На протяжении XVI века народный театр имел явное преобладание, и именно на его подмостках впервые появились великие творения Марло и Шекспира. На рубеже XVI-XVII веков в театральной жизни происходит заметная перемена. Меняется соотношение между общедоступными и закрытыми театрами. Народная сцена начинает уступать свое преобладание театру для избранной публики. Именно это имеет в виду Шекспир в той сцене "Гамлета", где Гильденстерн рассказывает датскому принцу о том, что взрослые актеры стали пользоваться меньшим успехом из-за конкуренции актеров-мальчиков {"Гамлет", II, 2.}.
      Важнейшим фактом театральной жизни начала XVII века было социальное расслоение публики {R. Weimann, Drama und Wirklichkeit in der Shakespearezeit, Halle (Saale), 1958, S. 232 ff.}. Театр Шекспира, как мы говорили, объединял все классы тогдашнего общества. Теперь образуются театры для различных социальных слоев. Раньше даже в придворном театре играли те же пьесы, какие писались для общедоступной сцены. Теперь возникает особый придворный театр, в котором главным жанром была пьеса-"маска", костюмированное аллегорическое представление с музыкой, пением и танцами. В закрытых театрах, становящихся теперь центрами драматургического и сценического искусства, решающую роль играет публика из городской интеллигенции и более или менее образованных дворян. Пока пуританство еще не возобладало в буржуазной среде, в ней сохранялась лишенная религиозной окраски светская культура горожан {L.-B. Wright, Middle Class Culture in Elizabethan England, N. Y. 1935 (repr. 1958), p. 603-654.}. У них была своя литература, главным образом плутовские романы и повести о ремесленниках. Появилась и драматургия, ориентировавшаяся на вкусы буржуа. Наиболее типичными драматургами этого направления были Томас Хейвуд и Томас Деккер.
      Социальное расслоение театра сопровождалось изменениями в идейном содержании драматургии. Придворная драма была совершенно отдалена от действительности. Изящные пьесы-"маски", написанные подчас превосходными стихами, отличались той степенью идеализации, когда между искусством и реальной жизнью происходил полнейший разрыв.
      Драматургия общедоступных театров приобретала все более мещанский характер. Ее героями становились купцы и ремесленники. Гуманистическая идейность уступила в них место мещанскому морализаторству сентиментального толка. Эта драма подчас была весьма близка к реальному быту. Она даже отличалась злободневностью. В некоторых пьесах изображались события недавней уголовной хроники. Но в этой драматургии уже не было того сочетания возвышенного и реального, героического и комического, которое отличало народно-гуманистическую драму времен Шекспира. Характеры и конфликты стали мельче.
      Срединное положение занимала драматургия закрытых театров. Больше, чем другие направления драмы того времени, унаследовала она традиции Марло и Шекспира. Но, конечно, содержание и идейная направленность пьес стали другими. Социальная сущность этой драматургии настолько очевидна, что даже буржуазные критики определили ее классовый, дворянский характер.
      Именно для театра такого типа преимущественно писали свои пьесы Бомонт и Флетчер. Таким образам, условия их творческой деятельности резко отличались от условий Шекспира. Они были драматургами несколько иной социальной ориентации.
      БЫЛИ ЛИ БОМОНТ И ФЛЕТЧЕР ИДЕОЛОГАМИ МОНАРХИИ И ДВОРЯНСТВА?
      Поэт-романтик С. Т. Колридж еще в начале XIX века назвал Бомонта и Флетчера "высокопарными, пассивно послушными тори" и "ультрароялистами" {S. Т. Coleridge, Lectures and Notes on Shakespeare and other Poets, pp. 429, 437, 405; Coleridge's Shakespeare Criticism, ed. by T. M. Raysor, L., 1930, vol, I, p, 136, 147, 151.}. Вскоре это стало общим местом критики, признавшей в Бомонте и Флетчере драматургов, ориентировавшихся на аристократических зрителей и прямо поддерживавших в своих пьесах божественное право королей. Один из новейших исследователей их творчества назвал свою книгу так: "Флетчер, Бомонт и компания, увеселители дворянства времен короля Джеймза" {L. В. Wаllis, Fletcher, Beaumont and Company, Entertainers to the Jacobean Gentry, N. Y., 1947. Я тоже придерживался такого взгляда и неоднократно высказывал его, начиная с главы о Бомонте и Флетчере в коллективной "Истории английской литературы", изд. АН СССР, т. I, вып. 2, М., 1945, стр. 114-115. Возвращаясь к этой теме, я считаю себя вправе пересмотреть некоторые мои прежние утверждения, еще недавно защищаемые мной.}.
      Аристократизм Бомонта и Флетчера не подлежит сомнению. Однако характеристика их социально-политических взглядов отнюдь не сводится к тому, что они поддерживали существующий государственно-политический строй.
      Здесь, минуя другие вопросы, мы обратимся непосредственно к той драме, которая в особенности подала повод считать Бомонта и Флетчера приверженцами монархии Стюартов и сторонниками божественного права королей. Это "Трагедия девушки". Напомним суть драматического конфликта. Знатный юноша Аминтор, вернувшись из похода, узнает, что царь выдает за него замуж красавицу Эвадну. Подчиняясь воле монарха, Аминтор расстается с любящей его невестой. После венчания, оставшись наедине с Эвадной, Аминтор узнает от нее, что их брак должен быть фиктивным и прикрывать ее любовные отношения с другим человеком. Еще не зная, кто возлюбленный Эвадны, Аминтор грозится убить его, как только она назовет его. Тогда Эвадна признается, что ее любовник сам царь. У Аминтора опускаются руки:
      "О ты, произнесла такое слово,
      Перед которым отступает месть:
      Оно вселяет в грудь священный ужас.
      Царей карать не смеет слабый смертный.
      Пусть боги приговор им изрекают.
      А наш удел - терпеть и ждать его". (II, 1)
      Более того, Аминтор соглашается скрывать, что он знает тайну царя. Эта сцена и нодала повод считать Бомонта и Флетчера угодливыми сторонниками божественного права монарха. Против такого мнения выступил Дж. Сент Ло Стрейчи, который писал, что если персонаж драмы Аминтор и является сервильным по отношению к царю, то так нельзя сказать об авторах, создавших этот образ. Им не исчерпывается содержание трагедии. Критик справедливо замечает, что для решения вопроса о позиции авторов надо определить, к кому они привлекают наибольшие симпатии зрителей не к Аминтору, который трепещет перед царем, а к брату Эвадны и другу Аминтора Мелантию. Он-то и является подлинным героем трагедии. Мелантий полон высоких понятий о чести и пробуждает в Эвадне не только чувство стыда за свое поруганное девичество, но и жажду отомстить обидчику, унизившему ее достоинство:
      Перед тем как убить царя, Эвадна бросает ему в лицо:
      "Я нечиста, как ты, и совершила
      Не меньше преступлений. Да, когда-то
      Была и я прекрасней и невинней,
      Чем молодая роза, но меня
      Не шевелись! - растлил ты, червь нечистый.
      Была я добродетелей полна,
      Пока меня своей проклятой лестью
      (Пусть ад тебя накажет за нее!)
      От чести ты не отвратил. За это
      Убит ты будешь, царь". (V, 2)
      В речах Эвадны, в ее поступке, когда она мстит за свою поруганную честь, не осталось и следа того угодничества, которое когда-то заставило ее требовать от Аминтора смирения. Еще явственнее проявляется независимое отношение к монарху у Мелантия. У него нет и тени сомнения, что он вправе мстить обидчику, будь тот хоть сам царь. Монарх должен быть достоин своего положения, тогда он заслуживает послушания, если же он тиран, то подданные вправе восстать против него. Брату убитого царя, который льет над его трупом слезы, Мелантий говорит, что он чтил покойного, пока тот "был добрым государем", преданно служил ему, но тот, забыв о заслугах Мелантия, опозорил его сестру.
      "Тогда и я забыл свой долг вассальный,
      Сам суд свершил и отомстил царю..." (V, 3)
      Сент Ло Стрейчи прав, доказывая, что во всем этом нет никакого преклонения перед монархической властью {J. St. Loe Strachey, Introduction to The Best Plays of Beaumont and Fletcher. The Mermaid Series, L , n. d., p. xxx-xxxii.}.
      Не только в этой, но и в других пьесах Бомонта и Флетчера не раз встречаются плохие короли. В трагедии "Валентиниан" почти точно повторяется ситуация "Трагедии девушки". Полководец Максим узнает, что император Валентиниан обесчестил его жену. Оскорбленный муж жаждет мести. Он и другой военачальник императора горячо спорят о прерогативах монархической власти и о праве подданных на восстание. Здесь мы также не замечаем безоговорочного признания превосходства носителя власти над другими людьми, как не утверждается здесь и право монарха нарушать законы морали. Правда, пьеса не приобретает антимонархического звучания, так как Максим оказывается не столько мстителем за честь жены, сколько карьеристом, решающим использовать создавшееся положение, чтобы иметь предлог убить Валентиниана и захватить его престол. В конце трагедии погибает и он, потому что по-своему он оказался не меньшим нарушителем нравственных законов, чем убитый им Валентиниан.
      В связи с этой темой некоторый интерес представляет и пьеса "Верноподданный". Для русских читателей любопытно узнать, что действие в ней происходит в великом княжестве Московском. Дядя драматурга Джайлз Флетчер совершил путешествие в Россию и издал книгу о Московии (1591). Однако пьеса племянника не носит следов сколько-нибудь серьезного знакомства с Россией. Женские персонажи пьесы именуются Олимпия, Гонора, Виола, зато среди мужских персонажей встречаются Боррис, Бороский, главного героя зовут Аркас, а его сына Теодор (Федор).
      Подстрекаемый злым интриганом Бороским, великий князь Московский подвергает верного Аркаса всевозможным унижениям, испытаниям, оскорблениям, что не мешает последнему всякий раз, как только князю грозит опасность, совершать подвиги для защиты и прославления его. В конце концов князь воздает должное его преданности и. карает интригана Бороского.
      Больше, чем в других пьесах, в этой трагикомедии проявился дух верноподданничества. Однако Уэйт справедливо заметил, что не эта тема является центральной в пьесе, хотя сюжет строится на испытании "верноподданного" Аркаса. Нравственный конфликт пьесы состоит в противопоставлении идеального бескорыстия Аркаса и "материализма" Бороского, типичного для того времени хищника-макиавеллиста {Е. M. Waith, The Pattern of Tragicomedy in Beaumont and Fletcher, New Haven, 1952, pp. 145 ff.; ср.: R. Weimann, op. cit., S. 275.}.
      Бомонт и Флетчер постоянно изображают придворную среду, крупную знать и дворян. Однако им нельзя предъявить упрека в том, что они идеализируют верхушку общества. Наоборот, они изображают интриганство, карьеризм, погоню за властью и богатством, нравственную распущенность и другие пороки своего класса. Наряду с этим в их пьесах встречаются также дворянские герои с высокими понятиями о чести. Но даже они небезупречны в своем поведении, что, впрочем, нисколько не заботило Бомонта и Флетчера, ибо моральные критерии для них уже не имели того значения, какое придавал им Шекспир. Идеальная мораль, которую на словах утверждают герои Бомонта и Флетчера, является чисто театральной. В ней нет ничего реального и земного. Таковы в особенности некоторые героини их пьес, как Аепазия в "Трагедии девушки" и Белларио в "Филастре". Идеальность этих персонажей нужна Бомонту и Флетчеру для того, чтобы создавать драматический конфликт или, скорее, видимость его.
      Если, однако, вернуться к вопросу об отношении к монархии, то надо со всей определенностью сказать, что для драматургия Бомонта и Флетчера он не имеет того значения, какой имел для Шекспира. Шекспир, как известно, постоянно был занят проблемами: власть и народ, монарх и его долг перед государством. Подход Шекспира был общенациональным. Данный круг вопросов интересовал его с точки зрения того, поможет ли монархия достижению социальной гармонии, необходимой для осуществления гуманистического идеала жизни. Шекспир мыслил государственно, его точка зрения в конечном счете была точкой зрения свободного человека, судящего о том, каким должно быть государство и его правители. Драмы Шекспира поэтому всегда имеют широчайший фон: все общество причастно к конфликтам, составляющим ядро его пьес.
      Кругозор Бомонта и Флетчера гораздо уже. Они живут под десницей несокрушимой власти и понимают, что никаких перемен ожидать не приходится. Отсюда их безразличие к большим общественным проблемам. Мы не найдем во всей полсотне пьес Бомонта и Флетчера произведений такого общенационального масштаба, как хроники или римские трагедии Шекспира. Действие трагедий и трагикомедий Бомонта и Флетчера происходит в придворных кругах. Если у Шекспира во всех его дворцовых драмах ощущается присутствие народа, то у Бомонта и Флетчера даже мятежи, возникающие по ходу действия пьес, имеют опять-таки чисто сюжетное, театральное значение, как, например, в трагикомедии "Филастр", где принцу возвращают отнятый у него престол благодаря восстанию, к которому он сам, однако, никакого отношения не имел, занятый своими любовными делами {Clifford Leech, The John Fletcher Plays, L, 1960, p. 13.}.
      Клиффорд Лич справедливо замечает, что во времена монархии Стюартов было просто невозможно в прямой форме обсуждать, а тем более осуждать королевское самодержавие. С этой точки зрения уже самый факт дискуссий о королях в пьесах Бомонта и Флетчера нельзя недооценивать {Clifford Leech, The John Fletcher Plays, L., 1960, p. 13.}. У героев все же есть относительная свобода мнений, и, думается, очень верно определил характер позиции Флетчера (и Бомонта) И. А. Аксенов, который писал: "Для того чтобы отражать свою эпоху, вовсе не нужно непременно родиться в сословии, которое являлось носителем социальной новизны и должно было произвести в (ближайшем будущем революцию. Представители обреченного на слом сословия в своей полемике с наступающим противником иногда оказывались способными идти дальше своих оппонентов. Передовое дворянство в период подготовки великой английской революции критиковало и святость религии и богоугодность самодовлеющего монарха - самые святые предметы почитания будущих неукротимых революционеров, уже и тогда за своими прилавками и ремесленными станками примерявших железные бока милиционных панцырей. Оно смело критиковать и "святость всяческой власти", понятие, которое так усердно отстаивал Жан Ковен (он же Кальвинус), и безусловность понятия государства, указывая на сословный характер его устоев. Оно ехидно предсказывало, что в основу затеваемого буржуазией порядка неизбежно ляжет еще не сформулированное Гоббсом правило: "человек человеку - волк" {И. А. Аксенов, Елизаветинцы, M., 1938, стр. 173-174.}.
      Не лишнее напомнить, что и Шекспир отнюдь не выступал против принципа монархии. Ни в его время, ни тогда, когда писали Бомонт и Флетчер, республиканские идеи еще не получили сколько-нибудь значительного развития в Англии. Поэтому бесплодно задаваться вопросом, отрицали ли Бомонт и Флетчер монархический строй. Мы больше узнаем об их взглядах, присмотревшись к тому, каким выглядит этот строй и что представляют собой носители власти в их пьесах.
      Но и этому не следует придавать слишком большого значения. Меньше всего сами Бомонт и Флетчер интересовались политическими вопросами, потому что они жили в такое время, когда самые высокие понятия, утверждаемые их персонажами, как правило, служили слабым прикрытием житейской практики, не имевшей никакого отношения к нравственным или общественным принципам. У Бомонта и Флетчера нет государственно-политического идеала. Они свободны от иллюзий, будто благо человека связано с мощью государства. Основу пьес Бомонта и Флетчера составляет сознание бесплодности поисков общественной справедливости и социальной гармонии. Каждый должен сам добиваться удачи и счастья, и ни у кого из персонажей Бомонта и Флетчера жизненный идеал не связан с заботами об общем благе.
      БЕЗВРЕМЕНЬЕ
      Политический индифферентизм составлял органическую часть того общего умонастроения, которое характерно для пьес Бомонта и Флетчера.
      Когда поставили на сцене "Гамлета", Флетчеру было двадцать два года, а Бомонту семнадцать лет. Когда появился "Король Лир", одному исполнилось двадцать шесть лет, другому - двадцать один год. Значит, молодость Бомонта и Флетчера совпала с временем, когда произошла духовная катастрофа, вызванная сознанием того, что идеалы гуманизма не осуществились и жизнь развивается совсем не так, как хотели гуманисты. Вопиющее несоответствие действительности идеалам вызвало те душевные потрясения, которые запечатлены Шекспиром в его трагедиях, и то негодование, которое Бен Джонсон выразил в своих сатирических комедиях.
      Для поколения Шекспира то было крахом иллюзий относительно перспектив общественного развития. Но Шекспир и его сверстники из гуманистических кругов не утратили веры в идеалы. Иным было умонастроение следующего поколения, к которому принадлежали Бомонт и Флетчер: у них не только не было иллюзий, но для них уже померкли и идеалы.
      Если кратко определить состояние умов нового поколения, то оно было таким: благоприятных перемен не приходится ждать, "золотого века" всеобщего благоденствия не будет; все лучшие идеалы растоптаны, и вера в них никакого удовлетворения не может дать; надо приспосабливаться к жизни, как она есть, надеясь на счастливую случайность, которая может принести отдельным людям удачу, а в общем, нет ничего прочного и постоянного; в чем смысл жизни - не ясно, но жизнь все же благо, от которого нелепо отказываться.
      Пьесы, созданные в таком умонастроении, естественно, не претендуют на то, чтобы быть школой жизненного опыта. Бомонт и Флетчер не изображают закономерностей жизни, потому что твердо убеждены в отсутствии их. Жизнь для них - цепь ярких и интересных случайностей, лишенных, однако, смысла. Бомонт и Флетчер не пытаются искать типичные явления жизни, исходя из драматического изображения которых можно было бы вывести какую-нибудь положительную мораль. Это не соответствовало бы их умонастроению и чуждо природе их драматургии.
      АМОРАЛИЗМ
      Духовная жизнь этого времени характеризуется резко противоположными тенденциями. С одной стороны, возрождение религиозности, с другой - начало развития рационализма и свободомыслия. В этой атмосфере Бомонт и Флетчер сохраняют приверженность светскому взгляду на жизнь. Однако глубокие философские понятия им ни в коей мере не были свойственны, и их при желании можно даже упрекнуть в легкомыслии. Однако именно оно-то имело принципиальное значение. Аристократическое вольнодумство обладало своими привлекательными сторонами по сравнению с моральной суровостью, насаждавшейся пуританской буржуазией.
      Таковы два крайних умонастроения эпохи. Была еще "золотая середина", представленная философией Фрэнсиса Бэкона, который в гораздо большей степени был современником Бомонта и Флетчера, чем Шекспира. Великий в своих философских прозрениях о природе, Бэкон в вопросах житейской морали занимал срединную позицию. С одной стороны, он понимал силу инстинктов и признавал правомерность некоторых естественных стремлений человека, но достижение практических жизненных целей требовало, по мнению Бэкона, умения сдерживать страсти и подчинять поведение рассудку. Короче, нравственные правила Бэкона - та же буржуазная мораль, свободная, однако, от пуританских строгостей и религиозного фанатизма {Ср.: Ф. А. Коган-Бернштейн, "Новая Атлантида" и "Опыты" Ф. Бэкона. - В кн.: Ф. Бэкон, Новая Атлантида. Опыты и Наставления, изд. 2-е, M., 1962, стр. 185.}.
      Полное подавление свободы в следовании естественным склонностям такова мораль пуританства. Умеренное пользование свободой, трезвое соблюдение порядка и пристойности - такова мораль Бэкона. Полная свобода, доходящая до своеволия, - такова позиция Бомонта и Флетчера.
      Нравственное содержание пьес Бомонта и Флетчера довольно точно охарактеризовал еще в начале XIX века немецкий критик-романтик Август Вильгельм Шлегель. Бомонт и Флетчер, писал он, "не прикрывают природу ничем. Они называют все своими именами и делают зрителя невольным свидетелем того, чего люди благородные стараются избегать. Трудно даже представить неприличия, которые они допускают. Невоздержанность языка - их наименьшее зло. Некоторые сцены, более того, фабула целых пьес построены на таких вещах, самая мысль о которых, не говоря уже о том, чтобы изображать это на сцене, является оскорблением нравственного чувства..." {A.-W. von Sсhlеgеl, op. cit., S. 347.}.
      Такие сцены действительно встречаются в пьесах Бомонта и Флетчера довольно часто. Без фривольных разговоров между кавалерами и дамами их комедии не обходятся. Они есть в "Мсье Томасе", "Охоте за охотником", "Испанском священнике" и других комедиях. Бомонт и Флетчер любят изображать рискованные ситуации, не стесняясь строить на них сюжеты своих пьес. Так, знаменитое "Укрощение укротителя", являющееся пародийным продолжением шекспировского "Укрощения строптивой", построено на ситуации, напоминающей аристофановскую "Лисистрату". В трагикомедии "Король и не король" иберийский царь Арбак влюбляется в свою сестру Пантею, которая отвечает ему взаимностью. Их страсть на всех парусах стремится к кровосмесительству, греховность которого оба отлично сознают, но даже это их не останавливает. Только под конец выясняется, что они не брат и сестра. В пьесе "Капитан" распутство Лелии доходит до того, что она готова вступить в связь с собственным отцом.
      Хотя ханжи находили неприличности и у Шекспира, по сравнению с Бомонтом и Флетчером его пьесы кажутся совершенно целомудренными. Но это АРИСТОКРАТИЧЕСКИЙ ГУМАНИЗМ
      Повторяем, Бомонт и Флетчер ни в малой степени не были философами. И все же некоторые элементы их драматургии по-настоящему могут быть поняты лишь в связи с умонастроением определенных кругов их времени. Это относится, в частности, ко всему, что связано с эротическими мотивами их пьес.
      Произведения Бомонта и Флетчера проникнуты духом гедонизма. Многие их герои видят смысл существования в наслаждениях, и прежде всего сексуальных. Здесь следует уточнить: радость жизни и склонность к наслаждениям совсем не одно и то же, хотя близость между ними несомненна. Радость жизни связана с всесторонним проявлением задатков личности, и многие герои Шекспира могут служить примером такого жизнеощущения. У Бомонта и Флетчера люди выражают себя уже не столь полноценно. Их герои более односторонни. Они стремятся либо к наслаждениям, либо к подвигам. Между этими двумя полюсами и происходит все раскрытие личности в пьесах Бомонта и Флетчера. Они раз и навсегда избирают для себя тот или иной путь, а если переходят с одного на другой, то бросаются из крайности в крайность.
      В этом также ощущается различие двух периодов английской жизни - во время и после Шекспира. Происходит распад того идеала гармонически развитой и всесторонней личности, изображение которого составляло пафос гуманистического искусства эпохи Возрождения. И все же мы поступили бы опрометчиво, сказав, что Бомонт и Флетчер уже не принадлежат к гуманизму.
      В контексте всей общественной и духовной жизни царствования первого из Стюартов творчество Бомонта и Флетчера имело отнюдь не реакционный смысл. Более того, если гуманизм еще сохранялся в драматургии, то в первую очередь именно в их пьесах.
      Хотя учение гуманизма имело в виду благо человека вообще, а не людей одного привилегированного сословия, тем не менее на начальных стадиях культуры Возрождения новое мировоззрение утвердилось в узких кругах образованных людей, и на нем лежала печать аристократизма. Вершиной ренессансной культуры было широкое распространение гуманизма в демократической среде. В Англии это пора расцвета народно-гуманистической драмы, время Шекспира. В начале XVII века, по мере того как буржуазная пуританская идеология все более проникала в народную среду, социальная база гуманизма опять сужается, он снова замыкается во все более узких кругах и становится достоянием избранных, принадлежащих к интеллигенции и образованному дворянству. При этом меняется и характер гуманистической идеологии, утрачивающей былую широту и всеобъемлющее жизнелюбие.
      Исследователями давно замечена связь творчества Бомонта и Флетчера с испанской культурой. Внешне она проявилась в заимствовании сюжетов для пьес из испанских книг. Однако существеннее то, что Бомонту и Флетчеру близка нравственная атмосфера испанской драматургии "золотого века", хотя прямые связи их творчества с драматургией Лоне де Вега почти неуловимы. Духовное родство все же несомненно есть, и оно больше всего проявляется в том значении, какое Бомонт и Флетчер придают понятию чести.
      Концепция честя имела огромное значение в нравственной культуре конца средневековья и в эпоху Возрождения. В рыцарской культуре средних веков она явилась первым, сословие весьма ограниченным выражением понятия о человеческом достоинстве. В кодексе рыцарской чести было много элементов, предвосхищавших гуманистическое учение о достоинстве человеческой личности. У гуманистов, однако, этот идеал утрачивает сословные ограничения, хотя в поэзии и драме носителем его по-прежнему остается герой аристократического или царственного происхождения. Для гуманистов понятие чести было связано со всем их идеалом жизненной гармонии, поэтому индивидуалистическое противопоставление своей личности остальному обществу рассматривалось ими как нечто враждебное гуманизму. В "Генрихе IV" Шекспира Хотспер, утверждающий честь как чисто личную доблесть, нравственно уступает принцу Генри, для которого честь связана с выполнением долга по отношению к государству.
      Но уже Шекспир видел распад гуманистического идеала чести и показал в "Кориолане", что достоинство личности и требования общества приходят в непримиримое противоречие. Бомонт и Флетчер как бы подхватывают эту тему и по-новому разрабатывают ее.
      Как и гуманисты предшествующего поколения, они считают нарушением чести, когда человек ради своего наслаждения и блага готов пожертвовать достоинством других и даже лишить кого-то жизни. Защита чести в условиях монархического произвола и беззаконий становится высшим выражением гуманистического идеала. Неправомерно упрекать Бомонта и Флетчера за то, что их герои не борются за благо народа. История не позволила им быть поборниками больших общественных интересов. Оторванные от народа, который все более проникался буржуазным духом, гуманисты поколения Бомонта и Флетчера утверждали достоинство человека, изображая людей, болезненно относящихся к малейшему ущемлению их чести и готовых на любое безрассудство во имя ее.
      Герои Бомонта и Флетчера стеснены с двух сторон: произволом высшей власти и миром корысти. Бедный, лишенный средств дворянин нередко встречается в их пьесах. Честь утверждается в восстании против произвола правителей-и в пренебрежении корыстными соображениями. Этими признаками легко определить отношение авторов к своим персонажам как в пьесах серьезного жанра, так и в комедиях. Угодливость по отношению к королям и вышестоящим так же претит Бомонту и Флетчеру, как мещанский практицизм и буржуазное стяжательство. Но благородство героев Бомонта и Флетчера не имеет того широкого гуманистического смысла, который характерен для героев Шекспира. Это несомненно дворянская доблесть и честь, поэтому герои Бомонта и Флетчера не приобрели общечеловеческого значения, свойственного героям Шекспира.
      ДРАМАТИЧЕСКИЙ МЕТОД
      Вступая на драматургическое поприще, Бомонт и Флетчер знали, что им предстоит соревноваться с популярными драматургами. Пример или прямой совет Бена Джонсона, перед которым оба в Молодости преклонялись, подсказал каждому мысль пойти по своему оригинальному пути. Бомонт, как известно, после "Женоненавистника", комедии, в которой он еще следовал джонсоновской теории "юморов", написал затем театральную пародию - "Рыцарь Пламенеющего Пестика".
      Ее объектами являются пьесы и публика определенного рода. На сцене перед нами театр. Должна идти пьеса "Лондонский купец". Но вмешиваются зрители - бакалейщик и его жена, которые заранее предвидят, что их сословие будет осмеяно на сцене. Они требуют героического изображения своей среды. По их настоянию подмастерье Ралф берется сыграть "Рыцаря Пламенеющего Пестика". Актеры тем не менее начинают свою пьесу, затем вклиниваются эпизоды о похождениях молодого подмастерья, и все это сопровождается комментариями бакалейщика, его жены и актеров.
      Идейный смысл пьесы-пародии очевиден: она направлена против житейской практики буржуа и пропив их стремления представить себя в благовидном свете и даже в героическом духе. Бомонт осмеивал возникшую в то время буржуазную драматургию, в частности пьесы Томаса Хейвуда. Непосредственным объектом пародии была пьеса последнего "Четыре лондонских подмастерья" (1594).
      Пародируя, с одной стороны, рыцарскую пьесу, а с другой - мещанскую драму, Бомонт с разных концов бьет по одной цели. В "Рыцаре Пламенеющего Пестика" осмеивается идеализация буржуа, тогда как в "Лондонском купце" буржуа изображены в сатирическом виде. С первого появления Вентьюрвела мы узнаем о его чванстве своим состоянием и видим его презрительное отношение к приказчику, влюбившемуся в его дочь. Хемфри, которого Вентьюрвел выбрал в мужья своей дочери, ухаживая за Льюс, дарит ей перчатки, тут же осведомляя ее, что они стоили ему целых три шиллинга.
      Все детали служат раскрытию духовной пустоты, расчетливости и низости буржуа. Бомонт следует образцам антибуржуазных комедий Бена Джонсона, но делает это весело и легко, без джонсоновских тяжеловесных сарказмов.
      Осмеивается Бомонтом и мещанская сентиментальность (история Джаспера и Льюс) и безрассудная рыцарственность (Ралф). С добродушной иронией показан бесшабашный эпикуреизм Меррисота. Все в этой комедии подается насмешливо и пародийно, и бесполезно искать в ней положительные мотивы, которые прямо выдали бы нам точку зрения автора.
      По-английски "пьеса" - игра (play). Обе пьесы, осмеиваемые Бомонтом, глупая игра. Взяв многие элементы тогдашней драматургии, он создал из них остроумную игру, рассчитанную на тонкое критическое восприятие публики. "Рыцарь Пламенеющего Пестика" успеха, однако, не имел, так как в нем осмеивалось все привычное и нравившееся зрителям.
      Флетчер тоже начал с пьесы, не пришедшейся по вкусу публике. Его пастораль "Верная пастушка" оказалась слишком утонченной.