Для Ахматовой и подобных Ленин-град советский не дорог. Они хотят видеть в нем олицетворение иных общественно-политических порядков и иной идеологии. Старый Петербург, Медный Всадник, как образ этого старого Петербурга, - вот что маячит перед их глазами. А мы любим Ленинград советский, Ленинград как передовой центр советской культуры". Приведенный выше текст постановления ЦК ВКП(б) был, в частности, опубликован полностью в Москве, в журнале "Культу-ра и Жизнь", Э 6, от 20-го августа 1946-го года. Полный текст доклада А.Жданова - в том же журнале, в Э 10, от 30-го сентября 1946-го года. Но для меня было достаточно и краткого газетного сообщения о том, что поэзия Ахматовой снова запрещена к печатанью и что Ахматова исключена из Союза писателей СССР, что-бы при новой встрече с Эренбургом в гостинице на улице Бак, спросить его, что он теперь скажет об Ахматовой? Эренбург недружелюбно взглянул на меня и заявил, что он ничего не скажет, так как еще "недостаточно осведомлен".
      "Эротические мотивы"! Я никогда не чувствовал их в поэзии Ахматовой. Любовь - да. О любви она писала много. Но о любви писал и Пушкин. И разве только один Пушкин? И все - по-разному.
      Юрий Мандельштам (Юрий, а не Осип) говорил в своей статье "О любви" (сборник "Литературный смотр", Париж, 1939):
      "Любовь меняется, ибо меняется сознание и духовное содержание человека... Любовь - не отвлеченное понятие, а живая реальность... Любовь непрерывная цепь чудес... Само возникновение любви - чудо... В любви есть неиссякаемый источник лиризма. Вероятно, поэтому любовь всегда была основной темой поэзии... Любовь - не только тема поэзии, но и ее источник...
      Некоторые люди любят повторять, что не верят в любовь. Для меня это звучит так же, как если бы они заявили, что не верят в воздух, которым дышат. Ахматовские строчки:
      Придумал какой-то бездельник,
      Что бывает любовь на земле
      не больше, чем раздраженная реакция утомленного психологизмом сознания. Если бы Ахматова усомнилась в существовании любви на самом деле, то не писала бы об этом стихов...
      Стендаль, в бытность свою консулом в Чивитга-Веккии, предчувствуя приближение смерти, сам составил себе эпитафию: АНРИ БЕЙЛЬ. ЖИЛ, ПИСАЛ, ЛЮБИЛ. Я не знаю более достойной надгробной надписи".
      Любопытно также (если этот легкомысленный термин в данном случае применим) читать ждановский "марксо-ленинский-сталинский" материалистический бред - рядом с процитированными здесь статьями Мариэтты Шагинян и Виктора Шкловского.
      Впрочем, ничто не вечно под луной. В толстом московском еже-месячном журнале "Новый Мир", от 1959-го года, в статье того же Шкловского "Несколько слов о реализме у нас и на Западе", я прочел:
      "Путь социалистического реализма не выдуман и не сейчас воз-ник, он путь для человечества; он неизбежен; человечество движется вперед, только осознавая себя и свою общность".
      Я покинул Советский Союз летом 1924-го года, семь месяцев спустя после смерти Ленина, и с тех пор не встречал Анну Андреевну Ахматову, не переставая, однако, читать все ее вещи, которым удавалось проникнуть в печать. И вот, в последних числах июня 1961-го года, то есть - в пятилетие хрущевской "десталинизации", я получил из Москвы только что вышедший в Государственном Издательстве Художественной Литературы сборник стихотворений Анны Ахматовой, от 1909-го до 1960-го года. Благоговейно рас-крыв его, я увидел на титульном листе следующую надпись, сделанную пером, от руки:
      Милому
      Юрию Павловичу
      Анненкову,
      дружески
      Ахматова.
      Москва, 20 июня 1961 г.
      Мне не стыдно теперь признаться: прочитав эти строки, я, несмотря на мой возраст, не мог удержать слез.
      В качестве фронтисписа, в книге помещен фотографический портрет Ахматовой, снятый в сороковых годах, когда Ахматова уже вступала в пятое десятилетие своей жизни. Но этот снимок оказался до странности похожим на мой гуашный портрет: тот же взгляд, та же "незавитая челка", прикрывшая лоб, тот же поворот лица, то же скромное декольте.
      Этот томик - одна из моих самых незаменимых драгоценностей.
      В конце уже упомянутого предисловия "Коротко о себе" Ахматова пишет:
      "Читатель этой книги увидит, что я не переставала писать стихи".
      Читатель, знающий Ахматову, никогда в этом не сомневался. Он жалеет только, что в новой книге, носящей ретроспективный характер (1909 - 1960), нет ни одного стихотворения, написанного в 1923, 1925, 1926, 1928, 1930, 1932, 1933, 1935, 1937 и 1938 годах. Затем - снова пустыня: 1947, 1948, 1949, 1950, 1951, 1953, 1954, 1955 годы. Читатель жалеет также, что 1927, 1929, 1931, 1934, 1939, 1956 и 1957 годы принесли ему в этой книге всего по одному стихотворению. Читатель выражает надежду, что в ближайшем будущем поэзия Ахматовой этих "стертых" лет станет, наконец, для него доступной.
      Впрочем, очень немногочисленные строки, написанные в эти годы, сумели появиться в сборнике Ахматовой "Реквием", выпущенном Товариществом Зарубежных Писателей (Мюнхен, 1963).
      Для меня - "Реквием" А.Ахматовой - возрождение ее укрытой поэзии.
      5 июня 1965 года на мою долю выпал счастливый случай присутствовать, в амфитеатре Оксфордского университета, на торжественной церемонии присуждения Анне Ахматовой звания доктора honoris causa. Кроме Ахматовой, таким же дипломом были одно-временно награждены английский поэт Сигфрид Бассин, английский прозаик Жофрей Кейнс и итальянский профессор, флорен-тинец Джианфранко Контини, специалист по Данте.
      Трудно сказать, кого было больше среди переполнившей зал публики: людей зрелого возраста или молодежи, в большинстве, вероятно, студенческой.
      Появление Ахматовой, облаченной в классическую "докторскую" тогу, вызвало единодушные аплодисменты, превратившиеся в подлинную овацию после официального доклада о заслугах русской поэтессы.
      Часа через два после этого события, в моей отдельной комнате раздался телефонный звонок: говорил по-русски женский голос от имени Ахматовой. Узнав, что я нахожусь в Оксфорде, Ахматова просила меня возможно скорее приехать к ней. Я не замедлил ис-полнить ее желание.
      - Страшно подумать: почти полных полвека! - сказала Ахматова, протянув мне свою руку.
      Наша беседа длилась более двух часов. Воспоминание, вопросы, разговор обо всем. Ахматова сказала мне, что она получала все мои письма и что советские туристы, бывавшие в Париже и видевшие меня, всегда передавали ей мои приветы. Меня чрезвычайно тронуло, что Ахматова вспомнила даже о том, как в 1921 году она позировала мне в моей квартире, сказав, что это происходило в яркий, солнечный июльский день, и что она была одета в очень красивое синее шелковое платье.
      Но еще более меня тронуло нечто совершенно неожиданное: Ахматова привезла с собой в Оксфорд и подарила мне одну страшно ценную для меня фотографию, относящуюся к первым дням войны 1914 года. В один из этих дней, зная, что по Невскому проспекту будут идти мобилизованные, Корней Чуковский и я реши-ли пойти на эту улицу. Там, совершенно случайно, с нами встре-тился и присоединился к нам Осип Мандельштам, о котором Ах-матова написала замечательную статью в нью-йоркском журнале "Воздушные Пути" (Э 4, 1965). Когда стали проходить мобилизованные, еще не в военной форме, с тюками на плечах, то вдруг из их рядов вышел, тоже с тюком, и подбежал к нам поэт Бенедикт Лившиц. Мы обнимали его, жали ему руки, когда к нам подошел незнакомый фотограф и попросил разрешение снять нас. Мы взяли друг друга под руки и были так вчетвером сфотографированы...
      Ахматова приехала в Оксфорд в сопровождении очень симпатичной, молоденькой Ани Каминской, внучки Николая Пунина, известного русского искусствоведа, теоретика и защитника авангардных форм художественных исканий в первые годы революции, с которым я был в товарищеских отношениях. Второй спутницей была американская студентка, проживающая в Англии, Аманда Чейс Айгт, изучающая русский язык и уже неплохо говорящая на нем. Теперь она готовит книгу о поэзии Ахматовой.
      Я виделся с Ахматовой в Оксфорде три раза. Само собой разумеется, наши разговоры сводились главным образом к взаимным расспросам о литературе, об изобразительном искусстве, о музыке, о театре - в СССР и за рубежом, а также - о наших общих друзьях, живущих там и живущих здесь.
      Мы расстались очень дружески, и я вернулся в Париж 8 июня. Но 17 июня, неожиданно, Анна Ахматова тоже приехала в Париж, где пробыла четыре дня. По случайному совпадению она поселилась в отеле "Наполеон", на авеню Фриэдланд, около площади Этуаль, отеле, управляемом Иваном Сергеевичем Маковским, сыном Сергея Константиновича Маковского, поэта и основателя знаменитого художественно-литературного журнала "Аполлон", где Пыли напечатаны ранние стихотворения Ахматовой, о чем я подробнее говорю в главе, посвященной С.Маковскому. Иван Маков-ский, узнав, что в его отеле остановилась Ахматова, послал в ее комнату огромный букет цветов.
      Встретившись в этом отеле, мы заговорили о наших далеких парижских воспоминаниях, о балетах Дягилева и, конечно, о художнике Амедео Модильяни, сделавшем с Ахматовой несколько портретных набросков в 1911 году, и о котором она тоже интересно рассказала в журнале "Воздушные Пути". Затем - о монпарнасских кофейнях, о ночных кабачках Монмартра и Латинского квар-тала, но вскоре, незаметно, оказались на Михайловской площади в Петербурге, в "Бродячей Собаке" Пронина. Там Ахматова поведала мне, что название питерской улицы, на которой я жил и где Ахматова мне позировала - Кирочная улица было, в месяцы осады Петербурга гитлеровской армией, заменено другим именем, потому что слово "Кирочная" происходит от немецкого слова Kirche (церковь). На этой улице, действительно находилась немецкая церковь, при немецкой школе (Annen-schule)...
      Я пригласил Ахматову приехать ко мне к обеду на следующий день с Аней Каминской и с американской студенткой. Ахматова сразу же согласилась, и суббота 19 июня останется для меня одним из незабываемых дней. В рабочем кабинете и в библиотеке, на стенах - мои портреты Бориса Пильняка, Исаака Бабеля, Сергея Эйзенштейна, Всеволода Пудовкина, Казимира Малевича, Алексея Толстого, Никиты Балиева, Леонида Андреева (1911 г.), Валерия Инкижинова, а также - гуашный портрет Ахматовой, знакомый ей лишь по фотографиям, так как он был закончен мною уже в Париже.
      - Мне кажется, что я вернулась в мою молодость, - прошептала Ахматова, оглядываясь на эти рисунки.
      - Мне тоже, потому что ВЫ здесь, - ответил я...
      21 июня, в 11 часов утра, Ахматова и Каминская уезжали в Москву, с Северного вокзала. Я приехал туда проводить их, Аня и Аманда сидели на перроне, что-то записывая друг другу. Я встретил там же художника Димитрия Бушена, Сергея Эрнста и приехавшую из Америки Нину Берберову, с которой я не виделся уже многие годы.
      Анна Ахматова была уже в купе спального вагона Париж- Москва. Она сказала мне, что утром, вследствие усталости и сильных душевных волнений, у нее начались боли в груди и что ей при-шлось принять специальные пилюли, но что теперь все уладилось и она чувствует себя хорошо. Я спросил, какое у нее осталось впечатление от этого почти трехнедельного пребывания за границей? Ахматова сказала, что она никак не ожидала такого радушного, такого теплого приема со стороны всех, кого она встретила и с кем ей удалось беседовать, и что она никогда не забудет этого путешествия. Мы трижды поцеловались.
      Когда поезд тронулся, Ахматова и Аня, стоя у открытого окна вагона, очень ласково махали нам руками до тех пор, пока вагон не скрылся.