Он снова заговорил:

— Ты мне не обязан ничем. Даже немецким языком, которым владеешь, как настоящий немец. Тебя выучил не я, а та девочка. Забыл, как ее звали. Где она сейчас?..

Если бы я знал, где сейчас эта девочка!

— Я спас тебя для своей совести, — продолжал он, — чтобы спокойно умереть немцем. Ты понял? Когда вы победите — я уверен в этом, потому что правда не может не победить, — вы подумаете о том, что не все немцы — убийцы.

Я переночевал у Ивана Степановича. Немецкую форму мы сожгли в печке, а вместо фуражки я взял соломенную шляпу учителя.

— Ну что ж, пора и в путь.

— Прощай, Алеша! — Он впервые назвал меня по имени.

— До свидания, Иван Степанович.

Его сухая рука дрогнула в моей, и он улыбнулся:

— Спасибо.

Странное впечатление производил базар в оккупированном городе. Еще издали я обратил внимание на то, что он — тихий. Не слышно было обычной перебранки торговок, рева скотины. Продажа скота была запрещена, а громко говорить люди отучились сами. Каждый спешил купить то, что ему нужно, а поскорее убраться с базара.

Я заметил, что люди покупают мало — стакан пшена, черствую булочку, луковицу, две-три картофелины. В серой толпе изредка мелькало яркое платье какой-нибудь новоявленной пани. Очень много было калек, побирушек, слепых. Иногда толпа раздавалась, образуя подобие просеки, и по ней проходил патруль: солдаты в касках, с засученными рукавами и с автоматами на животах.

Торговали здесь всем — ягодами и рыболовными крючками, печеным хлебом и мылом. Особенно дорога была соль. Деньги ходили самые разнообразные. Украинские карбованцы, напечатанные на тетрадной бумаге, ценились вдесятеро дешевле оккупационных марок, а те шли по десятку за одну настоящую рейхсмарку.

В тылу мануфактурных лавок пахло мочой и ржавым железом. Здесь лежали на земле навалом среди ветхого тряпья замки, прелые меха, картинки, подсвечники, ковер с русалкой.

Со стороны колбасной доносилась знакомая песенка: «Ножи-ножницы, топоры-инструмент...»

Ритмично нажимая на педаль, точильщик гнал свое колесо в нескончаемый путь на одном месте. Спицы сливались в полупрозрачном круге, а из лезвия летели пропадающие на солнце искры.

Я протянул перочинный ножик. Точильщик даже не взглянул на меня, только пробормотал:

— Через час — у пивного ларька на Немецкой.

Ножик он отточил, как бритву, попробовал на ногте, вытер ветошью.

— Один карбованец, пане! К вам подойдут насчет швейной машинки... — и снова затянул свою песенку.

Я уже знал, что Немецкой улицей называется Первомайская. Не меньше сорока минут хода. Всю дорогу меня не оставляло смутное ощущение слежки. Полиция или подпольщики? Я шел не оборачиваясь, наконец добрался до ларька с надписью «Пиво», где торговали брагой из отрубей. Посетителей не было. Я поставил кружку с кислой бурдой на одноногий стол, врытый в землю под липой. Скоро ко мне присоединился еще один любитель браги, немолодой, но с виду крепкий рабочий человек. Глядя в свою кружку, он спросил, чуть заикаясь:

— П-поточили н-ножичек? — И, не ожидая ответа, добавил: — В пять в-вечера... Киевская, ш-шестьдесят восемь. — Он показал рукой, будто вертит швейную машину.

День тянулся томительно. И где бы я ни был — в сквере или в харчевне, на улице или в церкви (туда я тоже зашел, чтобы продемонстрировать благонадежность), — все время чувствовал спиной, плечами, затылком внимательный взгляд, следящий за каждым моим шагом.

В доме на Киевской меня ждали.

— Продается машинка, — сказала хозяйка. — Вот придет Иван Терентьевич со смены...

На кухне раздались шаги. Потом долго лилась вода из рукомойника. В свежей холщовой рубахе, с капельками воды на седеющих усах вошел тот самый человек, который пил со мной брагу. Казалось, Иван Терентьевич сразу поверил мне. С веселым радушием предложил попить чайку, осведомился, как я добрался. Однако ответного пароля — «Не сыграть ли нам в шахматы?» — я не получил. Мы говорили о том о сем, ходили вокруг да около, но настоящего разговора не получалось. Хозяйка во второй раз подогрела самовар. Вместо сахара на блюдечке лежали кусочки поджаренной тыквы. Стемнело. Наступил комендантский час.

— Ну вот что, — сказал я, — если мы выпьем с вами еще один самовар, толку от этого не прибавится. Я ночую у вас.

— Это м-можно! — легко согласился Иван Терентьевич. — Только, извините, оружие по-прошу сдать. Завтра п-получите его в подпольном горкоме.

Неужели ловушка? Но для чего меня спасли от ареста на Пушкинской? Чтобы направить на квартиру другого провокатора? Маловероятно. А может, с моей помощью хотят уличить Ивана Терентьевича? Если так, пистолет мне не поможет. Возможно, Иван Терентьевич не уполномочен вести со мной разговор по существу.

Я положил на стол свой вальтер. Иван Терентьевич не спеша спрятал его в карман! Мне постелили в каморке без окон. Замолк дальний собачий лай. Ни одна машина не проходила за стеной, и наступила такая тишина, будто я лежу на морском дне, куда не достигают ни свет, ни звуки человеческой жизни.

Внезапно дверь распахнулась. Вошел с лампой Иван Терентьевич. Он сказал:

— Надо уходить! — и подал мне длиннополое летнее пальто и шляпу-канотье.

Такую одежду я уже видел кое у кого в городе. Выходцы с того света принесли с собой и давно забытые моды.

Договорились, если останусь цел, встретиться завтра в парикмахерской на Садовой. Уже в сенях Терентьич сунул мне в руку наган. «А почему не мой пистолет?» — подумал я, но спрашивать было некогда. Убедился ощупью, что в барабан вложены патроны. Накладка на рукоятке нагана — самодельная, деревянная, с несколькими глубокими зарубками.

На дворе было не многим светлее, чем в моей каморке. С запада нагнало туч. Вслед за Терентьичем я шел по влажной дорожке между лопухами. Репейники липли к нелепому моему наряду. Потом начался спуск в овраг.

Хоть и пришлось мне пережить немало предательств, Терентьич не вызывал подозрений. Спокойная его улыбка и наружность старого рабочего располагали к доверию. Успокаивало и то, что он пошел впереди, под дулом моего нагана.

На дне оврага среди кустов темнела какая-то постройка. Сквозь мутную прореху в облаках луна осветила бревенчатый сарай под соломенной кровлей. Мы остановились. Прислушались. Ни звука! Только чуть шелестела под ветром взлохмаченная солома. Вошли. Мне послышалось чье-то дыхание. Схватил за рукав Терентьича, и тут же дверь захлопнулась за нами. Снаружи лязгнул засов, а в спину мне больно уперлись два металлических предмета. Успел только подумать: «Винтовки или пистолеты?» Кто-то резко вывернул мою руку, держащую револьвер:

— Ложи оружие!

Сопротивляться было бесполезно. Тяжело охнул Иван Терентьевич. Под балкой загорелся фонарь, и я увидел рослого полицая, который держал только что отобранный у меня револьвер. Парень, в спецовке, с повязкой на рукаве, пнул ногой лежавшего на полу Терентьича. Другой парень, длинный и нескладный, с такой же повязкой, спросил полицая:

— Можно вести, пан начальник?

— Почекай, Федя! — важно ответил тот и обратился ко мне: — Твой наган?

Нелепый вопрос! Я огрызнулся:

— А то твой, что ли?!

Как же это я не успел застрелить хоть одного? Так бездарно провалиться в самом начале! Досада и злость были сильнее страха, Я ненавидел себя в этот момент. И Терентьич — хорош подпольщик! Залез прямо в капкан.

Полицай рассматривал револьвер, держа его за ствол. Теперь я видел на самодельной рукоятке шесть зарубок.

— Здоров, Мелас! — сказал полицай. — Рад познакомиться. На, держи! — Он отдал мне револьвер. — Слышал я про этот наган с зарубками, а с тобой встречаться не доводилось. Платон Будяк! — Он протянул руку.

Что это значит? Кто такой Мелас? Я был ошарашен еще сильнее, чем минуту назад, когда почувствовал ствол оружия между лопатками. За кого они принимают меня?

— Ловко ты затащил сюда старого дурня! — продолжал полицай.

Терентьич смотрел на меня с яростью, будто я и впрямь привел его в этот сарай. Какого же черта действительно он пошел сюда? Мысли сталкивались, наползали друг на друга в бредовом круговороте, но поверх этой сумятицы все четче высвечивалось убеждение, что на ситуации можно сыграть.

Между тем полицай начал допрашивать Терентьича. Тот не отвечал ни на один вопрос. Стоял потупившись. Руки у него были связаны за спиной. Полицай вытащил пачку немецких эрзац-сигарет, закурил и протянул мне.

Я тоже закурил, решившись положить наган на перевернутую бочку.

— Молчи, молчи! — сказал полицай Терентьичу. — Больше тебе говорить не придется. Раз увидел пана Меласа, кончено твое дело. — Он обратился ко мне: — У тебя сколько зарубок, Мелас?

— Шесть, сам видишь.

— Значит, будет седьмая. Прикончи его тут. Ты ж любишь эту работу.

Долговязый, который куда-то отлучался, вошел в сарай и доложил, что посты сняты.

Теперь я уже был убежден, что меня принимают за провокатора-изувера, которого Платон Будяк не знает в лицо. Узнал по этому проклятому нагану. И вдруг сверкнула другая догадка: вербовка это — вот что! Они выследили меня, знают, что я шел на связь. Завербовать представителя Центра или партизан — крупный успех. Вот и разыграли эту комедию, чтобы заставить убить подпольщика и тем самым накрепко связать меня с полицией. Но наган-то с зарубками мне вручил Терентьич! И откуда полицаи узнали, что Терентьич поведет меня в этот сарай?

...А посты действительно сняты? Здесь их трое. Долговязый копается в своем кисете. Терентьича поставили к столбу в двух шагах от меня.

— Кончай, Мелас! — буркнул Будяк. — И пошли по домам. Моя баба заждалась.

Я медленно поднял наган, навел его на Терентьича и, резко повернувшись, поймал на мушку широкое лицо полицая. Нажал на спуск — осечка! Еще раз нажал — снова нет выстрела. Мгновение остановилось, как кинокадр. Почему они не двигаются, не стреляют? Ближе всех стоял парень в спецовке. В ярости отбросив наган, я схватил левой рукой ствол его карабина, пригнул к земле, а правой со всего размаха ударил под челюсть.

Парень рухнул наземь, а Терентьич, легко стряхнув веревку с рук, уселся на бочку. Полицай отставил свой карабин и чиркнул спичкой, прикуривая погасшую сигарету.

Я стоял посреди сарая в полной растерянности. Терентьич поднял с полу наган и сказал:

— Пошли в хату! Не сыграть ли нам в шахматы?

Когда мы вернулись в комнату, он объяснил:

— П-прошу нас извинить. Без п-проверки не могли. Ну, давай знакомиться. Платона Будяка уже знаешь. Он действительно служит в полиции. Тот длинный — Федя с лесопилки. Он остался снаружи на всякий случай. А это — шофер Чижов или попросту Алеша Чижик.

Мой тезка, парень в спецовке, сплюнул кровь и протянул руку:

— Разве можно так бить, трясця твоей матери!

Мы уселись за стол и говорили до утра. Уже светало, когда я улегся на койку все в той же каморке. Будяк ушел. Из соседней комнаты доносился храп Терентьича. Спать я не мог.

У южнобугских подпольщиков были все основания для жестокой проверки «на разрыв и на сжатие», как выразился Терентьич. Один провал за другим. Потеряна связь с разведцентром и подпольным горкомом. Собственно говоря, организации сейчас нет. Явки провалены. Радиостанции нет. Осталось несколько человек. Но оставшиеся понимали, что разведцентр пошлет человека на связь. День за днем наблюдали за старыми явочными квартирами. Точильщик услышал, как я спросил на одной из них пани Карпецкую. К счастью, ему удалось перехватить меня на Пушкинской.

«Полицай» Будяк, мой тезка Чижик, точильщик, лавочница Софранская, несколько рабочих с мехзавода — вот вся группа Терентьича. За каждого он ручается головой. Меня знает только толстячок с Пушкинской улицы. Это некий Гуменюк. Фашисты привезли его из Западной Украины. Служит на почте, а по совместительству в охранной полиции. Его придется убрать, но не сейчас. Первым делом надо легализоваться и восстановить связь. Нельзя ждать два месяца, пока полковник Веденеев пришлет мне связного. И самое главное, обнаружить подводный риф — причину провалов.

Бывший мой учитель немецкого языка охотно согласился принять меня в качестве квартиранта. Он не предполагал такого доверия. Квартира фольксдойче сама по себе служила признаком благонадежности. Через запущенный сад, спускающийся к реке, мой связной Алешка Чижик мог беспрепятственно приходить в любое время.

Соседи по дому, две старушки, не вызывали опасений. Они поселились здесь после того, как прежний жилец, наш математик Митрофанов, переехал в более удобную квартиру. Я чувствовал, что Иван Степанович относится к математику плохо, но в расспросы не вдавался, полагая, что сам добрейший Мефодий Игнатьевич не желает поддерживать знакомство с фольксдойче.

Прописку я оформил без труда. Иван Степанович сам сходил в полицию. Мои документы не вызвали никаких подозрений.

Учитель вставал рано, варил желудевый кофе, и мы завтракали, если можно назвать завтраком чашку бурды с ломтиком пайкового хлеба. Тридцатого июня Иван Степанович принес мне фашистскую газетенку «Южнобузькі вісті», издававшуюся на украинском языке. На первой странице огромными буквами было написано: «Севастополь пал! Немецкие войска заняли сильнейшую в мире морскую и сухопутную крепость».

Тяжкая весть. Невозможно представить себе оккупированный Севастополь! Теперь буду здесь воевать за него, вместе с моряками, которые увели корабли из севастопольских бухт.

Вся последняя страница газеты была занята объявлениями: «Требуются секретари-машинистки, знающие немецкий язык», «Авторемонтный завод доктора Капса принимает слесарей и кузнецов», «Ландвиртшафтскомиссариат примет на работу человеку с хорошими рекомендациями, владеющего немецким языком, на должность инспектора по скоту и лошадям».

Это, кажется, подходит! В моих документах сказано, что я торговал лошадьми. Попробуем!

Через три дня я был зачислен на работу. Одну рекомендацию дал Иван Степанович. Вторую подписал инженер с Королёвского сахарного завода. Этот человек не принимал участия в работе подпольщиков, но не отказывал Терентьичу в мелких услугах.

Ландвиртшафтсрат[71] Велле сразу заговорил со мной по-немецки. Я отвечал медленно, коверкая произношение, но мои знания вполне удовлетворили начальника. Он предложил приступить к работе немедленно, а проверку военных властей я смогу пройти потом.

Обязанности оказались несложными: составление сводок, прием желающих получить разрешение на продажу скота и работа переводчика при самом советнике Велле. Он был весьма деликатным господином, любое распоряжение сопровождал словом «пожалуйста», даже в жару носил крахмальные воротнички и смачивал носовой платок одеколоном. Ко мне он явно благоволил.

— Я впервые встречаю здесь интеллигентного человека, — сказал он мне, — трудно поверить, что вы славянин.

— Родители моей матери — немцы. Они из остзейских дворян, — сказал я. — К. сожалению, не сохранились документы...

— Я чувствую немецкую кровь интуитивно! — обрадовался Велле. — Если мы будем вами довольны, гepp Пацько, возможно, вам удастся получить права фольксдойче.

Я горячо поблагодарил и отправился к своему столу составлять сводку молочного скота.

Работая в сельскохозяйственном комиссариате, я скоро приобрел много знакомых. Среди них был новоявленный помещик из воспрянувших во время оккупации кулаков — Данило Романович Семенец. Я оказал ему кое-какие услуги, скрыл от властей часть продуктов, подлежащих сдаче. От взятки я отказался, зато получил доступ в роскошное и безвкусное жилище на Аверьяновке. Эта часть города, тихая и зеленая, была очищена от местного населения. В особняках из белого кирпича жило немецкое начальство. В числе немногих представителей «низшей расы» семейству Семенца разрешили проживать на Аверьяновке.

Хозяйка, моложавая широкоплечая дама с громовым голосом, устраивала по субботам приемы, на которых бывал мой начальник Велле. Здесь я познакомился с епископом автокефальной церкви[72] Никодимом и майором Лемпом. Велле представил меня как подающего надежды чиновника, владеющего немецким языком.

— Очень рад, Фердинанд Лемп. — Майор сердечно пожал мне руку. — Только в этом доме увидишь приятного человека.

Полное, с нерезкими чертами лицо майора было воплощением учтивости. Глаза светились добродушием. Пехотный мундир с белой окантовкой на погонах сидел мешковато. Лемп говорил с ленцой, любил удобно устроиться в кресле рядом с хозяйкой, Галиной Прокопьевной, у которой его рискованные остроты вызывали взрывы смеха. Не оставалась обойденной его вниманием и дочь Семенца — Светлана, бело-розовая девица, несколько крупная для ее девятнадцати лет.

Лемп служил за городом, в каком-то тыловом учреждении, но награды на его мундире говорили о боевых заслугах. Он не рассказывал о них и вообще говорил мало, зато охотно слушал чужую болтовню. Он прилично знал русский язык, но обрадовался появлению собеседника, говорящего по-немецки. Светлана изо всех сил старалась говорить по-немецки, хоть это плохо у нее получалось.

Я взялся учить эту румяную дуру немецкому языку. Скоро мы стали приятелями. Мамаша не возражала против нашей дружбы, а более прямолинейный отец заявил как-то, что, пожалуй, отдаст за меня Светлану, если я сумею сколотить себе состояние.

— На вашей работе это нетрудно, — сказал он.

Как-то, придя на урок, я застал у Светланы крепкого загорелого парня лет двадцати.

— Мой брат, Аркадий, — представила его Светлана.

Парень был явно смущен моим присутствием. Он прятал глаза, не знал, куда девать неуклюжие руки, и скоро ушел.

— А вы не похожи друг на друга, — сказал я Светлане.

Оказались, что Аркадий — сын Галины Прокопьевны от первого брака. Живет он постоянно в имении, в городе бывает редко.

Здесь скрывался какой-то секрет, но я не стал задавать вопросов, рассчитывая на болтовню своей ученицы. Через несколько дней я узнал, что Аркадий служил в Красной Армии, попал в плен, а теперь освободился. Семенец сумел выправить ему паспорт на свою фамилию, хотя настоящая фамилия Аркадия — Гусаков.

Встретившись с Аркадием в следующий раз, я спросил, не скучно ли ему в деревне среди коров и поросят. Он замялся:

— Конечно, там не очень весело, но в городе надо иметь такую работу, чтоб не погнали в Германию, а где ее взять?

— Подумаем! — сказал я. — Когда получше познакомимся.

— Вы еще не прошли проверку, пан Пацько? — спросил Велле.

— Нет еще, герр ландвиртшафтсрат. Я думал, что меня вызовут.

— Нет-нет, вам надо самому пойти в службу безопасности.

Служба безопасности помещалась в желтом доме с колоннами, который я когда-то показывал Анни как достопримечательность города. Тяжелый июльский зной висел над пыльными деревьями, над немытыми окнами домов, над черными немецкими вывесками.

Проходя мимо башни, я отвернулся, чтобы не видеть ее. Башня ослепла, оглохла, онемела. Вместо циферблатов — зазубренные черные дыры. Давно уже не раздавался гулкий, протяжный звон, не бежала вода по трубам. Водопровод не работал. Хорошо еще, что Южный Буг охватывает весь центр города голубой подковой. Можно принести воды из реки.

Я подошел к облупленным, вросшим в землю колоннам. Здесь!

В приемной с полузадернутыми шторами на высоких окнах было прохладно. За длинным столом сидел солдат-писарь, а в промежутке между окнами возвышался портрет Гитлера во весь рост. Писарь велел ждать. За обитой клеенкой дверью кто-то говорил по телефону. За другой дверью стучала машинка. Я ждал. Плавали в солнечном луче пылинки. Пахло формалином и кожей.

Резко распахнулась входная дверь. Писарь вскочил, и я тоже. Вошел офицер в форме СС. Узкий луч из окна падал прямо на него.

— Это к кому? — спросил офицер.

— На проверку, герр оберштурмфюрер, — ответил писарь.

Офицер вышел, даже не взглянув на меня, но я узнал его мгновенно, потому что это был Бальдур Миттаг.

Сын антифашиста в форме эсэсовца! Я не любил Бальдура, но встретить его здесь? Невероятно!

Может быть, Бальдур — наш разведчик? Анни говорила, что еще мальчишкой он расклеивал антифашистские листовки.

Бред! Если бы Бальдур был нашим, его не послали бы в Южнобугск, где столько людей знает его. А как же меня послали?..

— Пацько, в кабинет номер два! — сказал писарь.

В кабинете офицер в такой же форме, как у Бальдура, раскрыл тощую папку. Он спросил по-русски:

— Вы жили во Львове, пан Пацько?

Я хорошо выучил биографию мелкого львовского коммерсанта, осужденного советским судом за саботаж. На вопросы я отвечал уверенно и боялся только, чтобы не вошел Бальдур.

Сзади раздались шаги. Усилием воли я заставил себя не обернуться. Но это был не Бальдур, а мой знакомый — Лемп.

Майор нисколько не удивился, встретив меня здесь.

— А, пан Пацько! Будете сегодня на музицировании у Галины Прокопьевны? Какая тоска! Зато предвидятся жареные гуси!

Он взял какую-то бумажку и вышел. Но упоминание об общих знакомых и жареных гусях было кстати. Мне предложили сесть.

— Вы молодо выглядите для ваших лет, — заметил эсэсовец.

Я подумал, что выглядел бы еще моложе, если бы не они.

— Да, многие это замечают. Может быть, благодаря тому, что в жилах моих предков текла здоровая арийская кровь.

— Об этом тоже написано, — вяло сказал он, переходя на немецкий язык, — впрочем, проверить сложно. Так что на положение фольксдойче рассчитывать трудно.

Я встал и ответил по-немецки, что, независимо от этого, буду служить великой стране, которую считаю своей родиной.

— Фюреру и рейху! — добавил он, подписывая пропуск.

Я вышел в приемную. Пылинки плавали в солнечном луче, а на полу лежала тень от решетки.

В тот же день, нарядившись в новый костюм, купленный в комиссионке, я явился на музыкальный вечер к пани Семенец. Лемп уже был здесь. Он пел под аккомпанемент Светланы. Я похвалил его манеру исполнения. Лемп поблагодарил и тут же спросил:

— У вас дела в СД? Работаете на них помаленьку?

— Всякий разумный человек работает сейчас на Германию.

— На Германию можно работать по разным каналам, — сказал он.

Светлана безжалостно дубасила по клавишам, кто-то играл на скрипке, наконец появились жареные гуси. Странный разговор с Лемпом больше не возобновлялся. Я вернулся домой поздно. Три раза предъявлял по дороге ночной пропуск. Болела голова. Не пить за фюрера и великую Германию было невозможно.

Не успел я улечься, как в окошко, выходившее в сад, постучал Чижик. Терентьич просил срочно назначить встречу.

Стоял знойный украинский июль, но южнобугские пляжи пустовали. Напрасно надрывалась местная газетка: «Купальный сезон в разгаре, а население почему-то считает, что купаться нельзя. Городской пляж открыт, работает паром». Рядом с этим призывом была изображена красотка в купальном костюме.

Ну что ж, воспользуемся предложением заботливых властей! Встречу с Терентьичем я назначил на городском пляже.

На следующее утро я спустился к реке по старинной каменной лестнице. Воспоминания окружали меня. Сколько раз мы ходили здесь с Анни! Сколько раз съезжали с ребятами вниз по перилам! Теперь перила были сломаны. Между плитами ступеней пробилась трава.

Маленькими рывками паром шел по ржавому тросу поперек реки. На той стороне была станция «Динамо». Тогда! В той жизни.

Как все здесь изменилось с тех пор! На месте лодочной пристани — фанерные купаленки с черной надписью: «Badehauser»[73]. Вот отсюда, кажется, начинались мостки.

...Анни бежала по мокрым доскам и поскользнулась. Я кинулся спасать ее и зарылся носом в тину... Воспоминание об Анни было таким свежим, что, казалось, сейчас услышу ее голос.

Круглые камни высовывались из воды, блестящие, как спины бегемотов. Я спрыгнул с парома на один из них. На пляже было десятка два купальщиков, внявших, очевидно, призыву печати. Среди них я увидел Терентьича. Он загорал в длинных выцветших трусах, подставив солнцу белую грудь. Я разделся и лег рядом. Новость действительно оказалась важной: нам посылают оружие и рацию.

Подпольщику Феде с лесопилки передали записку. Неизвестный просил встретиться за штабелями бревен для продажи «румынского табака». Этим паролем пользовались до потери связи с разведцентром. По совету Терентьича Федя пошел на свидание и узнал, что в ночь на воскресенье груз доставят к устью речки Черешни, за бывшей психиатрической больницей.

Меня возмутила доверчивость Терентьича. Как он мог разрешить такой разговор с незнакомым человеком?

— А т-ты не г-горячись! — сказал Терентьич, переворачиваясь на живот. — Пароль п-правильный. Пойду сам.

Он объяснил, что в этом месте они дважды встречали связного разведцентра. Все было гладко. Провалы пошли потом.

Точка встречи была выбрана в самом деле удачно. Там и до войны редко кто бывал. Захватив город, немцы расстреляли всех больных из пулемета, а в больнице устроили склад. Наша авиация разбомбила его. Сейчас на пять километров в округе никого не встретишь. Это место я знал очень хорошо. Мы с ребятами не раз купались там, а потом с братом Николаем искали клад в пещере среди скал у речки Черешни.

— Ну вот что, Терентьич, пойдем вчетвером: я, ты, тот парень с лесопилки и Чижик. Сбор — засветло, по одному в устье Черешни. Захвати с собой гранаты и несколько свечей.

— Это еще зачем? — удивился он. — Где их взять, свечи?

— Ну, факелов, что ли, наделай. Надо.

Мы искупались и разошлись. Субботний день тянулся томительно. Велле попросил сводку. Составляя ее по-немецки, я добросовестно сделал несколько орфографических ошибок. Потом перевел на украинский язык распоряжение рейхскомиссара Украины Коха о новых ценах на мясо. В пять часов я пообедал в закусочной, зашел домой за пистолетом и отправился к устью Черешни.

Тропинка тянулась вдоль Буга, по косогору между скал. Когда-то здесь брали камень. Гранит отступил в глубь берега, в заросли дикой черешни, от которой получила название заболоченная речушка. Она незаметно подкрадывалась к Бугу в густой осоке и неслышно вливалась в него.

Все было здесь, как в мои школьные годы. Жара не спадала, хоть солнце уже катилось в желтые холмы за реку. Вслед за Федей с лесопилки появился Терентьич с корзиной.

— Вы что, на базар собрались?

Терентьич вытащил из корзинки керосиновую лампу:

— Факелы — неудобно. Как их понесешь? А теперь г-говори, командующий, к чему эта иллюминация?

— Пригодится. А где гранаты?

— Вот, в буханке хлеба одна. Больше нету, — сказал Федя.

Терентьич грустно покачал головой:

— Эх, нет с нами одного хлопца! Вот была голова! Мины замедленного действия делал... Постой-ка! Идут!

Из кустов вышел Алеша Чижик. Его промасленная кепка была полна черешен.

— Сладкие, как мед!

Черешни действительно были сладкие. Они уже перезрели и немного подсохли.

— Так что за парень такой, Терентьич? — спросил я.

— Горовиц Витька.

— Витька! Он тут?

— Был, — хмуро выдохнул Терентьич. — Застрелил его Шоммер собственной рукой. Будяк видел.

Оказалось, Витька был в организации с первых дней. Работал под чистильщика-грека, даже усы отрастил. И при провале уцелел.

— Ну, а потом?..

Чижов рассердился, черешни посыпались из его фуражки.

— «Потом, потом»! Опознал его потом один подонок. Так до конца и не узнали, что был Витька подпольщиком. Просто расстреляли как еврея, и все тут!

Кажется, пора бы мне привыкнуть к потерям друзей, но Витька!.. Я не знал его на войне. Для меня он ушел прямо со школьной парты. Тишайший пророчил ему будущность математика...

С трудом разжав губы, я спросил:

— А известно, кто продал?

— Известно, — сказал Терентьич, — учителишка один, с-сухорукий, — Митрофанов. Сейчас работает в городской управе. Оказывается, бывший петлюровский чиновник. Брата его богунцы расстреляли[74].

Мне еще нужно было узнать, кто такой этот Шоммер. Оказалось, он молодой офицер из службы безопасности. Довольно ловкий контрразведчик. Ну что ж, встретимся когда-нибудь, герр Шоммер, и с вами тоже, добрейший наш математик Мефодий Игнатьевич!

Чижик по ягодке собирал черешни в траве. Муха билась в паутине. Косые лучи падали сквозь зелень. Вечерело.

Мы ждали долго. Луна поднялась над Бугом, и он засеребрился, ожил весь в мелких чешуйках света, а речка Черешня, покрытая зеленью, осталась все такой же темной и тихой. Было очень тепло и влажно. Настоящая июльская ночь, когда, по народному поверью, расцветает папоротник — признак зарытого в земле клада. Я вспомнил, как мы с братом здесь, рядом, искали клад в пещере под скалой, у дуба с обгорелой вершиной.

Послышался плеск весел, скрип уключин. По Бугу шла лодка.

Человек в лодке, с трудом вытягивая весла из тины, повернул в устье Черешни. Лодка скрылась в осоке. Я слышал, как стебли шуршат о борта. Потом раздалось: хлюп-хлюп-хлюп. Он шел в сапогах к берегу. Я пошел навстречу. Он уже стоял на полянке. Увидев меня, зашептал торопливо:

— Вы не лесник будете? Здесь неподалеку дом лесника.

Дом лесника — пароль. Я ответил:

— Лесник заболел.

При свете луны я рассмотрел худощавого человека в армейских брюках и черной рубашке. Рука его была холодная и влажная.

— Старший лейтенант Рубцов из Центра, — пробормотал он. — Где ваши люди? Груз большой.

Подошли Терентьич и Федя. Рубцов повел нас от реки. Он сказал, что груз был доставлен прошлой ночью и спрятан в лесу.

— А п-почему сообщили, что на берегу? — спросил Терентьич.

Рубцов оборвал его:

— Никаких вопросов! Такой приказ Степового.

Меня кинуло в жар.

— Чей приказ?

— Вы что, не знаете товарища Степового? Присылают черт те кого!

Я уже овладел собой. Как можно спокойнее спросил:

— А кто такой этот Степовой?

— Степовой — начальник подпольного штаба, — неохотно пояснил он. — Будете вы брать груз? Проканителишься тут с вами!