3. ФЛАГ МИНОНОСЦА

Утром, ещё в темноте, батареи выходили на строевые занятия. Повороты, строевой шаг, приветствия отрабатывали по отделениям. На морозе голос быстро сдавал. Сомин до хрипоты в горле водил свою восьмёрку по плацу:

— Напра-во! Пр-рямо! Шагом… марш!

Сомин чувствовал, что командует он плохо. Замёрзшие бойцы ходили вяло, поворачивались вразброд. Наконец весь дивизион выстраивался в одну колонну. Теперь командовал мичман Бодров. Сомин с облегчением становился в строй. Бодрову мороз был нипочём. Его голос был слышен на всем плацу:

— Ди-визион… Смирно! — все застывали как вкопанные. — Стр-раевым… Марш! — ревела лужёная морская глотка. Сомин не узнавал своего отделения. Теперь все шли бодро, стройно, с размаху печатая шаг по замёрзшей мостовой. Вот что значит настоящий командир!

После завтрака начинались занятия на орудии. Вот тут-то было самое трудное. Как научить этих восьмерых готовить орудие к бою за тридцать секунд? Пока откидывали борта машины, опускали стопора, снимали чехол, подымали ствол и рассаживались по местам, проходило не меньше двух минут. Сомин раздражался, снова давал команду «Отбой!» и повторял все сначала, но выходило не лучше. Подносчик снарядов Куркин — коротышка с маленькими руками и ехидными глазками, которого в дивизионе прозвали «Окурок», — сам имел звание сержанта. Лет десять назад он был на действительной в пехоте и теперь не упускал случая втихомолку подшутить над «командующим». Увалень Писарчук старался изо всех сил, но вечно опаздывал. Он путал цифры скорости и дальности самолёта, пыхтел, краснел и, наконец, махнув рукой в рукавице, оставлял в покое прицельный механизм.

Временами Соминым овладевало отчаяние. Ясно — расчёт не способен вести огонь. И это известно пока только ему одному — сержанту Сомину, который не в силах обучить этих восьмерых. Каждый из них сваливал вину на другого. Во время занятий начиналась перебранка. «Огонь» открывали несвоевременно. Наводчики сваливали вину на прицельных, прицельные на наводчиков, а как работают остальные, вовсе нельзя было проверить без стрельбы боевыми снарядами. Сомин возненавидел обойму с деревянными снарядами, которые употреблялись для тренировки, в то время как в зарядных ящиках лежало две сотни боевых снарядов с сияющими медью гильзами и чёрными масляными головками.

Теоретически Сомин знал устройство орудия хорошо, но на занятиях матчастью произошёл досадный конфуз.

— Вот это затвор, — объяснил Сомин. — Запомните: скользящий, вертикально падающий. Вставляется он так… Видите? Теперь вставляем мотыль…

Мотыль не вставлялся. То ли затвор был вставлен неправильно, то ли не совпадали шлицы. Руки в неуклюжих рукавицах не слушались. Упрямые стальные детали никак не лезли в люк люльки. Сзади раздался осторожный смешок Куркина:

— Не лезет!

— А вы молотком! — посоветовал второй подносчик Лавриненко.

Этот Лавриненко был антипатичен Сомину с первого дня. Одевался он неряшливо, то и дело вступал в пререкания и без конца рассказывал дурацкие истории из своей практики железнодорожного проводника. Его жёлтые зубы вечно что-то жевали.

— Молотком стукните разок, товарищ сержант, оно и влезет.

Сомин только что поранил себе руку. Издевательский совет Лавриненко вывел его из себя. У Сомина вырвалось грубое ругательство, где, помимо бога, упоминалась даже его мамаша.

— Причём бог, когда сам дурак? — резонно отпарировал Лавриненко. Все расхохотались.

— Преподобный Лавриненко! Не любит, когда бога ругают! — смеялись артиллеристы.

Сомин, бледный от ярости, продолжал биться над сборкой стреляющего механизма. Конечно, Лавриненко надо было отчитать как полагается за его реплику, но ведь он сам показал пример, нецензурно выругавшись, а главное — раньше всего нужно было собрать механизм.

Старшина батареи Горлопаев уже объявил перерыв. Бойцы соседнего расчёта, натянув на орудие брезент, отправлялись на обед. Из-за угла показался командир части. Сомин подал команду «Смирно!» и бегом бросился доложить.

— Товарищ гвардии капитан-лейтенант, расчёт первого орудия зенитно-противотанковой батареи занимается изучением матчасти.

В левой руке Сомин держал злосчастный мотыль. Правая, поднятая к головному убору, была измазана кровью.

Командир части смотрел на сержанта с нескрываемым презрением.

— Почему задержались? Через две минуты задраить орудие! — Он отогнул рукав с золотыми нашивками и взглянул на хронометр.

Сомин бросился к орудию. Прицельный Белкин выхватил у него из рук мотыль и сразу вставил его на место. Бойцы уже опускали ствол орудия, подымали борта машины. Громоздкий задубевший на морозе чехол не слушался. Кое-как его, наконец, натянули. Сомин сам завязал кожаные тесёмки у основания ствола и спрыгнул с машины.

— Плохо! — отрубил капитан-лейтенант. — Четыре минуты с половиной. Нужно научить, а потом командовать, а не хвататься самому. Иначе вас уничтожат в первом же бою. Делаю вам замечание.

После этого случая Сомин решил поделиться своими тревогами с комиссаром. Это было нелегко. Он собирался дня два и, наконец, в свободное время пошёл в штаб. Там его встретил майор Будаков:

— Ну, как дела, сержант? — Начальник штаба расправил привычным жестом пушистые усы. — Садись, сержант. На, кури! — Он протянул коробку «Казбека». Сомин уже давно не видал папирос. От махры во рту стояла горечь. «Словно куры ночевали» — как образно выражался Валерка Косотруб. Этот ладный, острый на словцо морячок все больше нравился Сомину. Он даже вытравил в солёной воде свой синий воротник, чтобы сделать его бледно-голубым, как у Косотруба. (Признак настоящего, бывалого моряка).

Сомину очень хотелось взять папиросу, но что-то внутри подсказывало: не надо.

— Благодарю, товарищ майор. Только что курил.

— Ну, как хочешь, — начальник штаба пустил в потолок тоненькую струйку дыма. — Ты мне нравишься, Сомин. Парень культурный ты, выдержанный. Заберу я тебя, кажется, в штаб.

— «Ну, нет! — сказал про себя Сомин. — Хоть и неважный я командир, а все-таки артиллерист, а не писарь». Он ответил сухо, вытянувшись, как положено по форме, хотя начальник штаба определённо старался завести неофициальный разговор:

— Где прикажут, товарищ майор, там буду служить. Разрешите пройти к комиссару части.

Комиссар слушал, не перебивая, взволнованную речь сержанта и думал о том, что этому пареньку не так легко стать настоящим командиром, но все-таки он станет им. А капитан-лейтенанту нужно будет мягко посоветовать не делать замечаний младшему комсоставу при рядовых.

— Вот так получается, товарищ комиссар, — закончил Сомин. — Пока что не оправдываю вашего доверия.

— Значит, вы просите освободить вас от должности командира орудия. Так я вас понял?

— Нет, товарищ комиссар. Я справлюсь обязательно. Я не прошу освободить. Просто я хотел, чтобы вы знали, где в дивизионе слабое место, пока…

Комиссар улыбнулся:

— Правильно сделали, что пришли. Я знал, что вам будет нелегко, но командиров зенитных орудий у нас нет. Значит, хочешь — не хочешь, а придётся вам стать настоящим командиром-зенитчиком. Завтра прибудет из госпиталя ваш командир батареи. Поговорите с ним начистоту. И вот ещё что: я хочу, чтоб вы провели беседу о защитниках Ленинграда. Материал получите в комсомольском бюро.

Секретаря комсомольской организации части Сомин не знал. Он отсутствовал все время, и его замещал военфельдшер — член комсомольского бюро Юра Горич — шумный высокий парень с ослепительными зубами и мускулами атлета. Горич считал, что сделался медиком по ошибке и надеялся стать строевым командиром. Матросы любили его за весёлый характер, отзывчивость и доброту. Комсомольской работой он занимался охотно, хоть и не очень умело.

На следующий день, в воскресенье, Сомин пошёл в комсомольское бюро. Лейтенант, сидевший за столом, что-то писал. Когда Сомин открыл дверь, он поднял голову. Лейтенант был ещё очень молод, не старше двадцати двух лет. «Где же я видел это лицо? — вспоминал Сомин. — Высокий, ясный лоб, чёткие брови, светлые каштановые волосы. Ласковые, как у девушки, синие глаза».

— Разрешите обратиться, товарищ гвардии лейтенант? Сержант Сомин из зенитно-противотанковой батареи. Мне нужен секретарь комсомольской организации.

— Я — секретарь комсомольской организации дивизиона.

Лейтенант встал и вышел из-за стола, и тут только Сомин понял, что это был тот самый командир, который привёз его в эту часть.

— Мы ведь с вами уже знакомы, товарищ сержант, — сказал он, — а сейчас, надеюсь, познакомимся поближе.

— Вы — командир зенитной батареи! — радостно выпалил Сомин.

— Совершенно верно. Командир зенитной батареи, Андрей Земсков. К несчастью, открылась рана — продержали в госпитале две недели, а дела у нас на батарее, говорят, неважные.

— Совсем плохие дела, товарищ лейтенант.

— Ну-ка, садитесь, докладывайте, — он стал сразу серьёзным, и Сомин заметил, что глаза у лейтенанта вовсе не такие уж ласковые и беззаботные.

Они проговорили около часа, потом лейтенант встал и надел шинель:

— Пойдёмте к орудию, Сомин, хоть сегодня воскресенье. Завтра вы снова покажете расчёту разборку и сборку механизма затвора и сделаете это более удачно.

Несмотря на сильный мороз, лейтенант работал без перчаток.

— Так удобнее, — сказал он. — Нужно все делать быстро, чтобы руки не успели замёрзнуть. Вы, вероятно, вставляли мотыль этой стороной, а надо вот так… Попробуйте-ка сами.

Руки у него, конечно, замёрзли, но он тут же растёр их снегом.

— Получается, Сомин? Дальше. Вынимайте затвор. Осторожно! Здесь силой нельзя. Готово? Теперь попробуйте самостоятельно сначала. Следите за шлицами. Так… Хорошо.

Пальцы у Сомина уже не сгибались. По примеру лейтенанта он накрепко растёр руки снегом.

— Мороз все-таки, товарищ лейтенант, наверно, под двадцать.

— Пожалуй, будет. Ну, хватит на сегодня, Сомин, — лейтенант легко спрыгнул с платформы, — задраивайте чехол. Пошли.

— Спасибо, товарищ лейтенант, словно камень с души сняли, — сказал Сомин по пути в казарму. — Ведь это так просто делается!

— Этих камней, Сомин, у вас ещё попадётся немало. Я буду заниматься отдельно с командирами орудий, пока есть время, а завтра с утра вместе с вами начнём тренировку всех номеров расчёта.

Наутро пошёл лёгкий снежок. Стало чуть теплее. После завтрака все подразделения были выведены на плац. Сомин стоял с правого фланга своего отделения. В обе стороны от него вытянулся строй моряков. Горели начищенные бляхи и золотые пуговицы с якорями. С карабинами у ноги бойцы ждали. Бодров прохаживался перед строем, придирчиво приглядываясь к каждому: «Кажется, все в порядке. Моряки — как моряки. И новички — не хуже других. На первый взгляд не отличишь. Впрочем, какие они сейчас новички? — думал мичман. — Три недели в морской части!»

Ждать пришлось недолго. По плацу прокатилась команда, и весь дивизион замер. Четыре человека вышли из остановившейся машины и направились к строю. Арсеньев и Яновский пошли навстречу.

— Товарищ адмирал, Отдельный гвардейский дивизион моряков выстроен по вашему приказанию! — доложил Арсеньев.

Адмирал подошёл ближе. В морозном воздухе чётко прозвучали его слова:

— Товарищи гвардейцы-моряки! Вы будете защищать нашу столицу Москву на ближних подступах. Я вручаю вам боевое знамя — кормовой флаг лидера эскадренных миноносцев «Ростов». Этот корабль нанёс врагу жестокий урон, но погиб в неравном бою. Только шесть человек из его команды спаслись. Все они служат теперь в вашей части, которую возглавляет бывший командир лидера «Ростов» гвардии капитан-лейтенант Арсеньев. Будьте достойны флага героев. В боях за Москву сражайтесь так же мужественно и самоотверженно, как они. Смерть немецким захватчикам!

Адмирал подошёл к мачте, установленной посреди плаца. У её основания уже был укреплён флаг. Арсеньев приблизился к адмиралу. Он опустился на одно колено, и следом за ним преклонил колени весь строй. Рука капитан-лейтенанта дрогнула, когда он прикоснулся к флагу. Все пережитое недавно вспыхнуло в его сознании.

…Николаев укрепил флаг на стволе зенитного автомата, и кто-то тут же начал подымать ствол орудия. Потом спикировал самолёт. Арсеньев слышал его свист, а разрыва бомбы он уже не слыхал. Последним его воспоминанием была шлюпка, вывалившаяся из кильблоков при крене. Она плюхнулась в воду килем вниз, и волна подхватила её. Арсеньев пришёл в себя, когда солнце стояло уже высоко в небе. Он лежал на дне шлюпки, а Бодров пытался влить ему воду в рот прямо из анкерка. Арсеньев приподнялся и увидел лейтенанта Николаева и наводчика Клычкова на вёслах. У кормы полулежали кок Гуляев и Косотруб.

— Жив! — сказал боцман.

Арсеньев ощупал на себе пробковый пояс и понял все. Корабль погиб. Лидера «Ростов» больше не существует. А его самого кто-то вытащил в бессознательном состоянии. Лучше бы он потонул вместе с кораблём.

— Нет «Ростова»… — еле слышно проговорил Арсеньев.

Боцман расслышал эти слова. Он поднял со дна шлюпки скомканную мокрую материю:

— Мы ещё повоюем, Сергей Петрович, под этим флагом. Мы, шестеро…

Издалека доносился перестук зенитных автоматов. Эсминцы из группы прикрытия вели бой с самолётами. Потом выстрелы прекратились. Арсеньев ещё несколько раз терял сознание и снова приходил в себя. Ему казалось, что прошла вечность. На самом деле они провели в этой чудом сохранившейся шлюпке всего несколько часов. Было ещё совсем светло, когда их подобрал один из эсминцев.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Арсеньев поднёс к губам жёсткий край материи и встал. Слезы застилали его глаза в первый и, вероятно, в последний раз в жизни. Огромным усилием воли он оторвался от прошлого и шагнул к адмиралу.

Адмирал обнял Арсеньева и крепко по-русски троекратно поцеловал его, потом повернулся к строю:

— Моряки с лидера «Ростов», ко мне!

Когда Николаев, Бодров, Клычков, Косотруб и Гуляев выстроились с оружием в руках у мачты, адмирал кивнул головой. Арсеньев окинул привычным взглядом строй моряков. Теперь за их спинами лежало не синее море, а скованная морозом площадь. А дальше — крыши, крыши, запорошённые снегом колоколенки и фабричные трубы, теряющиеся в утренней дымке, — окраина великого города, вставшего на боевую вахту в этот грозный час.

Арсеньев глубоко вдохнул в себя морозный воздух и подал команду:

— Дивизион, на флаг — смирно! Флаг поднять!

Опалённый залпами, пробитый осколками, освящённый матросской кровью, Флаг лидера «Ростов» поднялся над окраиной столицы.

Шёл декабрь 1941 года.

4. БОЕВАЯ ТРЕВОГА

Перед отбоем курили на лестничной площадке. Это было приятное время, когда день уже закончен и ещё остаются свободные полчаса.

После вручения дивизиону Флага миноносца Сомину хотелось услышать подробный рассказ о гибели корабля.

— А что рассказывать? — снайперски точным щелчком Косотруб послал окурок в урну, стоявшую на другой стороне площадки. — Задание выполнили, отбивались, пока могли. Потом… словом, потопили наш корабль.

— Но ты-то как спасся и другие?

— Сам не понимаю! Когда от взрыва лидер переломился, я был на кормовой надстройке. Видел, как упал командир. Бодров тут же надел на него пробковый пояс. А лейтенант Николаев все ещё стрелял из зенитного автомата. Тут снова все загудело кругом. Очнулся уже в воде, и мерещится мне вдали шлюпка. Знаю, что мерещится, а плыву. Доплыл все-таки, вцепился в планширь, как черт в грешную душу. Эту шлюпку Бодров заметил. Если б не он — погиб бы капитан-лейтенант. Как закон! И флаг тоже Бодров спас.

— Ну, и дальше?

— Что дальше? Дальше, говорят, уши не пускают! — внезапно рассердился Валерка, но тут же снова успокоился и добавил обычным своим тоном, не то в шутку, не то всерьёз. — Вот жаль, гитара моя пропала!

Ваня Гришин расхохотался:

— Вот досада — гитара!

Шацкий, мрачный и неразговорчивый после злополучного выстрела, стоял в стороне и слушал. Его допрашивали в особом отделе, а потом снова послали на батарею — в качестве наводчика на ту же машину, где он раньше был командиром.

— Так, значит, об одной гитаре жалеешь? — спросил Шацкий, гася окурок.

Сомин вступился за Косотруба:

— Ни черта ты, Саша, не понимаешь! Души у тебя нет. Тут такой подвиг, что даже говорить о нем трудно…

Лицо Шацкого перекосилось:

— Ну и молчи, если тебе трудно, а мы — морские люди — меж собой договоримся. Пехота ты задрипанная!

Сомин вспылил:

— Сам заткнись! Думаешь, если моряк, то уже герой. Видели твоё геройство…

Удар под челюсть отбросил Сомина к стене. Он упал, но тут же вскочил и, не помня себя, кинулся на Шацкого. Валерка Косотруб никак не ожидал от Сомина такой прыти. «Убьёт его Шацкий!» — подумал он и бросился под ноги матросу с криком:

— Тикай, Володька!

Но Сомин не собирался убегать. Он рвался из рук Белкина и Гришина, а Шацкий в ярости молотил кулаками куда попало. Валерка вертелся вокруг него ужом, а осторожный Лавриненко, отойдя в сторонку, наслаждался зрелищем. Он один видел, как в конце коридора показался лейтенант Земсков с повязкой дежурного по части на рукаве.

Почувствовав на своём плече чью-то руку, Шацкий резко повернулся, замахиваясь на нового противника. Земсков был вдвое тоньше матроса и чуть пониже ростом. Под взглядом лейтенанта Шацкий опустил руку. Его губы дрожали.

— Вы меня сейчас не троньте, товарищ лейтенант.

На висках Шацкого вздулись вены. Казалось, он сейчас накинется на лейтенанта, сомнёт его, бросит на землю.

Косотруб схватил Шацкого за руки:

— Опомнись, громило! Сейчас дров наколешь!

— Отпустите, Косотруб! — приказал Земсков. — Что здесь за драка?

Лавриненко поспешил доложить:

— Вон тот, товарищ лейтенант, — он указал на Шацкого двумя пальцами, между которыми был зажат обсосанный окурок. — Вот он ни с того, ни с сего заехал сержанту по морде. Мало ему того дела с выстрелом!

— Бросьте папиросу, когда обращаетесь к командиру! — Земсков отвернулся от Лавриненко и встретился глазами с бледным Соминым, который стирал платком кровь с разбитой губы.

— Я сам виноват, товарищ лейтенант, — шагнул вперёд Сомин, — у человека на душе кошки скребут, а тут я наговорил ему всякое такое…

— Ладно. Разберёмся. Пойдёмте со мной, Шацкий.

Земсков быстро пошёл по коридору. Шацкий вразвалку побрёл за ним.

— Вот горячка! — засмеялся Косотруб. — Теперь заработает. Парень не в себе. Ну, да черт с ним — умнее будет. А ты, Володька, имеешь шанс стать моряком.

Минут десять курили молча. Снова появился Шацкий. Он подошёл к Косотрубу:

— Дай-ка махорки.

Косотруб протянул свой кисет:

— Ну, как, морячило? Я думал, ты уже на губе! Сколько суток огреб?

— Не! — мотнул головой Шацкий. Больше он не сказал ничего.

Склянки пробили шесть раз: двадцать три часа. В кубриках, в коридорах раздались крики вахтенных: «Отбой!»

Уже лёжа на койке, Сомин пытался восстановить в сознании сцену, которая произошла на площадке. Зла против Шацкого не было. Действительно, не так-то уж он виноват. А Земсков — молодец! Хорошо, что он не арестовал Шацкого. Справедливый человек! Сомин вспомнил, как Земсков провёл занятие по огневой подготовке. Лейтенант командовал, а Сомин поочерёдно замещал все номера расчёта. Потом краснофлотец садился за штурвал или становился к прицелу, а командовал Сомин. Лейтенант терпеливо объяснял, заставлял много раз повторять одну и ту же установку данных. Потом занятия шли всей батареей. А после занятий Сомин и Земсков долго разговаривали, пока бойцы чистили орудие. Лейтенант расспрашивал об университете, а Сомин узнал, что Земсков родом из Ленинграда, что мать его — учительница, а где она сейчас — неизвестно.

«Повезло мне, — думал Сомин, — с таким комбатом не пропаду. Только бы не опозориться перед ним. Случай с Шацким — чепуха, а вот когда вступим в бой… Нет, ничего! Теперь все будет нормально. И в конце концов не такой уж я плохой командир».

Ровно в четыре часа ночи одновременно во всех подразделениях, в кубриках и на камбузе, в санчасти и на стоянке автомашин, в штабе и в каптёрке раздался сигнал: «Боевая тревога!»

Эти слова обрушились, как шквал. Всё, бывшее только что неподвижным, в какое-то едва уловимое мгновенье перешло к бурному целеустремлённому движению. Не успел отзвучать сигнал, как во дворе уже загудели моторы. Едкий дым из глушителей, запах снега, пропитанного бензином, мгновенные вспышки электрических фонарей, двери, распахнутые прямо из тепла казарм в двадцатиградусный мороз…

По лестницам бежали люди. Все — вниз — на улицу и никто наверх. Узорчатые протекторы шин врезались в блестящую корку снега.