Неторопливый рассвет

Уже проваливаясь в сон, Альма почувствовала, как что-то легло ей на спину. Она подумала сначала – так она сказала назавтра, рассказывая мне о своем ночном: приключении, – что кто-то накрыл ее одеялом. Но одеяло вдруг стало тяжелее, а потом чья-то легкая рука раздвинула ей ноги и скользнула выше, к молнии ее брюк. Она продолжала делать вид, будто спит, и глубоко дышала, не упуская ни одного движения руки, которая уже расстегнула молнию. Ей хотелось, чтобы рука вернулась ниже, между ног, и там: осталась, но у руки: были другие намерения. Альма не смела шевельнуться, боясь спугнуть этого зверька, рыскавшего по ее животу, она притворилась, будто ей что-то снится, чтобы помочь руке, которая тихонько стягивала с нее брюки. Ей не надо было открывать глаза, чтобы увидеть тело, очень светлое в темноте купе. Кто-то застонал и повернулся. Безмолвная и настороженная, как охотник, выслеживающий лань, Альма дождалась, когда рука освободит от ткани ее ягодицы. Ни движения, ни жеста, чтобы не испугать того, кто теперь прижимал: ее к себе. Потом: вдруг ничего не стало, ни ласки, ни руки, все исчезло. Она по-прежнему не смела шевельнуться, но ей казалось, что ее нагота светится в купе белым, издалека заметным: светом:. Внезапно она почувствовала, как что-то ее накрыло, верно, не она одна видела сияние своей кожи. Никогда еще у нее не бывало такого ощущения между ног.

Рука скользнула под ее живот, это была рука с шершавой кожей, она чувствовала это по тому, как волоски на ее лобке порой сопротивлялись ласке. Рука тихонько массировала ее лоно, но не решалась вторгнуться внутрь. Потом, удовлетворенная, она отстранилась.

Дыша по-прежнему ровно, будто спала, Альма напрягла ягодицы, вопрошая нависшее над ней тело. Рука вернулась и раздвинула ее ягодицы, как занавес, потом она ощутила требовательный, но неловкий толчок, искавший вход. Ей хотелось перевернуться и раскинуть ноги, чтобы целиком отдаться в неверном свете купе, но она знала, что это невозможно. Они были не одни. Когда он вошел в нее, обхватив рукой ее живот, она с трудом сдержала крик; он едва двигался, она чувствовала, как ее лоно втягивает его, шеей ощущала теперь его дыхание, пыталась прижаться к нему, чтобы он проник в нее еще глубже. Потом все кончилось, слишком быстро, она не успела толком понять историю, которую начал рассказывать ей мужской член, и лежала неподвижно, слыша, как мужчина сполз на пол и вернулся на свое импровизированное ложе.

– Я совсем проснулась и не могла больше делать вид, будто все это случилось не со мной и я тут ни при чем, – объясняла мне Альма.

Ей не хотелось знать, который из двоих ее взял. Безмолвие и тайна вызвали ее желание. Она бы не вынесла, если бы он с ней заговорил, попытался соблазнить, нагромоздил слова, точно преграду между ними. Все произошло так, будто где-то не здесь, а в другом пространстве; может, даже в воображении, говорила Альма, опустив глаза.

С той минуты, как мужчина покинул ее и вернулся на спальник посреди купе, ей не хотелось больше спать. Она вышла в слабо освещенный коридор, смотрела на убегающий за окном мрак; время от времени тень ложилась ей на лицо. Она думала о белом-белом теле Розы, о руках, обнимавших ее по-детски самозабвенно. От Розы пахло мылом, чистый девчоночий запах. Никогда до той ночи Альма не задавалась вопросом, что происходило в головке Розы, когда та прижималась к ней, словно хотела войти в ее тело, раствориться в ней, крепкой практикантке. Она осторожно укладывала Розу в кровать и целовала в лоб, будто ставила точку в чересчур длинной фразе.

Альма даже не повернула головы, когда скорее почувствовала, чем услышала, как дверь купе отъехала за ее спиной. Тот ли соня, как она называла его про себя, вышел к ней? Она надеялась на это всем своим телом, пробудившимся, напряженным до предела, оголодавшим. Она тоже испытывала потребность раствориться в другом теле, раствориться в ночи, по-матерински нежной, убегающей за оконным стеклом.

Но мужчина, молча подошедший к ней сзади, был не тем, что снова уснул внутри купе, она поняла это по запаху и по мягкому прикосновению, которого не было у первого. Он тихонько взял ее за плечи, притянул к себе, к своей груди, а она, не оборачиваясь, продолжала будто бы смотреть в окно, за которым ничего было не различить. Она ощутила спиной его тело и прижалась к нему, как к стене.

Альма закрыла глаза и вспомнила, как думала в детстве, что, если ее глаза закрыты, ее никто не видит. Она не противилась, дала увлечь себя в купе и, когда он уложил ее на полку и прижался лицом к ее лицу, почувствовала безмерное облегчение. Она терлась о его шершавую щеку, удивляясь, до чего приятно это прикосновение. Ей помнилось, что еще долго не хотелось ничего, кроме этой близости, которая сама по себе ее успокаивала. Так она могла часами сидеть рядом с нравившимся ей деревенским парнем, погрузившись в туманные грезы, которые были самодостаточны. Взгляд, улыбка, рука, накрывшая ее руку, и это особенное молчание, свойственное желанию. Такие минуты могли длиться и без чьего-то присутствия рядом. Ей ничего не было нужно, он просто жил в ней, парень в грязно-белой футболке и дырявых джинсах, жил днем и ночью. Ей достаточно было закрыть глаза, чтобы вдохнуть его запах, она словно купалась в его близости, хотя ни разу к нему не прикоснулась. Ничего другого она не хотела, наоборот: что-то еще показалось бы ей неприличным и грубым и разрушило бы это зарождающееся желание.

Но в ту ночь она себя не узнавала. Как будто в ней подспудно жила другая женщина, которая вдруг заняла ее место. Она широко раскинула под ним ноги, с радостью почувствовала, как трется ткань его джинсов о ее лоно; она понимала, что происходит, и движение это обостряло ее желание. Потом из ширинки вынырнула плоть. Она выгнулась, изо всех сил устремляясь к тому, что должно было ее наполнить. Его присутствие в ней было славным, широким, уютным, и его задумчивый ритм, без притязаний и спешки, понравился ей. Она хотела, чтобы это длилось, любой ценой, долго, всю ночь, и она прошептала ему это на ухо, не открывая глаз, чтобы лучше видеть, что происходило в ней.

Но эта нежность изошла слишком скоро, и она снова осталась мучительно пустой. Мужчина скатился на свое импровизированное ложе посреди купе, оставив ее одну.

И тогда она решила подлечь к третьему. Он подвинулся, будто ждал ее, однако, казалось, спал, когда она принялась раздевать его, как до того раздели ее. Потом она повернулась спиной, чтобы он увидел белый свет ее ягодиц и погладил эти два полумесяца. Мужчина лег на нее. Раздвинул ей ноги. Долго гнал ее, как дикого зверя. Не хотел упустить в ней что-то, хрупкое и мощное одновременно, что она и сама преследовала, вдруг теряла, но оно возвращалось вновь и овладевало ею. Да, он преследовал не ее, а это ощущение внутри, это не Альма была непредсказуема, как диковинный зверек, а это ощущение, такое хрупкое и готовое умереть, но вдруг становящееся властным, от которого, даже если бы захотела, она уже не могла избавиться, переступив некий порог.

Альма рассказала мне все это, а потом посмотрела с какой-то странной нежностью, которая меня удивила, потому что я впервые видела у нее такое выражение. За все эти годы я забыла тот единственный раз, когда Альма поделилась со мной интимным, да и она больше никогда об этом не заговаривала, видно, такие откровения не повторяются.

В полутьме комнаты я представляю себе Альму, ее профиль. Она смотрит в сторону окна, откуда по-прежнему доносятся городские шумы, словно сонное журчание. Я вижу перед собой картины той июльской ночи, когда Альма была так отчаянно разнузданна, и спрашиваю себя, как она, всегда любившая движение, могла предпочесть неподвижность и холод могилы.

Мне почудилось, будто кто-то идет через комнату, подходит к окну, потом возвращается к кровати. Что-то легкое и прохладное легло на мой лоб, словно дружеская рука. А может быть, Альма и хотела не умереть, а лишь сойти ненадолго с поезда своей жизни, набравшего слишком большую скорость, может быть, она решила спрыгнуть не для того, чтобы свести счеты с жизнью, просто пожелала немного отдохнуть, прежде чем вернуться ко мне.

III

Назавтра я поднялась поздно, с ужасной головной болью. Выйдя из комнаты, я наткнулась на хозяйку; она скрутила свои черные волосы в нетугой и очень артистичный узел.

– Ну что, – спросила она меня, – помните сон, который вам приснился в первую ночь?

– Нет, я уснула, как убитая, а вот прошлой ночью спала очень плохо. Скажите, сны на вторую ночь тоже считаются?

Она посмотрела на меня с сомнением и покачала головой в знак своего бессилия перед случаем, который, видимо, представлялся ей трудным.

– Вот уж не знаю.

– Все равно это не имеет значения, – непринужденным тоном сказала я, – я ведь не в первый раз в пансионе. Я даже жила здесь три месяца с моей матерью, когда мы приехали в Женеву. Мать искала квартиру, а меня записала в школу здесь поблизости.

– Так вы знали мадам Тюрташ?

– Да, конечно, как она поживает?

Я испугалась: вдруг она скажет мне, что эта женщина, занимавшая когда-то так много места в моей жизни, умерла. Когда я приходила из школы, мадам Тюрташ встречала меня словами: «Ну как, детка, все путем?» – и подавала мне тартинки и сироп. Перед окном большой кухни в голубом квадрате неба с щебетом носились ласточки.

– Она знавала лучшие времена, это очень мужественная женщина, – говорила моя мать и с благоговением выслушивала добрые советы мадам Тюрташ, как будто знать горе и знать жизнь – это одно и то же.

Едва я вышла за дверь, жара навалилась на меня. Надо было перекусить, хотя есть и не хотелось. Квартал был все так же пуст, моя короткая тень путалась в ногах, как собака, которая боится потерять своего хозяина. Когда мы жили в пансионе «Колокол», из окна открывался широкий проем с видом на озеро там, где теперь высится мрачная квадратная громада отеля «Хилтон».

Бродя по улицам с водными названиями – Озерная улица, Портовая улица, Рыболовная улица, площадь Навигации, – я вспоминала тот сад, что цвел на другом берегу, за парками, за городом, в тени больших дубов, обозначавших границу полей.

Там был ее сад, и она летом была своим садом. Она пропадала в нем вся, физически и душевно.

Она любила все, что растет: овощи, цветы, деревья, ползучие лианы. Может быть, поэтому она стала меньше любить меня, когда я перестала расти. Каждый раз, когда я ее навещала, первое, что она делала, – брала меня за руку, чтобы с огорчением показать цветы соседки, куда красивее, чем ее собственные, и могла очень долго говорить о деликатной голубизне английских цветов с неподдельной печалью в голосе.

– Понимаешь, дело в составе почвы и еще в свете, голубой – цвет деликатный, слишком яркое солнце его убивает.

И когда она так рассудительно говорила со мной, я, словно эхо, слышала ее истории о падающих звездах, что исполняют желания, о лесных феях и волшебных палочках, которые она давным-давно рассказывала мне. В детстве, когда она читала мне сказки, я была убеждена, что мама лично знакома с колдуньями и что однажды мы с ней пойдем к одной из них в гости на чашечку чая.

Когда она решила больше не говорить о своих воспоминаниях, о своих утратах, обо всех тех, чьи следы она потеряла после смерти отца? Когда она решила больше не пытаться связать прошлое с настоящим? Растения и вещи заменяют ей слова. Этот куст, посаженный слева от дома, – его запах напоминает ей о матери. Сосна в глубине сада – о поездках с отцом на юг. И я знаю, что она хранит в шкафу платья, хоть и никогда больше их не наденет. Но они напоминают ей ее юность, какой-то бал, какой-то летний день или концерт, на котором она побывала, и ей случается надевать старое платье, будто этого достаточно, чтобы вновь стать собой прежней. Она смотрится в зеркало, и ей кажется, что время повернуло вспять и она снова молодая женщина, спускающаяся под руку с мужем по ступенькам палаццо Питти во Флоренции.

Три летних месяца она выращивала цветы вместо слов; потом варила варенье в темной кухне, откуда шугала меня, когда я была ребенком, словно глупую курицу.

Это было в те времена, когда мы с ней были близки, как сестры, и не сохранили эту близость лишь потому, что я предала ее, вздумав – глупо и тщетно – от нее освободиться.

Моей матери нравилось думать, что ее тело и планеты соединены тайными силами, она считала, что устает или, наоборот, полна энергии под влиянием фаз Луны или Сатурна с Марсом. Что ее встречи предопределены звездами, а перемены в ее жизни связаны с медленным вращением планет. Я давно отмежевалась от подобного взгляда на вещи, находя его смешным, и все же каждый раз, когда мы об этом говорили, невольно слушала ее завороженно: меня словно успокаивала тайная связь земных малостей с законами Вселенной.

Для моей матери гармония была вещью основополагающей, доступной одной лишь природе. Не только той природе, что трудится в саду, но природе вещей и людей. Одни люди одарены, другие нет, есть избранные и те, что остались за некой гранью. Это подтверждал мне кроткий взгляд ее близоруких глаз, всматривающийся в меня за гранью видимого.

Под ласковой и кроткой наружностью моей матери крылась большая требовательность. И я не единожды эту требовательность разочаровывала.

Проходя мимо парка Кропетт, я вспомнила тот другой июль, когда я окончательно решила освободиться от нее. Как будто это было возможно. Я мечтала о стране без матерей, а между тем во время каждой любовной встречи ее лицо, ее глаза неотступно следовали за мной.

Я встретила Карима в то время года, когда запах пустых аудиторий, брошенных карандашей и забытых ластиков окутывает весь город, словно пришибленный тишиной в учебных заведениях. В парке подростки меланхолично назначали друг другу встречи, чтобы вспомнить исчезнувший мир, пока он не канул в забвение летних каникул. Я чувствовала себя так же не у дел, как эти одиночки. Закончив два курса филологического факультета, я говорила себе, что надо бы получить дополнительное образование, которое приспособило бы к жизни то, чему я училась и что мне никогда не пригодится. Я смотрела, как плавают по кругу утки в пруду, а потом вдруг подняла глаза, откликнувшись на безмолвный призыв.

Карим сидел на скамейке и ел сандвич, завернутый в блестящую от жира бумагу. Когда наши глаза встретились, он опустил руку с сандвичем и устремил на меня взгляд, полный такой печали, что я замерла, и на миг мне показалось, что уличный шум смолк, уступив место непрерывному рокоту, словно волны бились о набережную.

Он встал и подошел к скамейке, на которой я сидела, боясь пошевелиться. Я не могла ни сказать ему, чтобы он ушел, ни пригласить сесть. А ему, похоже, только и надо было усесться рядом со мной, чтобы больше не быть в одиночестве.

Мы сидели рядышком, ничего не говоря, он держал в руке сандвич, о котором забыл. Давешний рокот волн стал единственным звуком под старым каштаном, поглотив шум городской суеты вокруг нас. Мои глаза сами собой закрывались, словно присутствие незнакомого человека убаюкивало меня.

Когда я уже почти задремала, он наконец откашлялся и сказал на плохом французском:

– Ты есть мороженое?

Я посмотрела на него озадаченно: он что, за девчонку меня принимает? Девчонкой я отнюдь не выглядела, так что ошибиться он не мог. Что-то ласковое в его взгляде помешало мне возмутиться. Я ответила тем же спокойным тоном, каким он задал вопрос:

Примечания

1

Город в Шотландии. (Здесь и далее примеч. переводчика)

2

Букв, «кровать и завтрак» (англ.), тип дешевого пансиона.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.