Анжелика - Анжелика – маркиза ангелов

– О, вот и наша баронесса Унылое Платье! – язвительно заметил он. – Что вы желаете выпить, Нанон? Сидру или кружку доброй простокваши?

Анжелика, пробираясь к столу принца, на ходу быстро показала дерзкому пажу язык, отчего тот немного опешил.

– Боже, кто это к нам идет? – воскликнула герцогиня де Бофор.

Маркиза дю Плесси обернулась, увидела Анжелику и опять поспешила призвать на помощь своего сына:

– Филипп! Филипп! Будьте так милы, дружок, проводите вашу кузину де Сансе к столу фрейлин.

Молодой человек угрюмо покосился на Анжелику.

– Вот табурет, – указал он ей на свободное место рядом с собой.

– Да не сюда, не сюда, Филипп. Ведь вы оставили это место для мадемуазель де Санли.

Мадемуазель де Санли могла бы поторопиться.

– Когда пожалует сюда, то увидит, что ей нашлась замена… и недурная, – насмешливо заметил Филипп.

Его соседи засмеялись.

Анжелика все же села. Она зашла слишком далеко, чтобы отступать. Она не решалась спросить, где ее отец, у нее кружилась голова от ослепительной игры света на бриллиантах всех этих дам, на гранях бокалов, графинов, на столовом серебре. Словно бросая всем вызов, она сидела очень прямо, откинув назад голову с тяжелой шапкой золотых волос. Ей показалось, что некоторые сеньоры поглядывают на нее с интересом. Сидевший почти напротив принц Конде внимательно и нагло посмотрел на нее глазами хищной птицы.

– Черт побери, что за странные у вас родственники, маркиз! Кто эта дикая серая утка? – обратился он к дю Плесси.

– Наша юная провинциальная кузина, ваше высочество. Ах, можете меня пожалеть: даже нынче вечером, вместо того чтобы слушать музыкантов и очаровательную беседу наших дам, я битых два часа выдерживал натиск барона, ее отца, до сих пор меня преследует запах, который исходит у него изо рта. Поистине к нему можно было бы отнести слова нашего поэта-циника Аржантея:

Скажу без обмана, что смрад мертвеца

И зловонье клозета не столь велики.

Все вокруг услужливо захихикали.

– Знаете, чего он от меня требовал? – продолжал маркиз, жеманно смахивая с век слезинку, набежавшую от смеха. – Держу пари, ни за что не угадаете! Я, видите ли, должен добиться, чтобы его освободили от налогов на каких-то там его мулов и на производство – одно слово чего стоит! – на производство свинца, который, по его утверждению, лежит прямо в слитках под грядками баронского огорода. Таких глупостей мне еще не приходилось слышать!

– Пропади они пропадом, все эти голодранцы! – проворчал принц. – Своими деревенскими повадками они позорят наши гербы.

Дамы давились от смеха.

– А вы видели, какое у него перо на шляпе?

– А башмаки? На каблуках солома налипла.

У Анжелики так сильно колотилось сердце, что, казалось ей, сидящий рядом Филипп должен был слышать его удары. Она бросила на него взгляд и встретилась с холодными голубыми глазами этого красавчика. Он смотрел на нее как-то странно.

«Я не могу допустить, чтобы так оскорбляли моего отца», – подумала Анжелика.

Наверно, она сильно побледнела. Она вспомнила, как несколько часов назад залилась краской графиня де Ришвиль, когда она, Анжелика, среди воцарившегося вдруг молчания бросила ей в лицо дерзкую реплику. Значит, есть что-то, чего боятся эти наглые люди…

И «кузина де Сансе» глубоко вздохнула, собираясь с духом.

– Может, мы и голодранцы, – сказала она очень громко, четко выговаривая каждое слово, – но зато мы не замышляем отравить короля!

Как и в тот раз, смех застыл на губах гостей, наступило тягостное молчание, так что сидевшие за соседними столами тоже почуяли, что произошло что-то неладное. Разговоры стихли, оживление спало, и все устремили свои взоры на принца Конде.

– Кто… кто… кто? – заикаясь, начал маркиз дю Плесси, но так и не закончил фразы.

– Какие странные слова, – проговорил наконец принц, с трудом сдерживаясь. – Эта юная особа не умеет вести себя в обществе. Она все еще живет сказками своей кормилицы…

«Сейчас он посмеется надо мной, меня прогонят из-за стола и вдобавок пообещают выпороть», – в ужасе подумала Анжелика.

– Мне говорили, что синьор Экзили самый большой знаток в ядах во всем королевстве, – сказала она, наклонив голову и глядя в конец стола.

Новый камень, брошенный в воду, вызвал настоящую бурю. Испуганный шепот пробежал по залу.

– О, в эту девчонку вселился сам дьявол! – воскликнула маркиза дю Плесси, в ярости кусая свой кружевной платочек. – Она уже вторично позорит меня! Сначала сидит, как кукла со стеклянными глазами, а потом вдруг раскрывает рот и изрекает чудовищные вещи!

– Чудовищные? Чем же они чудовищны? – мягко возразил принц, не сводя с Анжелики глаз. – Будь они правдой, тогда они были бы чудовищны. Но ведь это всего-навсего пустые выдумки маленькой девочки, которая не умеет молчать.

– Когда мне захочется, тогда я замолчу, – бросила в ответ Анжелика.

– А когда вам захочется, мадемуазель?

– Когда вы перестанете оскорблять моего отца и согласитесь предоставить ему те ничтожные льготы, о которых он просит.

Лицо принца Конде вдруг стало мрачнее тучи. Дело принимало явно скандальный оборот. Толпившиеся в глубине галереи люди встали на стулья, чтобы лучше видеть.

– Черт побери!.. Черт побери!.. – Принц задыхался. Он вдруг вскочил и, вытянув вперед руку, словно бросая свои войска в атаку на испанские укрепления, прогремел: – Следуйте за мной!

«Сейчас он меня убьет», – подумала Анжелика. И грозный вид этого высокого сеньора, который был чуть ли не вдвое выше ее, заставил ее вздрогнуть от страха, к которому примешивалась непонятная радость.

Однако она пошла за ним, маленькая серая уточка за огромным ястребом, украшенным бантами.

Она заметила, что его короткие штаны обшиты под коленками широкими накрахмаленными кружевными оборками, а поверх них надето что-то вроде короткой юбочки, щедро расшитой галуном. Никогда Анжелика не видела мужчину, одетого столь нелепо и пышно. Но ее восхищала походка принца, его манера твердо ступать на своих высоких гнутых каблуках.

– Ну вот, теперь мы одни, – вдруг обернулся к ней принц. – Я не хочу ссориться с вами, мадемуазель, но вам придется ответить мне на несколько вопросов.

Его вкрадчивый голос испугал Анжелику еще больше, нежели его недавний гнев. В пустом будуаре она была совсем одна с этим могущественным вельможей, интригам которого она помешала, и поняла, что тем самым в какой-то степени стала их участницей, запутавшись в них, как муха в паутине. Она попятилась и, прикинувшись простоватой крестьяночкой, пробормотала:

– Я не хотела сказать ничего дурного.

– Но почему же тогда вы выдумали такую оскорбительную ложь, да еще выложили ее во всеуслышание за столом у дяди, которого, надеюсь, уважаете?

Она догадалась, что именно он хочет у нее выпытать, и стояла в нерешительности, взвешивая все «за» и «против». Она уже слишком много сказала, и, если сейчас станет утверждать, будто ничего не знает, ей просто не поверят.

– Я не выдумала… я только повторила то, что слышала, – прошептала она. – Мне сказали, что синьор Экзили очень умело приготовляет яды… А вот про короля я сама придумала. Конечно, не следовало этого делать, но уж очень я разозлилась.

Она неуклюже теребила конец своего пояса.

– Кто вам сказал это?

Анжелика призвала на помощь все свое воображение.

– Один… один паж. Только я не знаю его имени.

– Вы можете показать мне его?

– Могу.

Принц Конде подвел ее к двери, ведущей в залы. Она указала ему на пажа, который высмеял ее.

– Черт бы их побрал, этих сопляков, вечно они подслушивают под дверью! – пробурчал принц. – Как вас зовут, мадемуазель?

– Анжелика де Сансе.

– Послушайте, мадемуазель де Сансе, нехорошо повторять, да еще невпопад, слова, которых девочке вашего возраста не понять. Это может повредить вам и вашей семье. Я забуду об этом инциденте. Даже больше того, займусь делом вашего отца и посмотрю, не смогу ли я чем-нибудь ему помочь. Но кто поручится мне, что вы будете молчать?

Анжелика подняла на него свои зеленые глаза:

– Я умею так же хорошо молчать, когда со мной справедливы, как и отвечать, когда меня оскорбляют.

– Клянусь честью, когда вы станете женщиной, мужчины будут сходить из-за вас с ума! – проговорил принц.

На его лице мелькнула тень улыбки. По-видимому, он не усомнился, что девочка знает лишь то, в чем призналась ему. Человеку порывистому и легкомысленному, принцу Конде не хватало наблюдательности и умения разбираться в людях. Первый испуг миновал, и он решил, что все это обычные светские сплетни.

Принц привык к лести и был неравнодушен к женским чарам, и поэтому непритворное волнение этой девочки, сулившей стать настоящей красавицей, остудило его гнев. Анжелика заставила себя поднять на принца наивно-восторженный взгляд.

– Можно спросить вас? – сказала она простодушным тоном.

– О чем же?

– Зачем вы носите юбочку?

– Юбочку?.. Но, дитя мое, это же рингравы. Не правда ли, они – сама элегантность? К тому же скрывают обычные панталоны, которые неизящны и хороши только для верховой езды. А рингравы можно обшивать галуном и лентами. В них очень удобно. Разве в ваших краях их не носят?

– Нет. А для чего эти широкие оборки под коленями?

– Это каноны, благодаря им икры выглядят тоньше и стройнее.

– И правда, – согласилась Анжелика. – Очень красиво. Я никогда не видела такого чудесного костюма.

– Да, поистине, говорите с женщинами о тряпках, и вы усмирите самую злую фурию, – сказал принц, упиваясь своим успехом. – Но мне пора вернуться к гостям. Вы обещаете быть умницей?

– Да, ваше высочество, – с нежнейшей улыбкой ответила Анжелика, показав свои перламутровые зубки.

Принц Конде вернулся в зал и, подняв руку, словно благословляя всех, успокоил тревожно гудевших гостей:

– Кушайте, кушайте, друзья мои. Все это выеденного яйца не стоит. Маленькая негодница сейчас извинится.

А сама Анжелика уже склонилась перед маркизой дю Плесси:

– Приношу вам свои извинения, сударыня, и прошу разрешить мне удалиться.

Маркиза, не в силах вымолвить ни слова, лишь махнула рукой, что снова вызвало смешки.

А у двери опять поднялась какая-то суматоха.

– Где моя дочь? Где моя дочь? – громко вопрошал барон Арман.

– Мессир барон требует свою дочь! – насмешливо прокричал лакей.

Среди разряженных гостей и ливрейных лакеев несчастный барон напоминал большого черного шмеля, угодившего в паутину. Анжелика подбежала к отцу.

– Анжелика, ты сведешь меня с ума! – вздохнул отец. – Вот уже больше трех часов я в поисках тебя мечусь среди ночи между нашим замком, домом Молина и Плесси. Ну и денек, дитя мое, ну и денек!

– Уйдем отсюда, отец, уйдем скорее, прошу тебя, – сказала Анжелика.

Они уже вышли на крыльцо, как вдруг услышали голос маркиза дю Плесси.

– Минутку, дорогой кузен. Принц хотел бы с вами побеседовать по поводу таможенных пошлин, о которых вы мне говорили…

Дальнейшего Анжелика не расслышала, так как отец с маркизом вошли в замок.

Она присела на нижнюю ступеньку лестницы и стала ждать отца. Она вдруг почувствовала себя какой-то опустошенной – ни мыслей, ни желаний. Маленький белый грифон подошел к ней, обнюхал ее ноги. Она машинально погладила его.

Когда барон де Сансе снова вышел из замка, он прежде всего схватил дочь за руку:

– Я боялся, что ты снова удерешь. Ты просто чертенок. Принц Конде наговорил таких странных комплиментов в твой адрес, что я уже подумывал, не извиниться ли мне за то, что я произвел тебя на свет.

* * *

Немного позже, когда они тряслись в темноте на коне и муле, неторопливо семенивших по дороге, барон де Сансе, покачав головой, снова заговорил:

– Не пойму я этих людей. Сначала над моими словами смеются. Маркиз с цифрами в руках доказывает, насколько ему живется труднее, чем мне. Меня отпускают, даже не предложив промочить горло стаканом вина, а потом ни с того ни с сего догоняют и дают обещание сделать все, что я захочу. Как заверил меня его высочество, уже с будущего месяца я получу освобождение от таможенных пошлин.

– Тем лучше, отец, – тихо проговорила Анжелика.

Она слушала доносившуюся из темноты ночную песнь жаб – верный признак близости болот и, следовательно, их старого замка. И вдруг ей захотелось плакать.

– Как ты думаешь, маркиза дю Плесси возьмет тебя к себе в фрейлины? – спросил барон.

– О нет, не думаю, – сладким голоском ответила Анжелика.

Глава X

Поездка в Пуатье осталась в памяти Анжелики скорее как нечто мучительное, сплошная тряска. По столь торжественному случаю была починена старая карета, куда усадили Анжелику, Ортанс и Мадлон. Упряжкой мулов правил конюх. Раймон и Гонтран сопровождали карету верхом на великолепных чистокровных лошадях, которых им подарил отец. Говорили, что при новых иезуитских коллежах есть конюшни, где юные дворяне могут держать своих коней.

Два першерона дополняли караван. На одном из них восседал старый Гильом, которому поручили сопровождать молодых господ. В округе ходили тревожные слухи о беспорядках и междоусобицах. Говорили, что герцог де Ларошфуко поднимает Пуату в поддержку принца Конде. Он набирает армию и изымает у крестьян часть урожая, чтобы ее прокормить. А раз армия – значит голод и нищета, грабители и бродяги на дорогах.

Итак, Гильом, прицепив сбоку свою старую саблю и упираясь пикой в стремя, замыкал процессию.

Однако путешествие прошло спокойно. Лишь однажды, проезжая через лес, они заметили какие-то подозрительные фигуры, притаившиеся за деревьями, но то ли пика старого солдата, то ли просто жалкий вид экипажа охладили пыл грабителей.

Ночевали в трактире у зловещего перекрестка дорог, где слышны были только завывания ветра.

Трактирщик не слишком охотно дал путешественникам бульону, как он назвал свою бурду, и немного сыру, и они поужинали при свете тоненькой сальной свечи.

– Все трактирщики в сговоре с разбойниками, – заявил своим перепуганным сестрам Раймон. – В придорожных трактирах чаще всего и убивают. В последнюю нашу поездку мы ночевали на постоялом дворе, где меньше чем за месяц до того перерезали горло одному богатому ростовщику, а вся его вина заключалась лишь в том, что он путешествовал один.

Но тут же, раскаявшись, что завел столь мирской разговор, он добавил:

– Преступления совершает простой люд, но причина их кроется в беспутстве великих мира сего. Никто не ведает страха Божьего!

Потом ехали еще целый день. На обледенелых дорогах, изрытых колеями, их трясло, как мешок с орехами, и сестры совсем выбились из сил. Лишь изредка попадались небольшие участки старого римского тракта, выложенные большими ровными плитами. Чаще же всего приходилось тащиться по глинистым проселочным дорогам, разбитым неиссякаемым потоком всадников и экипажей. Случалось по несколько часов мерзнуть у моста в ожидании, пока сборщик мостовой пошлины, человек чаще всего медлительный и болтливый, всласть наговорится с каждым путешественником. Лишь знатные сеньоры проезжали без проволочек, небрежной рукой кинув чиновнику из окна кареты кошелек.

Мадлон, совсем закоченев, цеплялась за Анжелику и плакала. Ортанс, поджав губы, твердила:

– Это невыносимо!

Все три сестры изнемогали от усталости, и у них невольно вырвался вздох облегчения, когда к концу второго дня пути на горизонте показался Пуатье с блекло-розовыми крышами домов, карабкающихся вверх по холму, который огибала веселая речка Клэн.

Стоял ясный зимний день. Над черепичными крышами городка нежно голубело небо, и казалось, что это юг. Впрочем, Пуату – действительно преддверие юга. Слышался перезвон колоколов, призывавших к вечерне.

Отныне колокольный звон почти пять лет будет отсчитывать для Анжелики часы и дни. Пуатье недаром слыл городом церквей, монастырей и коллегий. Колокола определяли распорядок жизни всего этого люда в сутанах и целой армии школяров, столь же шумливых, сколь тихи были их наставники. Священники и бакалавры встречались на перекрестках поднимающихся вверх улочек, в прохладных, тенистых двориках, на площадях, расположенных уступами на холме, где обычно останавливались паломники.

Братья де Сансе расстались со своими сестрами перед собором. Монастырь урсулинок находился немного левее, над речкой Клэн. Коллеж отцов иезуитов был расположен на самом верху холма. Попрощались почти молча из чувства какой-то неловкости, свойственной подросткам в этом возрасте, и одна лишь Мадлон, обливаясь слезами, поцеловала братьев.

И вот монастырские ворота закрылись за Анжеликой. Только много позже она поняла, что мучительное ощущение, будто в монастыре ей не хватает воздуха, объяснялось тем, что ее вдруг лишили простора. Стены, кругом стены и решетки на окнах! Воспитанницы монастыря не понравились Анжелике: она привыкла играть с деревенскими мальчишками, которые неизменно восхищались ею, повсюду следовали за ней. А здесь, среди знатных и богатых барышень, место Анжелики де Сансе оказалось где-то в последних рядах.

А еще ей приходилось сносить пытку тесного корсета на китовом усе, который не позволял девочкам сутулиться и на всю жизнь давал им гордую королевскую осанку, неизменную при любых обстоятельствах. Анжелика, девочка крепкая, сильная и гибкая, изящная от природы, могла бы обойтись без этого каркаса, но так уж повелось испокон веков, и не только в монастырях. Из разговоров старших воспитанниц Анжелика поняла, что корсеты играют в женском туалете важнейшую роль. Девушки с пылом обсуждали вопрос о том, какими должны быть корсетные косточки и пластрон в форме утиного клюва, в который для жесткости вставляли плотный картон или металлические пластинки и украшали его кружевами, вышивкой, бантами и драгоценностями. Он поднимал грудь так высоко, что, казалось, она вот-вот вырвется из корсажа. Обо всех этих ухищрениях старшие воспитанницы говорили, конечно, тайком, хотя в монастыре готовили девушек именно к замужеству и к светской жизни.

Здесь они должны были научиться танцевать, изящно приседать в реверансе, играть на лютне и клавесине, поддерживать с двумя-тремя подругами беседу на заданную тему, здесь постигали даже искусство обмахиваться веером и накладывать румяна. Затем воспитанниц знакомили с домоводством. В предвидении невзгод, которые могут быть ниспосланы им небом, девочек заставляли выполнять и черную работу. Они по очереди трудились на кухне и в прачечной, зажигали и чистили лампы, подметали и мыли полы. И наконец, в монастыре они получали элементарные знания по истории и географии, изложенные весьма сухо, мифологии, арифметике, теологии и латыни. Больше внимания уделялось стилистике, поскольку эпистолярным искусством в основном увлекались женщины, и переписка с подругами и любовниками считалась одним из главных занятий светской женщины.

Нельзя сказать, что Анжелика была непокорной воспитанницей, но нельзя сказать, что ее наставницы были от нее в восторге. Она исполняла все, что от нее требовали, но, казалось, не могла взять в толк, зачем ее принуждают делать столько бессмысленных вещей. Случалось, она удирала с уроков, и после долгих поисков ее обнаруживали в саду – в большом монастырском саду, возвышавшемся над малолюдными, прогретыми солнцем улочками. В ответ на суровые упреки она говорила, что, на ее взгляд, нет ничего дурного в том, что она пошла посмотреть, как растет капуста.

Летом в городе разразилась эпидемия чумы, так говорили потому, что полчища крыс вылезли из нор и дохлые грызуны валялись в домах и на улицах города.

Фронда, возглавляемая принцем Конде и де Тюренном, принесла разорение и голод и сюда, на запад Франции, который до сих пор война с иноземцами щадила. Кто за короля, кто против – понять было невозможно, но крестьяне из сожженных деревень устремились в города. Целая армия нищих с протянутой рукой толпилась у ворот всех монастырей. Вскоре их стало больше, чем прелатов и учащихся.

В определенные дни и часы маленькие воспитанницы урсулинок шли раздавать милостыню беднякам, которые попрошайничали у входа в монастырь. Девочкам объяснили, что это тоже входит в круг обязанностей будущих великосветских дам.

Анжелика впервые столкнулась с такой безнадежной нищетой, нищетой озлобленной, настоящей нищетой с жадным и ненавидящим взглядом. Но это зрелище не взволновало, не возмутило ее в отличие от других воспитанниц, те плакали или брезгливо поджимали губы. Анжелике казалось, что все это – прообраз чего-то, что она носит в себе. Она словно уже предчувствовала странную судьбу, которая была ей уготована…

Запруженные нищими улочки, где от июльской жары пересохли фонтаны, были благодатной почвой для распространения чумы.

Несколько монастырских воспитанниц тоже заболели. Однажды утром во время перемены Анжелика заметила, что во дворе не видно Мадлон. Она справилась о ней, и ей сказали, что сестра ее больна и помещена в лазарет. Через несколько дней Мадлон умерла. Глядя на ее белое исхудавшее личико, Анжелика не плакала. А показные слезы Ортанс ее разозлили. Чего она рыдает, эта семнадцатилетняя дылда? Ведь она никогда не любила Мадлон. Она любила только себя.

– Увы, дочери мои, – тихо сказала им старая монахиня, – такова воля Божья. Дети часто умирают. Мне говорили, что у вашей матушки было десятеро детей и она потеряла лишь одного. А теперь вот – двоих. Не так уж много. Я знаю одну даму, которая потеряла семерых из пятнадцати. Вот оно как бывает. Бог дал, Бог и взял. Дети часто умирают. Такова воля Божья!..

После смерти Мадлон Анжелика стала еще более нелюдимой и, пожалуй, даже совсем непокорной. Она делала все, что взбредет в голову, часами сидела одна где-нибудь в укромном уголке. Ей запретили ходить в огород и в сад. Но она все же ухитрялась проскользнуть туда. Монахини даже подумывали о том, чтобы отослать ее домой, но барон де Сансе, несмотря на денежные затруднения, которые он испытывал в связи с гражданской войной, очень аккуратно вносил плату за обеих дочерей, чего нельзя было сказать о многих других родителях. Кроме того, Ортанс обещала стать одной из самых примерных воспитанниц своего выпуска. Из уважения к старшей сестре оставили и младшую. Но махнули на нее рукой…

И вот однажды, в январе 1652 года, Анжелика – ей только исполнилось пятнадцать лет – заняла свое излюбленное место на монастырской стене в саду и, греясь на скупом зимнем солнышке, с любопытством принялась наблюдать за прохожими, сновавшими взад и вперед.

В эти первые дни года в Пуатье царило большое оживление, так как в город только что прибыли королева-мать, король и их сторонники. Бедная королева, бедный юный король! Из-за вечных мятежей им приходилось скитаться по всей стране. Они только что сражались в Гиени с принцем Конде и вот, на обратном пути, остановились в Пуату в надежде сторговаться с мессиром де Тюренном, который держал в своих руках всю провинцию от Фонтене-ле-Конта до самого океана. Шательро и Люсон, бывшие протестантские крепости, присоединились к маршалу-гугеноту, но в Пуатье, вспомнив, как сто лет назад еретики разгромили в городе церкви и вздернули мэра, раскрыли городские ворота королю.

Теперь рядом с юным монархом была одна лишь испанка-мать в черных одеждах. Весь народ, вся Франция так настоятельно требовали: «Долой Мазарини! Долой Мазарини!» – что кардинал в своей красной мантии в конце концов вынужден был уступить. Он оставил королеву, которую любил, и бежал в немецкие земли. Но даже его отъезд не потушил разгоревшиеся страсти…

Прижавшись к монастырской стене, Анжелика слушала гул взбудораженного города, доносившийся даже сюда, в отдаленный квартал.

Проклятия кучеров – кареты то и дело застревали на узких кривых улочках, – смех и перебранка пажей и служанок смешивались с ржанием лошадей. И, перекрывая весь этот шум, над городом гудели колокола. Анжелика уже научилась узнавать их по голосам: вот этот – Святой Илер, это – Святая Радегонда, самый низкий бас – Нотр-Дам-ла-Гранд, а те, тоже низкие, – с Сен-Поршерской башни.

Вдруг внизу, у стены, появилась вереница пажей, в своих атласных и шелковых костюмах напоминавших стаю экзотических птиц.

Один из пажей остановился, чтобы завязать бант на туфле. Выпрямляясь, он поднял голову и встретился взглядом с Анжеликой, которая сверху наблюдала за ним.

Паж галантно взмахнул шляпой, взметнув столб пыли:

– Приветствую вас, мадемуазель. Видно, вам не очень-то весело там, наверху.

Он был похож на тех пажей, которых она видела в замке дю Плесси: на нем были такие же широкие короткие штаны с буфами, по последней моде, отчего ноги у него казались длинными, как у цапли. Но в общем-то, он был довольно милый – загорелый, смеющийся, с вьющимися каштановыми волосами.

Она спросила, сколько ему лет. Он ответил, что шестнадцать.

– Но вы не беспокойтесь, мадемуазель, – добавил он, – я умею ухаживать за дамами.

Он бросал на нее нежные взгляды и вдруг протянул руки:

– Идите сюда.

Анжелику охватило какое-то радостное чувство. Ей почудилось, будто ворота унылой и мрачной тюрьмы, за стенами которой она изнывала душой и телом, вдруг распахнулись. Очаровательная улыбка пажа сулила ей что-то приятное, сладостное, по чему она изголодалась, как во время Великого поста.

– Идите сюда, – прошептал юноша. – Если хотите, я отведу вас в особняк герцогов Аквитанских, где разместился королевский двор, и покажу вам короля.

Чуть поколебавшись, Анжелика подобрала полы своей черной суконной накидки с капюшоном и крикнула:

– Ловите меня, я прыгаю.

Паж раскинул руки, и она оказалась в его объятиях. Оба расхохотались. Он живо обнял ее за талию и увлек за собой.

– А что скажут ваши монахини?

– Они привыкли к моим причудам.

– А как же вы вернетесь?

– Позвоню у ворот и попрошу милостыню.

Паж фыркнул.

Попав в водоворот городских улиц, Анжелика словно опьянела. Среди сеньоров и дам, роскошные туалеты которых вызывали восхищение у провинциалов, сновали торговцы. У одного из них паж купил две палочки с нанизанными на них жареными лягушачьими лапками. Коренной житель Парижа, он находил это лакомство весьма занятным. Они уплетали лапки с огромным аппетитом. Паж сказал, что его зовут Анри де Рогье и он состоит на службе у короля. Молодой король – веселый малый, иногда он покидает важных господ своего Совета ради удовольствия побренчать на гитаре с друзьями. А еще при дворе находятся очаровательные итальянские куколки – племянницы кардинала Мазарини, хотя сам кардинал был вынужден покинуть Францию.

Болтая, паж потихоньку увлекал Анжелику подальше от оживленных улиц. Она заметила это, но промолчала. Всем своим существом она трепетно ждала чего-то.

Вдруг паж остановился, легонько подтолкнул Анжелику к двери какого-то дома и принялся осыпать ее пылкими поцелуями, бормоча какие-то избитые и смешные слова:

– Ты красивая… у тебя щечки как маргаритки, а глаза зеленые, как лягушки… Лягушки на болоте… Стой спокойно. Я хочу расстегнуть твой корсаж… Позволь мне. У меня есть в этом деле сноровка… О! Никогда я не видел таких славных и белых грудок… И крепких, как яблочки… Ты мне нравишься, подружка…

Она не мешала ему говорить глупости, ласкать ее. Слегка откинув голову назад, к замшелой каменной стене, она бездумно глядела в голубое небо, на фоне которого вырисовывался щипец крыши.

Теперь уже паж молчал, дыхание его становилось все чаще. Охваченный волнением, он несколько раз с досадой оглядывался. Улица была тихая, но все же время от времени на ней кто-нибудь появлялся. А тут еще пробежала веселая компания студентов. Заметив притаившуюся в тени парочку, они дружно заулюлюкали.

Юноша отпрянул от Анжелики и топнул ногой:

– О, я в бешенстве! В этом проклятом провинциальном городишке все дома битком набиты. Даже знатные сеньоры вынуждены принимать своих любовниц в прихожей. Где же, я тебя спрашиваю, нам найти укромный уголок?

– Нам и здесь хорошо, – прошептала Анжелика.

Но ему этого было мало. Взгляд его упал на кошелек с мелочью для раздачи милостыни, который болтался у него на поясе, и лицо его просветлело.

– Идем! Мне пришла в голову одна мысль! Сейчас мы отыщем достойные нас палаты.

Он взял ее за руку и бегом потащил за собой по улицам к площади Нотр-Дам-ла-Гранд. Анжелика провела в Пуатье больше двух лет, но совсем не знала города. Она с восхищением разглядывала фасад собора, изящный, словно индусский ларец, с колоколенками в виде сосновых шишек по углам. Казалось, что камень расцвел под волшебным резцом мастера.

Юный Анри сказал своей подружке, чтобы она подождала его у входа. Вскоре он вернулся с довольным видом, держа в руке ключ.

– Ризничий предоставил мне на время кафедру.

– Кафедру? – удивленно переспросила Анжелика.

– Подумаешь! Он не впервые оказывает подобные услуги несчастным влюбленным.

Он снова обнял ее за талию, и они спустились по ступенькам в собор, который от времени чуть осел.

Анжелику поразили мрак и прохлада, царившие внутри. Церкви Пуату – самые мрачные во всей Франции. Под тяжеловесными сводами, покоящимися на массивных колоннах, скрывается в полумраке старинная настенная роспись, и, только привыкнув к темноте, глаз начинает постепенно различать яркие, живые краски. Анжелика с пажом молча продвигались вперед.

– Мне холодно, – прошептала Анжелика, запахивая накидку.

Анри покровительственно обнял ее за плечи, но его возбуждение прошло, и теперь он выглядел оробевшим.

Он раскрыл первую дверь величественной кафедры, затем поднялся по ступенькам в ротонду, откуда читают проповеди. Анжелика машинально следовала за ним.

Они сели на пол, покрытый бархатным ковром. Церковные своды, мрак, наполненный запахом ладана, как видно, подействовали на предприимчивого юнца успокаивающе. Он снова обнял Анжелику за плечи и нежно поцеловал ее в висок.

– Какая же ты красивая, подружка моя, – вздохнул он, – ты куда лучше всех этих знатных дам. Они только дразнят меня и смеются надо мной. Мне порою так тошно бывает, а я должен им угождать. Если бы ты знала…

Он снова вздохнул. И вдруг лицо его стало по-детски простодушным.