Иннокентий Анненский
      Письма
      А. Ф. КОНИ
      Глубокоуважаемый Анатолий Федорович!
      С живейшим интересом прочел я первую статью Вашу о Д. А. Ровинском {1}, которую Вы так любезно прислали Вашему искреннему почитателю.
      Еще один венок на могилу, и еще один яркий урок живущим!
      Характеристику, Вами написанную, я бы назвал "идеологическою" личность Ровинского не господствует безраздельно на страницах Вашего очерка, она не рассматривается в увеличительное стекло не , не поднимается искусственно. Ровинский для Вас дорог как носитель и проводник известной "системы идей". А между тем мимоходом бросается свет и на очень любопытные явления общего характера: как, например, уживается в личности кабинетный труд с так называемой практической деятельностью? Мне кажется даже, что для меня теперь выясняется и любовь Ровинского к карикатуре и некоторая "жестокость" его таланта, и предпочтение, которое он отдавал портрету перед другими формами живописи, гравюре перед другими способами изображения...
      Простите за эти небрежные строки, набросанные под непосредственным впечатлением Ваших страниц.
      Искренно Вам преданный и глубоко Вас уважающий
      И. Анненский
      17. I 1895
      А. В. БОРОДИНОЙ
      29. XI 18
      Ц С
      Дорогая Анна Владимировна!
      Благодарю Вас за память обо мне и поздравление к 26-му. Поручения Ваши исполняю и при этом объясняю нижеследующее: экземпляр катехизиса, который Вам посылается, размечен по указаниям батюшки. Что касается до "Анабазиса" Ксенофонта {1}, то книжки, которые Вы получите, суть именно те, по которым Ст Осип {2} проходит в классе, и читается текст подряд без пропусков {Сколько успеет прочесть Саша {3}, это все равно.}. Сюда же присоединяется, согласно Вашему желанию, и полный текст означенного Ксенофонтова сочинения, только на что он нужен, я совсем не знаю.
      Вы спрашиваете, как мне понравились карточки деток. Не совсем понравились: мне кажется, фотограф изобразил их старше и грубее, чем они есть на самом деле. NB. Это заключение не следует принимать кк мимолетное замечание импрессиониста, а как фиксированное суждение наблюдателя.
      Вы были совершенно правы, дорогая кузина, оценив мое письмо по его достоинству и дав мне за него дружеский реприманд. Только отправив его, я сообразил, как оно было бестактно. Простите меня, и больше не будем об этом говорить. У нас зима, глубокая и такая серебряная, какой я никогда не видел. Знаете, на деревьях совсем не видно черноты: ветки стали толстые и искристые от инея; свет голубых электрических звезд среди этих причудливых серебряных кораллов дает минутами волшебное впечатление. У нас нет таких звезд, как у Вас: наши не лучат, не теплятся, а только сверкают, но я люблю северные звезды: они мне почему-то напоминают глаза ребенка, который проснулся и притворяется спящим. Моя жизнь идет по-прежнему по двум руслам: педагогическому и литературному. Недавно отправил в редакцию огромную рукопись (10 печатных листов) - перевод еврипидовского "Ореста" и статью "Художественная обработка мифа об Оресте у Эсхила, Софокла и Еврипида" {4}. Нисколько не смущаюсь тем, что работаю исключительно для будущего и все еще питаю твердую надежду в пять лет довести до конца свой полный перевод и художественный анализ Еврипида - первый на русском языке, чтоб заработать себе одну строчку в истории литературы - в этом все мои мечты. - Если у Вас будет какое-нибудь поручение или просто желание побеседовать со мною, я буду очень счастлив получить Ваше письмо. Мне доставляет удовольствие писать Вам, но еще большее получать Ваши письма.
      Весь Ваш И. Анненский.
      А. В. БОРОДИНОЙ
      Дорогая Анна Владимировна!
      Я с большой радостью прочел вчера Ваше письмо. Я люблю Ваши письма. Они, точно Ваши глаза - грустно-ласковые. Прочитаешь письмо, - такое оно серьезное, определенное, а между тем что-то в нем светится, точно звезда, та звезда, которую математик никогда не отнимет у поэта. Я люблю в Ваших письмах, как в Ваших глазах, даже ту _занавесь_, которую в них всегда чувствуешь: "дальше не ходи, дальше не старайся даже угадывать". Кузина, милая, согласитесь, что моя _параллель_ (звезды, однако, настраивают меня _математически_) между письмами, глазами и звездами справедлива во многом. Но если даже я ошибаюсь, бога ради не складывайте губ в презрительное и строгое: "quelle platitude!" {Какая безвкусица (фр.).}, потому что я чувствую то, что пишу.
      Я оценил Ваше письмо особенно потому, что оно дошло до меня в очень тяжелое лично для меня время. Вы не можете себе представить, что приходится теперь переживать. Вы знаете, напр, что мы официально обязываемся _выгонять_ всех, не явившихся в класс к началу занятий, через три дня после начала, без уважительной причины. Вы знаете, что я должен отказать в приеме 50 человекам, из которых _человек_ 20 (!) я _обнадежил_. Ну... бросим это. Словом, я получил Ваше письмо после тяжелого и долгого объяснения с Сониным {1}, из которого я вынес чувство холодного презрения к самому себе, кажется, это было самое определенное из вынесенных мною чувств...
      Вы понимаете, отчего Ваше письмо, хотя оно и говорит немного об учебных планах, - но своей иной атмосферой, своим нежным ароматом женской души было таким бальзамом для моего сердца.
      Если Вы читали когда-нибудь пародии Добролюбова, то, может быть, примените ко мне, по этому случаю, его знаменитое
      Мы сознали: в грязной луже
      Мы давно стоим,
      И чем далее, тем хуже
      Все себя грязним {2}.
      Вы спросите меня: "Зачем Вы не уйдете?" О, сколько я думал об этом... Сколько я об этом мечтал... Может быть, это было бы и не так трудно... Но знаете, как Вы думаете серьезно? Имеет ли нравственное право убежденный защитник классицизма бросить его знамя в такой момент, когда оно со всех сторон окружено злыми неприятелями? Бежать не будет стыдно? И вот мое сердце, моя мысль, моя воля, весь я разрываюсь между двумя решениями. Речь не о том, что легче, от чего сердце дольше будет исходить кровью, вопрос о том, что благороднее? что менее подло? чтоб выразиться точнее, какое уж благородство в службе!
      Я исписал уже целый лист и не написал ничего в ответ на Ваши вопросы. Все, что Вам надо знать относительно Саши {3} и его ученья, будет в точности Вам сообщено со всеми переменами в учебном плане, которые должны скоро последовать; если нужно, то и книги, конечно, вышлются. Вы спрашиваете о Дине {4}. Я в Царском один и, вероятно, до октября. Она в настоящую минуту, вероятно, у себя в Сливицком {5} с нашим любимым внуком {6}, который заболел бронхитом. Из Сливицкого она поедет в Каменец (Смоленская губ. Почтово-телеграфная станция Волочек, Платону Петровичу Хмара-Барщевскому, для передачи...). Потом, вероятно, она опять вернется в Сливицкое, где строит дом (Смоленской губ город Белый, такой-то в Сливицком). Чисел и сроков для переездов она, конечно, и сама определить не может, особенно теперь, с больным ребенком на руках. Но письмо не пропадет. Валентин {7} мой в Каменце, очень веселится - он всегда умеет создать себе атмосферу веселости. Вы спрашивали еще обо мне. Я совершил поездку по Волге, до Астрахани; было страшно жарко: температура доходила до 30o в тени. Два дня я пролежал на пароходе в какой-то сквернейшей астраханской лихорадке. Тем не менее я, что называется, освежился. Ничего не делал. Одну ночь вспоминаю с удовольствием, это, когда мы плыли из Царицына в Астрахань. Это было волшебное небо, полная луна, золотая, а другая в воде серебряная; даль серебряная, вода, небо, блеск, тишина... Звезды, как у нас бывают только зимой, большие, яркие. После Волги был неделю в Смоленской губ., потом две недели в Финляндии, любовался Иматрой, Сайменским озером. Теперь любуюсь гимназией и собой в качестве ее директора.
      Напишите мне, пожалуйста, и поцелуйте за меня Ваших детей. Простите за мое бессвязное письмо. На прощанье хотите стихи? Не мои, а переведенные мною из Sully-Prudhomme {8}.
      L'ideаl
      Прозрачна высь. Своим доспехом медным
      Средь ярких звезд и ласковых планет
      Горит луна. А здесь, на поле бледном,
      Я полон грез о той, которой нет.
      Я полон грез о той, чья за туманом
      Незрима нам алмазная слеза,
      Но чьим лучом, земле обетованным,
      Иных людей насытятся глаза,
      Когда бледней и чище звезд эфира
      Она взойдет средь чуждых ей светил,
      Пусть кто-нибудь из чад последних мира
      Расскажет ей, что я ее любил.
      Вы не любите стихов, я знаю. Но я Вам пишу эти, потому что Вы любите звезды. Кроме того, поэзия Прюдома так астральна, что он должна Вам нравиться.
      Простите, кончаю. Дайте руку! Ваш И. Анненский.
      А. В. БОРОДИНОЙ
      7. I 1901
      Ц С
      Дорогая Анна Владимировна,
      Простите, что так давно не исполнил Вашего поручения, - и теперь его исполняю в половину, п ч программа того математического отдела (кажется, геометрии), о котором Вы просили, еще не вернулась в нашу канцелярию. Этот вечер, когда я Вам пишу, - последний праздничный вечер. Завтра опять - гимназия, и постылое и тягостное дело, которому я себя закрепостил. Не хочу Вас разжалобливать изображением разных моих злоключений, хотя очень ценю то теплое участие, которое всегда встречал в Ваших словах, письмах и глазах. Не знаю, долго ли мне придется быть директором гимназии, т. к. за последнее время мои отношения со всем моим начальством стали очень деликатными. Клею, насколько могу, коробку моей служебной карьеры, но я не отличаюсь "умными руками", и дело валится у меня из рук. Как назло, если бы Вы только знали, как у меня работает теперь голова; сколько я пишу, перевожу, творю malgre tout {Несмотря ни на что (фр.).}. Недавно отослал в редакцию перевод "Алькесты" {1} и большую статью об этой драме. Кроме того, занялся подбором всех своих лирических стихотворений и стихотворных переводов, которые думаю издать особой книжкой {2}. Перевожу теперь еврипидовского "Гипполита" {3} (то же содержание, что в "Федре" Расина) - он считается еврипидовским chef-d-oeuvre. Как и подобает классику, я с наивным эгоизмом говорю, однако, только о себе... Дайте же поглядеть на Вас, поздравить Вас с Новым Годом и от всего сердца пожелать Вам... чего?.. Солнца, побольше солнца с его светом, теплом, улыбками, тенями, с его медленным и светлым движением, его игрою, капризами и светлым следом на померкшем вечернем небе. Желаю Вам, дорогая кузина, солнца в жизни, - в нем все.
      Где Вы будете жить? Вы были в нерешимости на этот счет. Решили что-нибудь? Дина {4} очень Вам кланяется; ей теперь гораздо лучше, она выезжает, немного пополнела, et elle se soigne tres anxieusement {И она чрезвычайно печется о своем здоровье (фр.).}. Даст богу вся ее усталость и тревоги загладятся. Она Вам очень благодарна за память об ней и поздравления. Кажется, впрочем, она еще недавно писала Вам. Все боится за Валентина {5} по поводу студенческих беспорядков, которые, по-видимому, никогда не кончатся. Ну, до свидания или письма, кузина. Вспоминайте иногда об искренно любящем Вас и преданном И. Анненском.
      А. В. БОРОДИНОЙ
      14. VI 1902
      Ц С
      Дорогая Анна Владимировна,
      Вчера я кончил мою новую трагедию и, как Вы желали, тотчас пишу Вам о ней. Ее названье "Лаодамйя" {1}. Не буду рассказывать самого мифа, а передам содержание по действиям.
      Действие происходит в Филаке, в Фессалии, в лесистой горной местности, под осень. Оно начинается днем: по синему небу плавают густо-белые разорванные облака. Ветер. Тянутся в Африку птицы, стадами. На сцене никого. На орхестру группами приходят женщины. Это грустная и тревожная толпа: девушки, невесты, молодые жены, вдовы, старухи. Преобладают серые и лиловые тона одежды. В мелосах, которыми они открывают действие, чувствуется то мечта, то воспоминание, связанное с мыслью о женихах, мужьях - живых и мертвых. Вот уже четыре луны прошли с тех пор, как царь Иолай, только что женившийся на Лаодамйи, внезапно, с брачного пира, уехал в Трою и увез с собою женихов и мужей всех этих женщин: они приходят к царице, вместе с нею ждут они новостей и жалеют свою молодую царицу. Но вот из дворца показывается сначала старая кормилица, потом сама Лаодамия, высокая тонкая блондинка, с белыми косами и в белом: в ней что-то мечтательно-девическое. Следует обмен строф с хором, потом разговор с кормилицей. Лаодамия вспоминает о прошлом и о своем слишком коротком счастье:
      День был как сон... Но трепетной руки
      Мне ласково не тронул царь... Вуаля
      Он с розовых ланит моих не поднял
      И яркий шлем надел...
      Мои цветы
      На мягкие ковры упали грустно... {2}
      Но будущее представляется ей светлым. Она уверена, что сумеет сделать мужа счастливым.
      Бывало, мать печальную не раз
      Я ласками смеяться заставляла:
      Улыбку я сумею и царю
      На строгие уста его, как кистью,
      Перевести горячим поцелуем.
      Я арфой в нем желанье разбужу
      На белые полюбоваться руки,
      И зеркалом мне будет он, когда
      Душистые свивать начну я волны
      И белые... {3}
      Царица заканчивает, призывая женщин к союзу - никогда не знать другой любви кроме "_одного_ Гименея", будет ли он счастлив, или нет:
      Один
      Пускай огонь священный Гименея
      Сжигает нас, покуда, догорев,
      Под пеплом мы его не станем, девы,
      Старухами седыми... {4}
      Она просит перелетных птиц лететь в Трою и нести туда желания их, покинутых жен, и чтобы эти желания защитили сердца мужей, которые там бьются с врагами. Следует три песни. Первая - бубна, вторая - флейты, третья арфы. Между тем на дороге показывается облако, приходит вестник: он приносит весть о смерти Иолая - все остальные живы. Муж Лаодамии умер следующим образом: Гадатель предсказал, что герой, который первый выйдет на Троянский берег, будет убит. Иолай, веря в свою звезду, посмеялся над Гадателем и вышел первый. Он увлек за собою и других, и был убит обманом в единоборстве. Хотя рассказ совпадает некоторыми чертами с тем сном, который Лаодамия рассказывала в начале драмы, но царица еще цепляется умом за возможность ошибки, обмана. Она закидывает вестника сомнениями, мольбами, упреками, вопросами: вместе с тем жадно вслушивается она в его второй рассказ. В душе ее происходит сложная борьба разных чувств, и эта борьба кажется вестнику желанием его обидеть, а женщинам - сумасшествием. Когда старуха-кормилица заикается было о трауре, Лаод останавливает ее: "Нет, известия слишком смутны, чтобы на них основываться". Она просит никого не следовать за нею и запирается в своей спальне. Хор в первом антракте жалеет безумную:
      Если умрет человек,
      Душа на могиле
      Пламенем синим мерцает,
      Но у безумного нет
      Света в душе
      Холодно там и темно,
      И одни только тени,
      Как ночью черные тучи,
      Плывут и дымятся {5}.
      Между тем кормилица подглядела и в наивном рассказе передает хору, чем занималась царица в уединении: она не молилась и не гадала, она будто _играла_: перед ней была восковая статуя мужа, с которой Лаодамия что-то говорила, которой она тихо пела, сыпала цветы, которую она, точно ребенка, одевала в разные одежды. Потом она легла и, кажется, грезит: долго не сводила она влюбленных глаз со своей странной игрушки.
      Но вот из дома выходит и сама Лаодамия, одетая все так же, только волосы ее развиты. Ей тяжело от солнца; сознание действительности давит ее вопросами, сомнениями: крылья мечты тают на солнце, как восковые крылья "надменного царя" (т. е. Икара {6}).
      "Неужели ваша правда, люди, - спрашивает она, - только в муках?" Увидев ее более спокойною, кормилица и хор начинают уговаривать ее примириться с неизбежным и сделать для мужа траурное возлияние - иначе она берет на душу тяжкий грех.
      Кормилица.
      А если царь
      Пред медными дверьми твоих молений
      И жертвы ждет... И тяжело ему,
      Как путнику усталому, который
      Не вымолит ночлега?.. {7}
      Но Лаодамия просит дать ей еще эту ночь. Ум ее темен. Но она умеет желать, сердце говорит ей о чуде, в ее груди горит желанье самого Иолая - ей кажется, что он не только жив, но что он придет к ней, и брак их, так грубо прерванный, продолжится. Она уходит в чертог молиться, умоляя женщин, чтоб и они молились о чуде и, главное, _желали_ его. Она зовет тени, просит их скорее погасить этот насмешливый и пустой свод.
      Дайте слышать,
      Чего не слышит ухо, и глазам
      Неясное, откройте сердцу, тени... {8}
      Вот начало второго музыкального антракта, которым хор встречает тихо наступающую звездную ночь:
      Замолкли колеса светила,
      Холодная пала роса,
      И синяя ночь распустила
      Над миром свои паруса.
      Далекие, нежные волны
      Обвиты ее пеленой,
      И к югу волна за волной;
      Уносит крылатые челны.
      Но флот ее царственный тих:
      Во мраке триэры слилися,
      И только на мачтах у них,
      Как факелы, звезды зажглися.
      А в полночь, прорвав пелену,
      Всех ярче звезда загорится:
      На щит золотую луну
      В эфир поднимет Царица {8}.
      Третье действие открывается новым появлением Лаодамйи: она не может молиться, она звала ночь и тени, а теперь ей страшно; страшно не только от мрака, но и от тревожного сознания, что около нее что-то решается:
      Я чувствую: глаза судьбы
      На мне остановились... {10}
      На сцену, куда не светит луна, скрывшаяся за тучей, приходят два путника.
      Один из них оказывается Гермесом, другой Иолаем (или _Протесилаем_, как его назвали за то, что он _первый_ вступил на Троянскую аемлю). Трагизм сцены заключается в том, что в душе Лаодамйи борются в ее продолжении ряд сомнений: она хочет себя уверить, что это настоящий Иолай, только раненый, с повязанной головой, а не мертвый и не тень его, и не обман. Она уводит мужа в дом, и удивляется при атом, как у нее прибавились силы: она совсем не чувствует его прикосновенья, хотя царь и опирается об ее плечо. На царе лиловый хитон, который ей снился в виде лиловых цветов на бесконечном поле. Протесилай вымолил себе три часа для свидания с женой, и теперь Гермес отсчитывает их ударами, оставаясь на карауле у дома. В это время он ведет разговор с женщинами. Трудно передать содержание разговора: в него вложен мною весь мир религиозных представлений - древней Эллады, как я себе представляю его идеальную сторону. Боюсь, что немногие поймут значение слов Гермеса, хотя они и свободны от всякого мифологического балласта: да и едва ли Мне удалось выразить с достаточной силой то, что просилось на бумагу. Но вот Гермес отбил три удара. "Лунный брак" кончился, уже чуть брезжит рассвет. Лаод с мужем выходят из дворца. Гермес открывает ей тайну она обнимала мертвого... С трудом удается Протесилаю выжать из себя последние слова. Петух уж прокричал. Еще несколько минут, и мертвый рассеется в воздухе. Пришельцы исчезают. Лаодамия тоже уходит, и пока хор поет о смутном и колеблющемся настроении, которое порождается в нем болезненной смесью света с тьмой и белого с черным в портике, Лаодамия решается испытать последнее средство; только это делается за сценой и становится известным лишь в 4-м действии. Закутав в лиловую пелену статую мужа и положив ее на постель, царица одевается вакханкой и молит Диониса оживить ей мужа. На сцену между тем выбегает с первыми лучами утра мальчик-раб. По обыкновению, он принес царице воды и цветов, но дверь оказалась запертой. Долго стоял он и хорошо, что догадался, наконец, заглянуть в щелку. Что же увидел он? Чашу с вином, увитый жезл
      И не одну царицу на постели {11}.
      Он позвал рабынь, весть об этом ужасе и сраме облетела в один миг и дом, и город. Хор в сомнении, что это значит, - но вот на сцену в трауре приходит Акает, отец Лаодамйи. Он только что приехал, и в городе его ждал целый град новостей. Вся Филака в волнении. Вельможи делят себе престол покойного. Царицу открыто порицают. Вестник, обиженный недоверием, переходит из дома в дом и смутьянит. Только что, наконец, разнеслась и преувеличенная словами рабынь весть о новом тайном браке, который заключен царицей. Акает в негодовании, ужасе и отчаянии. Ядовитые и злобные укоры сыплются и на хор, и на кормилицу, а особенно на дочь, которая все еще спит в объятьях нового мужа. Наскоро царь распоряжается наложить траур, он велит также приготовить костер для жертвы мертвому. С горечью просит он у его тени прощения за свою преступную дочь, которой факел Гименея милей разорванных одежд и медной чаши. Желчный старик не хочет слышать никаких уверений и объяснений: на горе появившееся солнце не дает хору права произнести имя того таинственного пришельца, которого приводил Гермес ночью, - женщины боятся этим оскорбить святыню. Между тем из дому выбегает заплаканная старуха: она говорит, что она, кормилица, заслужила казни - царица потеряла рассудок и кружится в безумной пляске. По сцене с воплями и гимном проходит, направляясь к костру, погребальная процессия. Вопли ее мешаются с вакхическими возгласами Царицы за сценой. Она выходит, наконец: сначала, на минуту, охватывает ее стыд, но потом сила Диониса опять уносит Лаодамию к волшебным грезам. Она молит "синеглазого мужа Ариадны" {12} соединить на своем блаженном острове два сердца:
      Живое с мертвым:
      Как солнце с тьмою,
      В душистой роще
      Слила дриада
      В отрадный сумрак... {13}
      Разговор ее с отцом полон трагического юмора. Грубый и желчный ум старика, как солнечный свет, разграничивает вещи и сливает все тени - всякая вещь имеет для него свое имя и свое неизменное место. То, что дочь говорит о своем лунном таинственном браке, он понимает буквально и осыпает ее укорами, которые как-то скользят по Лаодамии - она еще закутана сладким туманом божественной грезы. Но вот тот же мальчик-раб, который пустил о ней такую чреватую последствиями сплетню, желая угодить царю, приносит статую Иолая, завернутую в лиловые пеленки: ее нашли на ложе царицы. Царь в бешенстве, мальчишка не попал в цель: Акаст уверен, что его хотят морочить: любовника царицы подменили куклой. Между тем Лаодамия, когда ее тайна так грубо и неожиданно соприкоснулась с солнцем, с любопытной толпой и безудержной речью Акаста, как бы внезапно освобождается от своей грезы и от власти над собой чар Диониса. Когда Акаст грозит рабам тюрьмой и пыткой, Лаод заступается за них - ведь рабы отданы под ее защиту богами. Но она не знает, долго ли будет видеть свет и сумеет ли она защитить слабых, и вот царица молит Гермеса, чтобы этот бог, который уже явил одно чудо, заступился теперь и за ее честь и за ее рабов, и дал ей знак. Налетает порыв ветра (Гермес-бог бури). Мальчишка от страха роняет статую и убегает, а ветер разматывает со статуи ее лиловые пеленки... Акает дивится изображению царя... Нежные мольбы дочери, которая просит вернуть ей "ее мечту", вернуть вдове, "нетронутой ничьим прикосновеньем", третьего из ее мужей (настоящий и призрачный Иолай были первым и вторым), трогают сухое сердце. В рассудок царя невольно пробивается луч истины. Он отдает дочери статую, а она припала к его фаросу и плачет. Он еще гладит ее волосы и тихо просит ее и уговаривает смириться:
      ... Что ж делать? Нам
      Ведь не одним терпеть...
      Ты черный жребий
      Полюбишь свой, как к старости привык
      Бессильной я, дитя... и бестолковой.
      Поди к себе и черное надень
      И волосы свои, мою отраду,
      Железу дай скосить.
      Потом печаль
      Отрадную разделим мы.
      С молитвой
      И тихими слезами обовьешь
      Ты полотном немое изваянье
      И медною властителей почтив
      Полнощных чашей, яркому огню
      Последнее отдашь...
      Не надо мертвых
      Мучительной мечтою огорчать
      И их покой тревожить... {14}
      Лаодамия уходит. Она возвращается остриженной и в черных лохмотьях, Шествие направляется со статуей, изготовленной для сожжения, к костру. Лаод несет чашу и по щекам ее текут слезы. Чувства хора делятся: одно полухорие славит "печаль, которая дышит примиреньем". Другая часть женщин мучится сомнениями: поющим грезятся "взмахи рук и ланиты, полные смерти".
      Между тем за сценой происходит смятение. Оно отзывается на восклицаниях хора... Вот доносятся уже ясные крики, голоса, слова. Там кого-то спасают, раскидывают костер. На сцену выходит Акаст с обгоревшими волосами, опаленным лицом и сразу постаревший до неузнаваемости. Лаодамия бросилась в костер...
      ... Молча... молча,
      Как черная овца, она в огонь,
      За мужем кинулась... {15}
      Последний разговор и почти циническое отчаяние старика страшны (так мне кажется по крайней мере). Трагедия оканчивается следующими стихами хора, который под их пение покидает орхестру.
      Строфа
      Если нить у слепой развилась,
      Ей не свиться, как раньше, вовеки.
      Но на белый и нежный атлас
      Вы зачем же струитесь из глаз
      По ланитам, горячие реки?
      Если старцам мечта тяжела,
      Точно бремя лесистое Эты,
      Лунной ночью ты сердцу мила,
      О, мечты золотая игла,
      А безумье прославят поэты {16}.
      До свидания или письма. Отзовитесь.
      Ваш И. А.
      А. В. БОРОДИНОЙ
      15. VI 1904
      Ц С
      Дорогая Анна Владимировна,
      Я уже начал было беспокоиться о Вас, когда получил вчера Ваше письмо. Слава богу, что Вы хоть немножко вздохнули в тепле, да еще с музыкой в сердце - и какой? написанной для нашего волненья...
      Вы пишете, что только смутно чувствуете, а не можете формулировать, что именно прекрасно в полноте захваченной Вашим сердцем музыки. Я не думаю вообще, чтобы слова, покуда по крайней мере, могли исчерпать различие между отдельными музыкальными восприятиями. Можно говорить только об объективном различии, но субъективный момент музыки до сих пор измеряется лишь элементарными или произвольными метафорами. - То, что до сих пор я знаю вагнеровского, мне кажется более сродным моей душе, чем музыка Бетховена, а почему я и сам не знаю. Может быть, потому, что вечность не представляется мне более звездным небом гармонии: мне кажется, что там есть и черные провалы, и синие выси, и беспокойные облака, и страдания, хотя бы только не бессмысленные. Может быть, потому, что душа не отделяется для меня более китайской стеной от природы: это уже более не фетиш. Может быть, потому, что душа стала для меня гораздо сложнее, и в том чувстве, которое казалось моему отцу цельным и элементарным, я вижу шлак бессознательной души, пестрящий ею и низводящий с эфирных высот в цепкую засасывающую тину. Может быть, потому, что я потерял бога и беспокойно, почти безнадежно ищу оправдания для того, что мне кажется справедливым и прекрасным. Может быть, просто потому, что я несчастен и одинок...
      Простите, милая кузина, что я, подобно душе в музыке, ушел с почвы того дружеского разговора, на которой имел твердое намерение держаться... Есть слова, которые манят, как малахиты тины, и в которых пропадаешь... Для меня такое слово _"музыка"_...
      У нас отвратительная погода, дождь сменяется с капризными улыбками солнца... Я сдал гимназию и собрался отдыхать. Но странное дело, Чем больше я отдыхаю, тем более чувствую себя утомленным. Сегодня меня выслушивал Прутенский и нашел шумы в сердце, перебоев ист. тоны чисты, но что-то там сжалось, где-то свистит. Дина ходит за мной и дает то одно, то другое лекарство... Я ничего не делаю, только стихи иногда во мне делаются, но обыкновенно болезненно и трудно, иногда почти с отчаяньем. Я говорю "делаются"... Знаете Вы такой момент, когда уже нельзя не проглотить. Так и с моими стихами. Вот Вам одна пьеса.
      Не мерещится ль вам иногда,
      Когда сумерки ходят по дому,
      Тут же, возле, иная среда,
      Где живут, но совсем по-другому.
      С тенью тень там так мягко слилась,
      Там бывает такая минута,
      Что лучами незримыми глаз
      Мы уходим друг в друга как будто.
      И движеньем спугнуть этот миг
      Или словом боишься нарушить:
      Точно подле кто ухом приник,
      Заставляя далекое слушать...
      Но едва запылает свеча,
      Чуткий мир уступает без боя.
      Лишь из глаз по наклонам луча
      Тени в пламя бегут голубое {1},
      Ваш И. А.
      Е. М. МУХИНОЙ
      1. VIII 1904
      Саки
      Дорогая Екатерина Максимовна,
      Я очень рад, что приобрел уже настолько сил, что могу поблагодарить Вас за Ваше доброе участие к ниспосланному мне memento mori {Напоминанию о смерти (лат.).}. Я еще и до сих пор не вполне уверен, что опасность миновала, так как болезненный процесс, по-видимому, далеко не миновал еще.
      Своим спасением я обязан не только уходу, но самоотвержению Дины Валентиновны {1}. Будь я на руках людей неблизких мне, я бы, наверное, умер.
      Кроме мучительных воспоминаний, болезнь оставила мне и интересные. Я пережил дивный день действительно великолепного бреда, который, в отличие от обычной нескладицы снов, отличался у меня удивительной стройностью сочетаний и ритмичностью. Между прочим, все мои, даже беглые, мысли являлись в ритмах и богатейших рифмах, и странно, что это шло периодами: сначала один размер, потом другой, легкость в подборе сочетаний была прямо феноменальная, хотя, конечно, их содержание было верхом банальности. Но вот мучительная ночь была, это - чеховская, когда я узнал о смерти этого писателя {2}. Всю ночь меня преследовали картины окрестностей Таганрога (которых я никогда не видал). Туманная низина, болотные испарения, мокрые черные кусты, и будто рождается душа поэта, и будто она отказывается от бытия, хочет, чтобы ее оставили не быть... Тяжкая была ночь...
      Ну, простите. Поклонитесь от меня Арк Андр. Я очень, очень рад, что мы еще послужим вместе - меня оставили на пятилетие {3}. Преданный
      Вам И. Анненский.
      Дина Валентиновна Вам обоим кланяется, а не отвечает, п ч делаю это я и она не хочет лишить больного этого удовольствия.
      Е. М. МУХИНОЙ
      5. VI 1905
      Ц С
      Дорогая Екатерина Максимовна,
      Не знаю, застанет ли Вас в Интерлакене это письмо, - так Вы носитесь теперь по всему югу. А между тем письмо Ваше я только сегодня получил, написал же во Флоренцию очень давно... Я был болен, но теперь, кажется, здоров, насколько умею быть здоровым. Только сердце слабо работает. Пишу понемножку и все Еврипида, все Еврипида, ничего кроме Еврипида. Огромную написал статью о сатировской драме {1}, и теперь I том может хоть завтра идти в печать. Между тем к издателю, - а таковой нашелся с первого абцуга я еще не собрался и съездить, - больше двух недель, что я ни шагу из дому, и все полеживаю.