12

На вокзале Лену встречала мама, Вера Петровна. За полгода, что они не виделись, она успела чуть-чуть постареть. Во всяком случае, Лена сразу увидела два тоненьких полукруга незнакомых морщинок вокруг губ — и сердце ее сжалось от жалости, нежности и любви.

Сумки у Лены были тяжелые, и она обрадовалась, что сразу же подвернулся таксист и носильщик в одном лице.

Встреча с городом после обычно полугодовой разлуки всегда была нежной и трогательной. Выдержать целый год у Лены никогда не хватало сил: она или делила отпуск пополам, или, как в этот раз, срывалась на неделю-две за свой счет.

Она продолжала любить Рязань, несмотря на то что Север занимал в ее душе столько места, что, думалось, ничего больше поместиться там уже не могло.

Обычно Лена начинала волноваться, когда поезд, проделав полпути от Москвы до Рязани, начинал вдруг, как ей казалось, плавно замедлять ход. Сердце постоянно радостно замирало: вот уже Луховицы, а вот Рыбное, почти дома. Полчаса от Рыбного начинали тянуться особенно долго, и сладостная мука ожидания так распирала грудь, что было больно и тяжело дышать.

Сейчас, когда они ехали с мамой в такси, Лена, всматриваясь в улицы, скверы, лица домов, ловила себя на мысли, что все это за время ее отсутствия вроде бы и не могло измениться, но, как обычно, казалось новым и немного чужим. И необходимо было какое-то время на узнавание-привыкание. Но его, то есть времени, нужно было совсем чуть-чуть — и вдруг словно завеса какая-то спадала, все становилось по-прежнему родным, близким, понятным и самым лучшим на свете.

Особый восторг всегда охватывал, когда ехали мимо Кремля. Знакомый вид с золотым шпилем колокольни и звездными куполами Успенского собора открывался еще с площади Ленина и некоторое время стоял прямо перед глазами. Потом — плавный изгиб дороги, и нарядный комплекс на набережной оставался слева и пробегал мимо уже досадно быстро.

Вера Петровна, зная особенность дочери не разговаривать в такси, все же периодически спрашивала:

— Ну как ты там?

— Все хорошо, мамочка, — отвечала Лена. Спрашивая, Вера Петровна с волнением и надеждой всматривалась в лицо дочери. А Лена, стараясь отвечать как можно более беззаботно, страдала оттого, что не может ничем порадовать маму, которой, конечно, было очень трудно мириться с тем, что ее Лена, умница и красавица, до сих пор одна.

Едва Лена с мамой переступили порог, как примчалась одноклассница Ольгунчик (о ней — разговор впереди), а следом пришла соседка баба Зоя. Они бросились Лену обнимать, целовать, тискать и расспрашивать, оттеснив Веру Петровну, которая, моментально обидевшись, ушла в свою комнату.

Усадив бабу Зою и Ольгунчика пить чай, Лена пошла за мамой.

Вера Петровна сидела в своем любимом кресле, положив на колени руки. По щекам ее текли слезы.

— Мам, ну прости, я же не виновата, — наклонилась к ней Лена и потерлась носом о ее плечо.

— Не виновата, а зачем прощения просишь? — поинтересовалась мама. С обидой поинтересовалась. — Иди к ним, что ж ты их бросила…

— Мамочка, ну что ты такое говоришь? Я за тобой пришла. Пойдем выпьем за встречу.

— Не пойду, — сказала мама твердо.

— И так всегда, — обиделась теперь Лена.

— Вот именно, — подтвердила мама.

Конечно, как только баба Зоя с Ольгунчиком ушли (правда, случилось это не очень скоро), Вера Петровна с Леной сразу же помирились. И проболтали полночи.

Про Буланкина Лена маме ничего говорить не стала. Зачем? Ничего ведь не ясно. Рассказывала про работу, про Званцеву, про Оксану. А мама — немножко про одиночество, немножко про болезни, а главное, про то, как недавно был в отпуске старший брат Лены Саша, со всей семьей.

Саша — капитан третьего ранга, подводник, служил (как я уже говорила) на Дальнем Востоке. Приезжал в отпуск в Рязань с женой и сыновьями-погодками в лучшем случае раз в три года. Больше никак не получалось. Последний раз Лена видела его самого и его мальчишек, тогда еще совсем маленьких, лет шесть назад. Конечно, очень скучала, но писем не писала, только открытки ко всем праздникам посылала, а Саша исправно ей звонил раз в месяц, если, разумеется, не был в море.

Мама показывала фотографии, рассказывала взахлеб про внуков, которые «просто на голове все время стояли», возмущенно удивлялась спокойствию Сашиной жены — «никакого воспитания детям не дает», восхищалась Сашей, таким умным, таким красивым, таким деловым — он и ремонт на кухне успел сделать («Видишь?» — «Здорово!» — в который уже раз восторгалась Лена), и оградку на папиной могилке покрасил, и батареи в Лениной комнате заменил.

Уснули Лена с мамой только под утро, умиротворенные, довольные друг другом, почти счастливые.

А теперь я расскажу вам про бабу Зою и Ольгунчика. Хорошо?

Сначала, пожалуй, про Ольгунчика. Почему ее называли именно так? Да кто ж знает, привязалось когда-то давно, классе в пятом (кажется, Лена, с которой они сидели за одной партой, и начала ее так звать), с тех пор и пошло — Ольгунчик да Ольгунчик. Как вы поняли, она была школьной подругой, связь с которой за все Ленины северные годы сумела удивительным образом сохраниться. Нельзя сказать, что они вели бурную переписку, но периодически отправляли друг другу весточку, когда бывало особенно тяжело.

Особенно тяжело чаще бывало Ольгунчику. Психика ее не всегда выдерживала жизнь как таковую и периодически давала сбои. Серьезные сбои. Правда, в такие моменты она никаких писем никому не писала, а спала или тихо бродила по длинным коридорам психоневрологической клиники, успокоенная и уведенная от жизненной суеты, непосильных вопросов и проблем большими дозами амитриптилина. Потом, когда болезнь отступала, Ольгунчик непременно писала Лене большое-пребольшое письмо, где подробно, но абсолютно непонятно, прибегая к замысловатым образам и иносказаниям, сообщала, где она побывала и что ее туда привело.

Когда Лена приезжала в отпуск, то большую часть времени она проводила в бесконечных разговорах о жизни с Ольгунчиком, у которой всегда на все были свои взгляды, чрезвычайно оригинальные, большей частью не совпадающие с обывательскими, и с Лениными в том числе.

На фоне своей неординарной подруги с отклонениями в психике Лена испытывала гамму сложнейших чувств: с одной стороны, ощущение своей бездарности, пресности, а с другой — сознание того, что и у нее с психикой дела обстоят не так хорошо, как хотелось бы, раз она, не совпадая во взглядах с Ольгунчиком, понимает и принимает все, что от той исходит.

Болезнь Ольгунчика под названием «цикламия» проявилась впервые на школьных выпускных экзаменах, когда она, взяв билет по истории, вдруг забилась в истерике. Сквозь рыдания пытались пробиться слова: что-то о Курской битве. Но понять ничего было нельзя. Ольгунчика сначала отпаивали, потом уговаривали, потом поставили «четыре» и отпустили с Богом. На других экзаменах все как-то обошлось.

Потом была учеба в музыкальном училище по классу скрипки, потом замужество, рождение дочки и… связанная с этим попытка самоубийства: Ольгунчик поняла, что ей ни за что не справиться с этим крохотным существом, у которого такие тоненькие ручки, и ножки, и шейка.

Но постепенно все, казалось, наладилось. Муж Женя любил, дочка Сашура росла. Но им, по существу, негде было жить: и собственная мать, и свекровь выносили Ольгунчика с трудом, как, впрочем, и она их.

Молодая семья Медведевых ушла в общежитие.

В те благословенные времена, когда все по месту работы стояли в очередях на ковры, когда ездили в Москву за финскими сапогами и за колбасой, была надежда на получение собственной квартиры. Но с перестройкой светлая эта мечта (ковры, надо заметить, были припасены на каждую стену будущей квартиры) сменилась угрюмой и незыблемой уверенностью в том, что маленькая комната, замызганная кухня и санузел на четыре семьи — это навсегда. Некогда любимый муж стал для Ольгунчика постылым, соседи — просто невыносимыми. И дело закончилось больницей. Потом был развод, причем дочка Сашура пяти лет отправилась жить с папой к его родителям. В связи с этим — снова больница. Но Ольгунчик, оставшись в ненавистной комнате в общежитии, несмотря ни на что, выкарабкалась — и постоянной клиенткой клиники, как это чаще всего бывает, к счастью, не стала.

Она рассказывала Лене, что вернул ее к жизни Денисов. О, Денисов! Это отдельная история, не рассказать которую я никак не могу.

Кстати, вы очень ошибаетесь, милые читатели, полагая, что речь пойдет о любви. Хотя… о любви, конечно. В широком и высоком понимании этого слова.

Евгений Иванович Денисов был совершенно удивительным человеком. Совершенно удивительным. Его знали все, кто имел хоть малейшее отношение к культурной жизни Рязани. Для этих всех его фамилия была лакмусовой бумажкой, определяющей степень принадлежности к городскому бомонду. Она была пропуском, паролем, символом, охранной грамотой и оберегом.

Профессия Денисова называлась — фотохудожник. Но он был известен не только как талантливый фотограф, но и как самозабвенный краевед, досконально знающий все достопримечательности города. Он мог рассказать о каждом сохранившемся старинном доме, о каждом храме, о каждом памятнике и сквере. В его архиве хранились тысячи редчайших снимков, связанных с историей Рязани.

По существу, Евгений Иванович Денисов сам был достопримечательностью города. Его странноватую фигуру (не совсем пропорциональную и слегка асимметричную — одно плечо выше другого, отягощенного — всегда, неизменно — огромным кожаным кофром с фотоаппаратами разного калибра) можно было часто увидеть на какой-нибудь из центральных улиц. Евгений Иванович всегда ходил пешком в фотостудию, где не только творил свои шедевры, но и учил подрастающее поколение, называясь педагогом дополнительного образования Центра детского технического творчества.

Ольгунчик прибилась к этому самому центру в качестве ночного сторожа (с профессией учителя музыки она давно рассталась), пребывая в тот момент в состоянии необузданной эйфории после очередной депрессии. Это ее состояние выдержать, прямо скажем, удавалось далеко не всякому, кто с ней общался. Денисову удалось сразу и удавалось потом. Знал он какие-то такие слова, которые умиротворяли-утишали буйную Оленьку, как он называл Ольгунчика. А Ольгунчик стала называть Евгения Ивановича папочкой, а себя — его дочкой.

Самозваная и не очень воспитанная дочка, конечно, добавила хлопот бедному Денисову, продолжая появляться у него и после того, как от ее услуг сторожа в Центре детского технического творчества отказались.

В денисовскую мастерскую по делу и без дела не только шли признанные и непризнанные таланты, но и забредали городские сумасшедшие, алкоголики и бомжи. Все жаждали общения с Евгением Ивановичем.

Как Денисов находил для всех время и внимание-понимание, одному Богу известно. И оценено, вероятно, могло бы быть только свыше, потому что каждый из страждущих, осознавая свою единственность-исключительность, не подозревал, сколько их таких у Денисова, и соответственно просто не в состоянии был ощутить масштабы необъятной денисовской натуры.

Правда, те, кто знал Денисова поближе, видели, как со временем он научился дозировать отдачу своей энергии, находясь одновременно как бы в двух измерениях: с тем, кто упорно пытался занять хоть маленькое местечко в его сердце и отщипнуть себе на память кусочек его души, и с самим собой, защищая и обороняя эту самую душу.

От слишком сильного натиска посетителей Денисов зачастую спасался еще и книжками. Все поэты и писатели города и области несли и везли ему свои бесценные творения со своими бесценными автографами. Наивные, они не знали, что книжек он не читал вовсе. Зачем ему читать? А главное — когда?

Но Евгений Иванович всех сердечно благодарил и составлял бестселлеры на полку, которая давно была бы уже заполнена, если бы он не раздавал направо и налево подписанные ему экземпляры. Раздавал не насовсем — почитать. Возвращались книги, понятное дело, не всегда, но зато именно благодаря Денисову многие авторы узнавали о существовании друг друга.

Так вот, полка с книгами была его палочкой-выручалочкой. Всем, кто приходил к нему от избытка свободного времени, он подсовывал книжечку (Евгений Иванович так и говорил — «книжечка», и все у него всегда было с уменьшительно-ласкательными суффиксами), давая при этом самые лестные характеристики автору. А сам закрывался в своей лаборатории, чтобы проявлять, закреплять и печатать.

Пришедшие вежливо листали предложенное и терпеливо дожидались возвращения Денисова из темной комнаты. Появившись, он обычно очень удивлялся, что его дождались, и обреченно сдавался на милость победителю.

Единственным человеком, не поддающимся на провокации с книжками, была Ольгунчик. Потому что книжек, как и Денисов, она не читала.

Дочка сваливалась на голову Евгения Ивановича всегда неожиданно. И всегда была абсолютно уверена в том, что ее появление — большой для него праздник. Во всяком случае, она делала все для того, чтобы повеселить-порадовать папочку: появлялась в какой-нибудь очередной, смастеренной своими руками, немыслимой шляпке, приносила тушеную фасоль в горшочке и домашнюю (от мамы) наливку.

— Оленька, — вздыхал Денисов, — ты, как всегда, вовремя.

— Конечно, — хохотала все понимающая Ольгунчик. — Не боись, папочка, я не на очень долго.

Денисов, заранее зная, что из этого ничего не выйдет, каждый раз все-таки пытался подсунуть Ольгунчику книжку. И каждый раз приговаривал:

— Другим дашь книжечку и как хорошо. Ты бы, Оленька, хоть минут десять почитала. И то польза. Для всех.

Ну а если говорить серьезно, то Денисов, успевающий общаться со всеми нуждающимися в его общении, обладал удивительным даром утешить одним-двумя словами того, кто в таком утешении нуждался, подбодрить того, кому не хватало уверенности, усмирить слишком буйных, к которым периодически относилась и Ольгунчик, и всем — дать надежду на светлое будущее.

Ну вот, видите, хотела вам рассказать про Ольгунчика, а получилось — про Денисова.

Вернемся к Ольгунчику, тонкой и ранимой, взбалмошной и шумной подруге Лены Турбиной.

«Скрипка, бубен и утюг», — говорила о самой себе Ольгунчик. Про скрипку и бубен — очень точно, а про утюг — не знаю, едва ли его основательность-тяжеловесность, а главное, плоды его труда могли бы символизировать хоть часть натуры Ольгунчика. Так что утюг в этой фразе — скорее, для ее ритмической завершенности.

Кроме отсутствия дома (общежитие не считается, сами понимаете), одиночества, дочки Сашуры, живущей у свекрови, безденежья, неприкаянности и неприспособленности к жизни была у Ольги Медведевой еще одна беда — ее пьющий младший брат Мишка. Ей бы самой с собой справиться, а тут еще Мишка!

Разница в десять лет обернулась для старшей сестры еще одной драмой жизни, так как заботиться о Мишке изначально пришлось почему-то больше всего ей — Ольгунчику. Кстати, Ольгунчиком она была только для Лены Турбиной и бывших одноклассниц, а мать и Мишка называли ее строго — Ольга, давая понять всю ту меру ответственности, которой так несправедливо наградила ее судьба, нисколько, между прочим, не посчитавшись ни с характером Ольгунчика, ни с ее желаниями.