11

В день концерта с самого утра, не прекращаясь ни на секунду, лил дождь. Он был такой сильный, что настигал всех даже в троллейбусе: вода проникала отовсюду, по сиденьям растекались лужи и лужицы — и люди не садились, а сбивались в тесные мокрые кучи в том месте, где меньше капало сверху.

Водитель дырявого троллейбуса был в ударе. Весело и азартно он вел свою посудину, которая, громыхая, смело разрезала волны образовавшегося на дорогах моря. Окатываемые лавинами воды окна троллейбуса превратились в иллюминаторы кают третьего класса, в которые бились волны и в которые суши не было видно вовсе.

Лена сбилась, считая остановки, и не могла понять, скоро ли ей выходить. Водитель, увлеченный борьбой со стихией, напрочь забыл о том, что нужно хоть иногда что-нибудь объявлять.

В результате Лена проехала лишнюю остановку. Но лихая бесшабашность водителя передалась и ей, и она, нисколько не расстроившись, зная, что в запасе у нее есть время, побрела-поплыла по тротуару назад, к цирку.

Зонт был почти бессилен перед упругими хлыстами воды и спасал только голову и плечи; юбка, облепив ноги, мешала идти; вода хлюпала в парадно-выходных туфлях. И все это безобразие возвращало к жизни. Давало надежду. Смывало тоску. Радостно будоражило.

Народу у цирка было мало. Рано еще, решила Лена. Но, подойдя ближе, она увидела огромное объявление, которое сообщало: «В связи с болезнью… Переносится… Приносим извинения».

Как же это? Ведь она так ждала… Легкая неровная трещинка пробежала где-то внутри, там же что-то щелкнуло — и погасло.

Лена сдала билет. Домой не хотелось. Никуда не хотелось. Но ноги сами собой повели к Денисову, до мастерской которого от цирка было рукой подать.

— Леночка, светлый образ! — как всегда искренне, обрадовался Евгений Иванович мокрой как курица Лене. — Заходи, гостем будешь. Да ты вся насквозь!

— Ага, — сказала Лена, уже стуча зубами. — Знаю, не выгоните. Погреться зашла.

— Вот и умница. Вот и умница, — заприговаривал Денисов, помогая Лене снять легкую куртку, у которой сухой была только верхняя часть, а рукава и полы можно было выжимать.

— Леночка, да у тебя и юбочка совсем мокрая, — жалостливо покачал головой Денисов. — И колготочки, наверное. Ты как зайчик, который со скамейки слезть не мог, весь до ниточки промок.

— Как зайчиха, — засмеялась Лена.

Она стояла пока еще у двери. Стояла на одной ноге, потому что с другой сняла туфлю и соображала, куда бы вылить из нее воду.

— Сейчас, сейчас, — засуетился Денисов.

И уже через секунду Лена сидела на стуле и трясла обеими туфлями над ванночкой для реактивов, добиваясь, чтобы вылилось все до последней капли.

Снова надевать мокрые туфли на действительно мокрые колготки совсем не хотелось. Но Евгений Иванович уже нес из соседней комнаты синий рабочий халат, тапки и обогреватель.

— Леночка, халатик чистый, я его недавно только стирал. И тапочки, видишь, как пригодились. Это мне на Новый год друг подарил. Славик Сорокин. Он у меня часто бывает. А я разве тебя с ним не знакомил?

Лена отрицательно помотала головой: нет, не знакомил.

Через некоторое время куртка Лены, ее юбка, колготки и пиджак (он тоже умудрился промокнуть) висели на лесках, протянутых через всю мастерскую, вместе с досыхающими негативами, а сама Лена в широком синем халате Денисова и его мягких тапках в веселую красно-зеленую клетку сидела у стола, вытянув ноги к обогревателю, и ждала чая. Евгений Иванович хлопотал, что-то одновременно рассказывал.

Иногда, обрывая свой рассказ на самом неожиданном месте, он посылал Лене нежный взгляд и говорил:

— Хоро-о-шенькая. И халат этот, Леночка, очень тебе идет. Очень.

Чай наконец вскипел. Но Денисов, забыв о нем, сел напротив Лены и, подперев голову рукой, начал смотреть на нее не отрываясь. Лена нисколько не смущалась, зная, что она для Евгения Ивановича — всего лишь один из объектов, отвечающих его эстетическим идеалам. А он для нее, в свою очередь, не мужчина, а совершенно удивительная Личность, вне пола, вне времени и вне пространства, далекий от будничной суеты, от мелочных человеческих страстишек, то есть от всего, что мешает воспринимать жизнь как светлый, бесценный дар и в ответ на это с благодарностью и восторгом творить ее еще более светлой и еще более высокой — человек будущего, одним словом.

И все-таки Лена не выдержала затянувшегося взгляда и сказала:

— Ну давайте, что ли, чай пить.

— Да-да, Леночка, конечно, — встрепенулся Денисов и снова захлопотал, бегая от стола к холодильнику и от холодильника к столу.

В это время в мастерскую постучали и, не дожидаясь ответа, вошли. Это была компания из двух одинаково белобрысых и одинаково маленьких и худеньких девчонок и долговязого парня, похожего на грача.

Да, было бы глупо рассчитывать, что сюда на «огонек» никто не забредет. И колготки, пожалуй, следовало бы развешивать не на самом видном месте. Но поскольку все это происходило у Денисова, можно было не брать во внимание многие условности.

— Ребятишки, проходите, проходите, — обрадовался и этим пришедшим, как родным, Евгений Иванович. — А у меня вот Леночка сушится. Елена Турбина. Знакомьтесь. Елена — поэтесса. Она нам потом почитает свои стихи. А это ребятишки, которые у меня когда-то занимались. Теперь они студенты, им некогда. Вот Танечка и Сашенька. Они в пединституте учатся. Девочки, на каком вы уже курсе? На третьем? На тре-е-тьем. А Сережа в этом году в сельхозакадемию поступил.

Хрупкие Танечка с Сашенькой и неуклюжий Сережа долго мялись на пороге, раздумывая, проходить им или нет, но уже прикидывая, куда пристроить мокрые зонты.

— Да мы на минуточку, Евгений Иванович, — пробасил Сережа, — мимо проходили, ну и…

Лене, конечно, хотелось посидеть с Денисовым наедине: поговорить по душам, рассказать про все, чем она все последние дни жила, и дышала, и спасалась. Кто бы еще, кроме Денисова, ее понял?

Да, так хотелось, чтобы никто к Денисову сегодня не пришел. И вместе с тем Лена знала, что это невозможно. Не эти ребята, так еще кто-нибудь сейчас завалится. Бедный Денисов… Ему никогда не дают побыть одному. Идут все кому не лень. А Денисов, похоже, почему-то рад (во всяком случае, внешне) им не меньше, чем Лене. И это было обидно.

Денисов засокрушался, что мало еды, и, отведя Сережу в сторонку, пошептался с ним, пошарил в карманах и, сунув ему деньги, отправил в ближайший магазин.

Усадив девочек и сам присев на краешек стула, Евгений Иванович начал им рассказывать, какие хорошие стихи пишет Елена Турбина, а ей — какие это хорошие девочки. Тут же, не усидев долго на месте, он принялся разыскивать папку со снимками, которые были сделаны Танечкой и Сашенькой лет пять назад. Как он все умудрялся держать в памяти?

Найдя и показав-похвалив фотографии Танечки-Сашеньки, Евгений Иванович уже демонстрировал девчонкам книгу Лены и зачитывал отдельные строчки. Зачитывал с выражением, присущим только ему. Очень вдумчиво и очень печально. Когда он проникновенно произнес: «Ты на целую жизнь задержался», — дверь открылась. Но на пороге появился не Сережа, как ожидалось, а некто невысокий, с коротко стриженным ежиком серебристых волос, Лене не известный. Евгений Иванович немедленно обрадовался и ему:

— А это мой старый друг. Я сегодня, Леночка, тебе про него как раз говорил. Славик Сорокин. Точнее, Вячеслав Алексеевич.

— Приветствую честную компанию. Вот проходил мимо… Дай, думаю, зайду к Денисову, — сказал новый гость неожиданно густым и теплым басом, который никак не вязался с его никак не осанистой фигурой. И спросил, раскрывая зонт для просушки: — Где-нибудь пристрою?

— Что же это вы все в такую погоду гуляете? — спросил-посочувствовал Денисов. — Хороший хозяин собаку из дома не выгонит.

— У меня дело было здесь неподалеку, — начал оправдывать свой визит Славик, которому было, как и Денисову, лет пятьдесят или, может, чуть меньше.

Но Денисов, нисколько не интересуясь мотивами прихода к нему Славика, уже рассказывал ему:

— Это Танечка с Сашенькой. Они учатся в пединституте, на литфаке, уже на третьем курсе. Да ты их должен помнить.

Славик покивал: помню, помню. И вопросительно посмотрел на Лену.

— А это Елена Турбина. Она пишет стихи. Вот ее книжка. Леночка МГУ закончила, журналистка…

— Бывшая, — вклинилась Лена и поглубже запахнула синий халат, у которого не было пуговиц и полы которого ей приходилось придерживать скрещенными на груди руками.

Славик перевел заинтересованно-насмешливый взгляд с Лениного лица на руки, потом — на голые Ленины ноги в клетчатых тапочках, которые он для хохмы подарил Денисову на Новый год.

— Вы тут по-домашнему совсем, — сказал.

Лена хотела объяснить, но Денисов уже сам все объяснял, показывая на развешенные по всей мастерской Ленины вещи:

— Леночка шла на концерт. А его отменили. И она промокла. Ну просто вся насквозь, до ниточки, как зайчик на скамейке. Боюсь, не простудилась бы. Сейчас будем чай пить.

— Да не чаю, а водки ей надо, — сказал абсолютно серьезно Славик, взял свой зонт и вышел, бросив на ходу: — Я сейчас.

— Славик водочки сейчас принесет, — сказал Денисов и налил Лене чаю. — А ты, Леночка, пока все-таки чайку выпей. И вы, девочки, попейте чайку. Водочку вам рано еще пить.

Пришел Сережа, принес вафельный торт, конфеты. Он оказался подвижным, шумным, юморным, подсел поближе к девочкам — и у них завязалась своя беседа, состоящая в основном из возгласов «круто» и «вау». А Денисов снова подсел к Лене и снова заглянул ей в глаза:

— Глазки-то у тебя грустные.

— А с чего им быть веселыми? — спросила Лена, моментально настроившись на разговор по душам и забыв, что такого разговора сейчас никак получиться не может.

— Леночка, ты такая красивая. У тебя должен быть любимый мужчина.

— Нету, Евгений Иванович. Не-ту.

— Но это неправильно. — Денисов вздохнул и сокрушенно покачал головой.

— Конечно, неправильно, — тоже вздохнула Лена.

— Надо же как-то искать, — задумался Денисов.

— Как? Посоветуйте.

— А Славик, — встрепенулся вдруг Денисов, — между прочим, не женат. Он тебе понравился?

— Евгений Иванович, миленький, ну как он мне может понравиться? Я его первый раз вижу!

Сказать откровенно, Лена покривила душой. Славик показался ей очень симпатичным.

— А ты ему понравилась, — тихо, но очень воодушевленно говорил Денисов, — я это сразу почувствовал. Ты присмотрись к нему. Он, правда…

Лене уже было интересно. Свободные мужчины с такой красивой сединой и таким приятным голосом встречаются не часто. Но в этот самый момент, когда она уже была готова слушать историю Славика, он и вошел. С большим пакетом.

Несмотря на худощавость и невысокий рост, Сорокин производил впечатление неторопливого и основательного человека. Он поставил пакет у двери, снова раскрыл зонт, снова поискал, куда его можно поставить, и поставил, снял кожаную куртку, повесил ее, вернулся к дверям, взял пакет и направился к столу. Все это — медленно и молча. По пути он, опять же без улыбки, отвел рукой мешающие ему пройти прозрачные макаронины Лениных колготок и наконец оказался рядом с ней. Он поставил на стол сначала бутылку дорогой водки, а потом выложил рядом с ней апельсины, шоколад и еще какие-то вкусности.

— Ну-у, пируем, — протянул удивленно Денисов и, быстро повернувшись к Лене, сделал большие глаза: я же говорил!

Лена поняла, что подобные приступы щедрости у друга Евгения Ивановича случаются, видимо, не часто.

«Ребятишки» активно набросились на еду, наотрез отказавшись от водки, которую им антипедагогично предлагал Сорокин. А Денисов, Вячеслав Алексеевич и Лена активно выпивали. Сначала — за знакомство, потом — за Лену, потом — за Денисова. Закусывать как-то не очень получалось, потому что они много говорили.

Денисовский друг оказался умен и начитан. Просто до безобразия умен и начитан. Все время цитировал Чехова, которого он знал, кажется, наизусть. До сегодняшнего вечера Лена думала, что она тоже любит Антона Павловича. Но, во-первых, оказалось, что не так уж хорошо она его знает; а во-вторых, соглашаться во всем со Славиком, которого она, конечно же, почтительно называла Вячеславом Алексеевичем, было скучно. Поэтому она спорила почти со всеми утверждениями великого писателя, которые сыпались из уст друга Денисова как из рога изобилия. Правда, иногда можно было догадаться, что за чеховские Сорокин иногда выдает и суждения других писателей, и свои собственные.

— Как сказал Антон Павлович, Леночка, женщины без мужского общества блекнут, а мужчины без женского глупеют. Выпьем же за гармонию.

— В этом ваш Чехов, может быть, и прав, — решила согласиться Лена, не зная еще, что скажет дальше.

— А в чем же не прав, позвольте полюбопытствовать? — Славик постоянно вызывал Лену на спор. Ему откровенно нравилось, как она горячится. — Так в чем же не прав Чехов? — повторил Славик, не сводя с Лены всезнающе-всепонимающих прозрачно-серых глаз.

— Я вообще Чехова не люблю, — ответила Лена. Как и положено женщине ответила.

Славик это оценил, захохотал и похлопал в ладоши. И стал смотреть в Леночкины глаза еще более проникновенно и, пожалуй, как ей начало в какой-то момент казаться, восторженно. А она попробовала развить свою мысль о нелюбви к Чехову. Сделать ей это было довольно трудно. И потому, что она все-таки всегда этого писателя, как умела, любила. И потому, что водки было выпито многовато — хотя она каждый раз делала буквально по глотку, но для нее все равно многовато.

— Я не могу понять этого всеобщего поклонения. — Лена с трудом, но все-таки нашла красивые слова, принадлежавшие вовсе не ей, а вычитанные недавно из воспоминаний об Ахматовой.

— Его вселенная однообразно-тускла, его мир покрыт тиной и серой мглой, — мужественно барахталась она в ахматовских словах и мыслях, прикрывая свою неубежденность патетикой голоса и рук. — Его мир — это море слякоти, в котором беспомощно увязли маленькие никудышные человечки… Он принижает всех, особенно женщин, — продолжала Лена уже от себя и удивляясь, почему она раньше не понимала, как права Ахматова, — считая, что вокруг — только пошлость и бездуховность, только обыватели с мелочными запросами. Не слишком, между прочим, благородная позиция: считать себя на рубль дороже.

— Но абсолютно честная и лишенная всяких иллюзий. — Славик немного занервничал. — Да и не на рубль. А на много-много рублей.

— Тем более, — отчеканила Лена и поднялась, давая понять, что спор окончен и последнее слово должно остаться за ней.

— Этот халатик, Леночка, тебе очень идет, — примирительно сказал Денисов.

Евгений Иванович не любил никакого рода споров. И пребывал все это время, пока длилась перепалка межу Славиком и Леной, в легком замешательстве.

Леночка, забыв придерживать разъезжающиеся полы халата, напряженно соображала, что же ей делать дальше. Вот она встала — а теперь что? Денисов на всякий случай пошел снова ставить чайник. «Ребятишки», насытившись, оказывается, давно уже ушли, чего Лена и не заметила. Славик с любопытством взирал на окончательно смешавшуюся и растерявшуюся Лену. Не любящая Чехова, она ему все равно нравилась.

Через полчаса, после чая с лимоном, Лена почувствовала себя увереннее и сказала Славику под ободряющие взгляды Денисова:

— Вы, конечно, меня проводите.

— Конечно, — откликнулся он. — А вы так и отправитесь — в халате и тапочках Евгения Ивановича?

12

Когда Лена рассказала Ольгунчику, что у Денисова познакомилась с Сорокиным, та замахала руками:

— Да знаю я этого Славика! Папочка давно мне его сватал.

— Ты ничего не говорила, — удивилась Лена.

— Было бы что говорить! Зануда жуткий. Человек в футляре. Премудрый пескарь. Как бы чего не вышло. Тоска. Ленка, он тебе не пара! — Все это Ольгунчик выдала почти без пауз. А потом уверенно заключила: — Даже не думай. Там зацепиться не за что.

Но с точки зрения Лены, напротив, зацепиться как раз было за что. Умный — раз. Ироничный — два. И кажется, ищущий серьезных отношений — три. Таковы были доводы разума. У сердца, как водится, доводов никаких не было, но оно уже радостно замирало при мысли о Сорокине.

А Денисов после знакомства Сорокина с Леной, почувствовав, что Славик не на шутку увлечен, хотя и пытается это всячески скрыть, втолковывал другу детства:

— Она живет, как бы это сказать… Тепло и радостно. Вот как. Это бывает редко, поверь. От нее исходит свет.

Понимаешь? Между прочим, Елена в переводе с греческого означает «светлая, сияющая». Чтоб ты знал. И вместе с тем такая незащищенность… Ее хочется оберегать.

И вдруг, вскинув голову и сам засветившись изнутри благородным светом борьбы за счастье всех живущих, Денисов воскликнул:

— Славик, неужели ты не видишь, какая это необыкновенная женщина?!

— Действительно, она очень красивая, — невозмутимо откликнулся Сорокин.

— Да не то ты говоришь! — Денисов расстроился и махнул рукой.

— А сам-то ты чего? — поинтересовался Сорокин.

— Ты о чем? — искренне не понял Денисов. Сорокин мефистофельски захохотал, обнажая ровные белые зубы.

— Зубы у тебя, как у голливудской кинозвезды, — заметил Денисов. — И за что только Леночка на тебя глаз положила?

Сорокин, скрывая свои истинные чувства от Денисова, не мог скрыть их от самого себя. Конечно, Лена ему понравилась. Да какое, черт возьми, понравилась! Он уже спать не мог! И не только от того, что его воображение будоражили разные смелые фантазии, связанные с этой красивой и желанной до зубовного скрежета женщиной. Он не спал еще и потому, что обмозговывал и никак до конца не мог обмозговать, насколько все это может быть серьезно. Ну, постель — дело нехитрое. До этого должно дойти быстро. Сорокин не сомневался в себе по этому поводу. Он не помнил случая, чтобы ему не удалось «уговорить» понравившуюся женщину. Правда, таких красивых, как эта, он, кажется, пока не встречал. Но это, как говорится, детали. Что дальше-то? Сможет ли такая стать хорошей женой, вот в чем все дело.

Печальный опыт и официального, и гражданских браков у Сорокина уже был. Вроде любил, и его любили. А потом — куда все девается? Конечно, пора, наверное, как-то определиться. Матушка была бы рада. А с другой стороны, разве им плохо вдвоем? Маме в ее возрасте привыкнуть к чужому человеку будет трудно, хоть она и говорит, что не сможет спокойно умереть, пока не увидит его счастливым. Вот и пусть живет! Ведь женитьба и счастье, к сожалению, не всегда совпадают. Точнее, совпадают редко. Да и вообще… Менять что-то… Какой он, к черту, молодожен? И детей заводить в таком возрасте… Нет, покой и воля всего дороже. Да, на этом и надо остановиться. Значит… Значит, достанется Леночка, как зовет ее Женька, кому-то другому?! Вот это Сорокину определенно не нравилось. Кстати, почему она, спрашивается, замуж не вышла? А? Лет-то ей не так уж мало, хоть и выглядит… Да… Ну, любовники-то у нее определенно водятся. А кандидатур в мужья наверняка кот наплакал. Так что шансы у Сорокина есть. Определенно. Жениться, что ли? А кто, собственно, сказал, что обязательно нужно жениться? Что он, в самом деле? Как мальчишка, ей-богу!

Сомнения, терзающие бедного Славика, не помешали ему позвонить Лене. Правда, дня четыре он выдержал, решив, что так будет лучше.

Лена на самом деле ждала звонка. Нервничала, кидалась к телефону — и дома, и на работе.

В конце концов они встретились. Слава пригласил Лену в кафе, где они просидели долго, часа три.

Разговор сложился, несмотря на то что Лене было сначала нелегко подстроиться: манера общения Славы, его изысканно-витиеватый слог мешали и отвлекали от главного: от него самого. Но часа через полтора Лена уже могла вполне спокойно слушать Сорокина. Состояние мучительной напряженности — что же такое сказать, чтобы соответствовать? — постепенно ушло. И она стала самой собой. Говорила так, как говорила всегда. Говорила о том, чем жила последнее время: баба Зоя и ее незримое присутствие, Алешка и его неумение жить, мама и их былое непонимание.

Слава слушал внимательно. Не все ему было понятно в этой женщине. Что-то даже слегка пугало. Но ничто не отталкивало. Слушать и слышать ее хотелось. А еще больше хотелось смотреть на нее. И гладить ее лицо, руки, всю — тоже хотелось. Но пока это представлялось совершенно невозможным. Это нужно было заслужить: пониманием, красивыми поступками. Так Слава почему-то решил сейчас, хотя в общении с женщинами не привык откладывать желаемое в долгий ящик.

Они встретились на следующий день.

Лена, тщательно выстраивая сценарий их встречи, рисовала себе прогулку по набережной, куда каждый год в половодье весна собирала влюбленных и пенсионеров со всего города. Ничего более оригинального, чем стать частью толпы на набережной, Лене почему-то не придумалось. Хотелось широты, простора, весеннего ветра с разлившейся Оки, становившейся в иные годы бескрайним морем с далеким манящим горизонтом и настоящими волнами. После возвращения с Севера прогулки по набережной во время разлива стали для Лены традицией. Наверное, это была ностальгия по настоящему морю. Но к ностальгии всегда примешивалось что-то еще необъяснимое, волнующее, такое же безбрежное, как река-море. И загадочное. Но разгадок Лена не искала. Все просто. Весна. И Лена, испытывая необъяснимое блаженство, радостно и с восторгом сливалась с толпой. Она без всякого сожаления теряла себя в многоликом людском потоке, легко и свободно отказываясь от своего «я», от своей избранности-неповторимости. Быть частью толпы — унизительно? Это неправда. Быть частью толпы, опьяненной весной, — здорово.

— Что? На набережную? — с нескрываемым ужасом спросил Славик. — Леночка, вы меня удивляете. Да вы знаете, сколько там сейчас народу? Эта разношерстная толпа… И потом, это так неоригинально — набережная. Давайте придумаем что-нибудь другое.

Славик в отличие от Лены толпу презирал и свое «я» отдавать ей не хотел. Лена решила не настаивать. Любопытно, что он сможет предложить? На ее непрозвучавший вопрос он ответил вопросом:

— Вы бывали на Лазаревском кладбище?

И, не давая опешившей Лене опомниться, продолжил:

— Там сейчас, наверное, много ландышей. И — тишина.

— И мертвые с косами стоят, — задушевно добавила Лена. А потом, остановившись, начала раздумывать: — Нет, кладбище — это, конечно, очень оригинально. Но как-то, знаете, не хочется… на кладбище. Почему-то.

Лазаревское кладбище находилось в самом что ни на есть центре города. Лет ему было много. Может, двести, а может, и все триста.

Кладбище оказалось не столько скорбным приютом для памятников и надгробий над останками усопших, сколько величественной державой огромных старых лип и берез. Давно уставшие тянуться вверх, они покорно отдались времени, ожидая неизбежного конца. Но их изможденные ветки уже украсились молодыми наивными листочками, и это снова обещало им еще один год жизни. Сквозь негустую зелень переплетающихся веток проникал яркий свет царящего в мире солнца, не оставляющего своим вниманием ни единого уголка, в том числе и этого, который назывался Лазаревским кладбищем.

Яркий свет, несущий безудержную до неприличия радость и ощущение счастья, нарушал гармонию пространства, в котором должна была царить сама вечность с ее скорбью и надменным покоем.

Тишины, обещанной Славиком, здесь тоже не было. Птицы заливались так звонко, их щебет был так разноголос и боек, что Лене захотелось им сказать: «Товарищи, потише, пожалуйста!» Она так и сказала. Совершенно серьезно. Вячеслава Алексеевича это необыкновенно развеселило. Лене захотелось и его приструнить. Останавливая его совершенно неуместный хохот, она приложила ладонь к его губам. Славик замер на мгновение, потом положил свою руку на Ленину, нежно сжал ее и, прежде чем отвести от своего лица, несколько раз поцеловал ладонь. Что было делать после этого? Лена, чтобы скрыть неловкость-замешательство, отступив на шаг назад, начала, оглядываясь по сторонам, задавать разные вопросы. А почему кладбище называется Лазаревским? Почему оно находится в центре города? И вообще…