославил Пушкина. Конечно, судьба не раз заставляла и самого Пушкина бросать милые ему места и порывать дружеские связи: так было с его поспешным отъездом на юг и с обязательным возвращением в Михайловское, и даже с препровождением в столицу.