Узел 4.0

Октябрь 1944 г.

– Жил-был у бабушки серенький козлик...

В кубрике стоящего на бочке линейного крейсера было занудно и лениво.

– Жил-был у бабушки серенький... такой, понимаешь, козлик...

На трехъярусных шконках разлеглись матросы. Вечер, «личное время». Можно писать письма, можно играть в шахматы, можно пойти в библиотеку и взять почитать чего-нибудь.

– Бабушка козлика очень любила...

Немаленького роста матрос-артиллерист задумчиво поглаживал полоски на своем тельнике, побуркивая себе под нос.

– В лес за веревочку писать, понимаешь, водила...

Матросам было скучно. Не только, впрочем, матросам. Корабли почти всего Балтийского флота теперь базировались на датские порты, и только «тяжелая бригада» сидела в скучном Пиллау, как ушибленная подушкой. После нескольких месяцев напряженной, максимально похожей на настоящую войну, да и граничащей с ней учебы контраст был особенно разительным. Почти не ходили в море, почти не стреляли, сидели и ждали чего-то. Сходы на берег вроде бывали – но куда подашься на вытянутых Косах и в махоньком, изученном уже вдоль и поперек, очищенном от местного населения городке? Днем всякие учения, классы, чистка стволов, иногда шлюпочные гонки с экипажами нескольких базирующихся на Пиллау тральщиков и сторожевиков или зашедшего «на огонек» эсминца, и это все.

– Ох-ох, что ж я маленьким не сдох?..

На Косах морякам давали время от времени погулять, подбирая из песка янтарь, попинать мяч, покидать камешки в серое море. Приходил катер, забирал зазябших, кутающихся в бушлаты, отвозил на корабль – к ужину и опостылевшей койке.

– Учум!

– У?

– Жалеешь, что в пехоте не остался?

Матросу было лень отвечать, но все же какое-то развлечение.

– Не, не жалею... – ответил он после некоторых колебаний, вызванных раздумываниями о том, стоит повыпендриваться или лень.

– А чо так? Все веселее было бы!

– Угу... Особенно по субботам...

– Чего?

– По субботам, говорю, веселее. – Он повернулся на бок, чтобы лучше видеть сверху лежащего на соседней койке собеседника. – Когда баня и танцы. И не в пехоте, а в морской пехоте, это разные вещи. – Матрос, которого назвали Учумом, шумно поскреб выпуклые мышцы груди.

– Эх, погуляли мы... Неделю вшей кормишь в окопе, потом топаешь куда-нибудь, режешь проволоку ножиком, ползешь себе носом в грязюку, из пулемета по тебе стреляют... Красота!

Матрос на соседней койке засмеялся.

– А тут, понимаешь, баня... Фельдшер тебя осматривает, кино кажут. Не, я свое отбегал... Буду снаряды таскать, раз такой здоровый вырос.

– А как же тебя отпустили с бережка-то?

– А я знаю? – Учум развел руками. – Приказ пришел, всех, кто с плавсостава еще жив остался, обратно на корабли. Хотя вроде самый кипеж пошел, матрос-то в обороне сидеть не любит...

В морской пехоте, конечно же, было значительно веселее. Морячков, собранных с погибших или недостроенных кораблей и с береговых служб, обмундировали в защитное, выдали винтовки и без всякой подготовки бросили в прорыв, контратаковать. Рев атакующей в тельниках нараспашку, в бескозырках вместо касок матросни, которая, выставив перед собой штыки и дико матерясь, неслась огромными прыжками вверх, на уставленную плюющими огнем пулеметами высоту, смел немцев не хуже реактивных снарядов. Когда они ворвались наверх, ни одного убитого немца там не было, так же как и живого – только брошенные пулеметы и загаженные траншеи. И слава Богу, потому что патронов выдали только по две обоймы на человека, а гранат не выдали совсем. Лишь после первых нескольких боев им наконец удалось приобрести вид, подобающий бравым матросам, – висящие на ремнях гранаты и подсумки, оттопыривающиеся от пистолетов карманы, ножи, которые висели на таких длинных ремешках, что напоминали кортики.

Когда бригаду переформировали в третий раз за два месяца, в роты стали приходить моряки с самых боевых специальностей – рулевые, зенитчики, электрики, которых нужно готовить многими месяцами. Стране было совсем туго, и в цепь слали всех. Чудо, что кто-то еще выжил после полутора лет такой жизни. Потом стало легче. Морская пехота стала слишком ценным куском мяса, чтобы так просто бросать ее на колючую проволоку. Теперь они атаковали как положено, с артподготовкой, с разведкой, один раз даже с приданными гвардейскими минометами. Это была вообще песня: пейзаж выглядел как пустыня Кара-Кум после пьянки верблюдов – ни травинки, ни кустика. Учум, которого тогда звали Эфой, чуть не обделался еще, когда над головой с раздирающим уши свистом прошли первые серии похожих на головастиков «Андрюш», потом впереди шарахнуло и белое пламя поднялось метров на тридцать. Когда они побежали вперед, это даже нельзя было считать атакой – по ним даже никто не стрелял.

А потом все это кончилось, пришел приказ, и человек пятнадцать из батальона, все бывалые ребята, отправились в распредпункт в Риге. А оттуда по кораблям. На огромном крейсере было еще человек тридцать вернувшихся с пехотного передка, хотя ни одного с его родной бригады. Переименованный в Учума Эфа одиноким чувствовать себя не привык, но ему действительно не всегда было уютно в комфорте и покое бронированного нутра крейсера. Из окопов он вынес одинокую медаль, две пули в бедре, осколок в заднице, полное презрение к смерти и знание жизни, которое даже не говорило ему, а кричало сейчас: просто так баня по субботам в военное время не бывает. За это придется платить, и скоро. И не только ему, но и всем остальным тоже – тем, кто сейчас пишет домой письма, в которых нельзя даже упоминать, на каком именно корабле ты служишь.

Не намного веселее было и в каюте младшего начсостава номер тринадцать, принадлежащей штурманам. Нравы в уплотненной шестиместной каюте отличались от матросских не сильно, да и обстановка тоже – разве что койки стояли в два яруса, а не в три, и были занавешены веселенькими ситцевыми занавесочками на колечках. Здесь тоже использовались в основном прозвища: Штырь, Леха, Зуб... Все были молодыми и повоевавшими минимум пару лет. С тральщика, с канонерки, с потопленного «Эмденом» торпедного катера, с эсминца, еще один с тральщика. Евгений, у которого прозвища не было, пришел с черноморской «Парижской Коммуны». Вот такая веселая гоп-компания.

У младших офицеров развлечений тоже было не особо много. Леха, к примеру, развлекался зазубриванием наизусть звездных атласов, Зуб – изучением английской морской терминологии, и все поголовно – попытками кого-нибудь склеить в стылом, чихающем через разбитые пулями окна городке.

«Сядьте, дети, в круг скорее, речь пойдет о гонорее...» – мелодично продекламировал Коля Штырь, не отрываясь от одолженной в библиотеке брошюрки, и снова заткнулся. Остальная присутствующая троица резалась в морской бой «по-адмиральски», то есть каждый одновременно против двоих. В двадцать два с мелочью с вахты пришел сменившийся старлей, поприветствовавший всех довольно неожиданным образом:

– Здорово, покойнички!

Отложившая блокноты троица и оторвавшийся от санпросветброшюры Штырь удивленно воззрились на вошедшего в кубрик.

– Это почему же мы покойнички? – очень осторожно поинтересовался наконец один. Остальные изобразили в воздухе вопросительные знаки пальцами, как у них было принято.

– На мостике шорох, будто отряд тральщиков приходит сегодня ночью, а дивизион эсминцев – к семи утра. Идем в Кронштадт завтра.

– Здорово!

– Вот это новость!

Довольный Штырь швырнул книжку вниз и прыжком слетел с верхней койки.

– Погодь, а покойники при чем?

– Ну как же, не за пирогами, чай, идем...

– Слушай, да хватит тут себе «тайну заколоченного чердака» строить, говори толком, что услышал, а то сейчас бить будем.

– Ага!

– Ладно, тогда слухайте: в Кронштадт идем буквально на несколько дней, так что развлечений не предвидится. На нас и Иванова будут ставить всякое новое радио, и заменят часть боезапаса. По дороге – учения по приему топлива на ходу. Ни о чем пока не подумали?

Ему никто не ответил, все молчали.

– Двоих, сказали, командируют в город в управление картографии, и тоже, наверное, не за урюком. Кто со мной поедет?

– Я!

– Идет, ты первый сказал. Остальные остаются и грузят всякое барахло.

– Сокол ты мой ясный, – Алексей поковырял мизинцем в ухе, демонстрируя недопонимание. – Кепско уразумил, глупарь такой, а че прямо не сказал никто, куды мы потом направимся, а?

Старлей осмотрел его сверху вниз, прищурившись.

– Ты мой умный... Не-а, все, как и ты, в недоумении. То ли забьем погреба репой и капустой и будем угощать датчан, то ли...

– М-да... Вот это новость... Коля, ты сегодня в читалке был, в газетах ничего особенного не видел? Типа там, «Злобные буржуйские агрессоры испытывают тяжелое похмелье... И просят героических советских штурманов поскорее освободить от них угнетаемый пролетариат... Пока им совсем не сплохело...».

– М-да... – согласился Зуб. – Это могло бы дело объяснить.

Штырь отрицательно покачал головой, «все как обычно». Из-за двери было слышно, как кто-то, топоча ботинками, промчался по коридору в направлении носа. Штурмана переглянулись и, не сговариваясь, начали одеваться.

– Что бы это значило, «заменить часть боезапаса»? – поинтересовался Штырь. Никто не ответил, только пара человек пожала плечами. Линкор и крейсер всегда имели в погребах полные боекомплекты для все калибров.

– Посвежее, может, порох возьмем... Или заряды поразнообразнее...

Подумав, Штырь кивнул, согласившись. Из всего теоретического многообразия зарядов для главного калибра на «Советском Союзе» имелись только боевой и стокилограммовый согревательный, поскольку других промышленность не выпускала. На «Кронштадте» выбор был чуть побольше – за счет пониженно-боевого. Золотой мечтой каждого артиллериста была стрельба усиленно-боевым по бронированной цели, такой выстрел должен был протыкать даже современные линкоры почти насквозь. Было неизвестно, кто из руководителей промышленности отправился валить лес и копать каналы, но пока таких зарядов не было – печальная реальность жизни.

Четверка, озираясь вокруг, направилась в сторону кают-компании, где был шанс встретить кого-нибудь из свободных старших офицеров и задать ему парочку наводящих вопросов. По дороге обсуждались возможные варианты казавшегося сейчас неотвратимым боевого применения эскадры – слишком ценной, чтобы не нужно ей рисковать, и еще раз слишком ценной, чтобы просто стоять на якоре, точно в тыловом порту.

В кают-компании удалось найти вторпома Чурило, молча курившего перед уставленным чайными принадлежностями отдельным невысоким столиком меж двумя диванами. После положенных уставных фраз он с улыбкой пригласил молодых офицеров присоединиться к чаепитию, что штурмана с удовольствием и сделали. После минут пяти ничего не значащих слов Коля Штырь, бывший в компании за старшего, рискнул наконец прямо поинтересоваться у Чурило новостями. Вторпом задумался, видимо, решая, стоит ли делиться с молодежью тем, что он, скорее всего, уже знал. В итоге уже сформировавшееся уважение к профессионализму и опыту молодых моряков победило, подкрепленное тем фактом, что сходов на берег уже не предвиделось.

– Да, это вы, ребята, верно поняли, что в Пиллау мы уже не вернемся, – заметил он. – А зачем необходим поход в Кронштадт, объяснять, наверное, не нужно... Выгрузка боезапаса, докование, покраска, текущие работы по механизмам, потом снова погрузка боезапаса и припасов, и вперед, в открытое море. Что в мире творится, вы все знаете, не сегодня-завтра фрицы стакнутся с союзничками и попытаются нам вместе шею намылить. Так что, штурмана, зубрите лоции Скагеррака... И Каттегата... Слова-то какие... – Он глубоко затянулся, глядя в потолок. – Я их лет двадцать уже не слышал...

– Крейсера с нами пойдут? – подобравшиеся от серьезности разговора офицеры смотрели на Чурило, как попы на алтарь.

– Ну, до некоторых широт пойдут. А потом сами, ножками. Главное, проливы пройти так, чтобы ни одна сволочь, – кавторанг сжал кулак так, что побелела кожа, – не засекла. А это сложно. Но если нас запрут в Балтике – финиш, корабли можно было и не строить, все равно врагов у нас здесь не осталось...

Да, врагов у Советского Союза становилось все меньше – по мере того как фронты, толкаясь локтями, будто бегущие по узкому коридору люди, продвигались все дальше на запад. 20 октября советские и югославские войска освободили Белград и прошли по его улицам под двумя флагами, осыпаемые поздними осенними цветами из рук плачущих от счастья горожан. Это было настоящее боевое содружество славян – партизан маршала Тито, несколько долгих лет в неравной борьбе изматывавших немецкие армии, и воинов трех десятков народов, носящих одинаковые погоны армии советской. Никакие политические игры и сопливые пропагандистские лозунги не могли сделать того, что сделала с людьми общая победа над сильным и умелым врагом.

К сорок четвертому году в характере советских людей очень многое изменилось. Помимо массы личных черт и особенностей, сводимых естественным отбором к умению выживать в сложных и многообразных проявлениях войны, начинал главенствовать один фактор. К сорок четвертому году советские люди начали себя уважать. Находящийся лицом к лицу со смертью человек уже не особо боялся страшного и сурового сотрудника особого отдела, уже не слишком трепетал перед большим начальством – потому что начальство далеко, а смерть рядом. Фронтовики знали, что они могут, они уважали врага и знали, что сами сейчас внушают ему уважение. Строгое выражение на лице дивизионного особиста уже вызывало не столько трепет, сколько внутреннюю ухмылку, поскольку «кум» в атаки не ходил, и попытка напугать фронтовиков грозно сдвинутыми бровями воспринималась как насмешка. Фронтовики, вернувшись после Победы домой, собирались открывать двери начальственных кабинетов ногой. Где вы были, товарищ начальник, когда мы горели в танках, тонули на переправах, загибались от ран в госпиталях? В тылу были? Вот то-то же!

И только очень немногие понимали, что все, что ты делаешь на войне, не имеет для тебя практически никакого значения. Если солдат струсит, бросит оружие, его расстреляют перед строем или, если повезет, отправят в штрафроту с каким-то еще шансом вернуться. Но когда все это закончится, то честно и смело воевавших солдат задавят тыловые хари, у которых всегда будет больше медалей и лычек, всегда больше здоровья и сил – потому что они не мокли и не мерзли, лучше жрали и не перелопачивали кубометры земли, чтобы остаться живыми. И оружие у фронтовиков отнимут, и заставят снова бояться говорить о том, что они видели, что они думают. «Ах, говоришь, в Померании воевал? Интересно-интересно... А как там немцы живут? Что? Советские люди, по-твоему, живут не лучше? Ах ты сволочь троцкистская!!!» И фронтовик, озираясь, выбежит из кабинета и будет долго еще дрожать, не зная, придут за ним или нет, и снова будет опускать взгляд, наткнувшись на гордого и презрительного лейтенанта НКВД, идущего по улице с видом хозяина. Но до этого было еще далеко.

Эскадра покинула стылый город в десять утра, после дозаправки пришедших с небольшим опозданием эсминцев. Развернувшись уже в акватории в походный ордер и выйдя за тральщиками через проход между увенчанными маячками молами, тяжелые корабли, растопырив стволы зениток, наконец-то начали отдаляться от берега. Погода была для октября вполне приличная, и над эскадрой кругами ходили несколько МБР[65], базировавшихся на разлохмаченный авиацией немецкий гидроаэродром на Косе. К вечеру сменяющие друг друга противолодочники отстали, и эсминцы сомкнулись теснее.