Моя речь была прослушана с интересом и одобрением. План ведения биржевых операций был одобрен Биржевым комитетом.
      В помощники я пригласил своих безработных коллег, бывших управляющих банками А.Ф. Циммермана и Кульчинского. Последний вскоре от предложения отказался, решив уехать в Польшу.
      Каждое утро я являлся к министру финансов и получал две-три тысячи иен. Ровно в полдень начинались биржевые операции. До этого с самого утра члены биржи приносили кредитные рубли и вручали их артельщику, отдавая приказы Циммерману на покупку иен по определённому курсу. Ровно в двенадцать начинались биржевые операции и продолжались всего полчаса. Это короткое время было единственным ограничительным средством для сбережения казённых иен.
      Да простит меня Господь за моё откровенное признание в ловкости рук и в тех фокусах, к которым приходилось прибегать ради сохранения курса приморских кредитных рублей.
      Работа была очень трудная и сводилась к следующему. Артельщики, быстро сосчитав кредитки, сообщали их общую сумму. Количество полученных иен было известно только мне. Я должен был быстро сообразить, насколько будут удовлетворены требования. Если иен было достаточно - легко было под конец поднять курс, но если их было мало - курс неизбежно падал. Начинал я обычно со вчерашнего курса, предлагая пакеты по сто и более иен. Я называл цену и, не имея покупателей, понижал её на копейку, потом на две и т. д. Этот аукционный способ требовал поддужного, так как никто в торговлю не вступал, ожидая ещё большего понижения. Когда курс подходил к назначенному министром минимуму, я отпивал глоток чая из стоявшего на столе стакана. Это был условный знак моему помощнику Циммерману, чтобы тот купил пакет иен по этому курсу. Он совершал покупку, конечно, на имя той же Кредитной канцелярии, которой принадлежали и иены, но об {322} этом никто не знал. С этого момента члены биржи, боясь, что иен не хватит, вступали в торг, и курс поднимался. Так шло с небольшими колебаниями до тех пор, пока в кассе не истощалась вся наличность принесённых буферок. С этого момента, если оставались иены, опять по условному знаку выступал мой помощник, скупая их для Кредитной же канцелярии, чем курс несколько поднимался. После окончания работы биржи следовал подсчёт всех сделок и выводился средний курс, который и вывешивался у ворот дома "Кунста и Алберста" на Светланке, в котором было снято помещение под биржу.
      Подходило двадцатое число - день выплаты жалованья правительственным чиновникам. Обычно накануне министр давал крупные суммы на поднятие курса рубля. Один раз он выдал сразу сорок тысяч иен. Курс взлетел вверх, по нему сделали расчёт жалованья. А на другой день мне отпустили только тысячу иен, и курс, конечно, понизился. Чиновники оказались в убытке, и началось совершенно справедливое недовольство биржей. Тотчас я подал докладную записку, настаивая на необходимости изменить систему выдачи жалованья, перейдя с месячного расчёта на еженедельный, что делало бы курс более равномерным и устойчивым. Но на это предложение последовал отказ. Выдачу иен стали сокращать, и бывали дни, когда мне давали вместо ожидаемых по плану пяти тысяч только пятьсот. Конечно, это привело к падению курса буферных кредиток, и месяца через два они совершенно исчезли с рынка. Взамен стали выдавать мелкое серебро, которое к этому времени японцы вернули нашему правительству в количестве двенадцати миллионов рублей. На поддержку курса серебра правительство ничего не отпускало. Курс вывести по паритету не удалось, он даже упал ниже стоимости содержащегося в серебряном рубле металла и оценивался в пределах тридцати семи - сорока сен за рубль.
      В декабре биржу закрыли, и я вновь остался без заработка.
      За все пять месяцев действия биржи я заработал четыреста с небольшим иен, на что существовать было невозможно.
      К тому же на бирже у меня украли прекрасную хорьковую шубу, взамен которой Биржевой комитет отдал мне пишущую машинку.
      Эта пятимесячная работа маклером дала мне много практических знаний в области эшанжа, и я решил открыть свою {323} меняльную контору. Риск сводился главным образом к плате за помещение. Биржа платила за аренду триста пятьдесят иен в месяц. Из этой суммы фирма "Кунст и Алберст" не скинула мне ни одной сены. Я оставил помещение за собой и стал хлопотать в Кредитной канцелярии о разрешении открыть меняльную контору. Но ответ затягивался, а помещение обходилось каждый день в двенадцать иен. Придя в канцелярию, я стал ругаться. Во Владивостоке действует более пятидесяти меняльных японских лавок и более ста китайских- и ни одной русской. Что же прикажете делать, принять китайское подданство, что ли? Это подействовало, и к 1 января 1921 года я открыл собственное дело.
      ***
      Осенью, в конце сентября 1920 года, моему зятю и сыну удалось выхлопотать казённую квартиру.
      Квартира была не из важных, помещалась в одноэтажном каменном доме, была сыровата и грязна, но вмещала в себя пять небольших комнат, что было достаточно для нашей семьи в шесть человек.
      Но в декабре и зять, и сын ушли в отставку, и мы все трое остались без заработка, да и квартиру должны были очистить в месячный срок. Только одна Наташа бегала по своим урокам. Наступило тяжёлое время.
      За период пребывания во Владивостоке припоминаю курьёзный случай. У нас был повар-китаец. Старик ещё носил длинную косу, что указывало на консервативность его взглядов и давало некоторую гарантию его честности. Под влиянием китайской революции нравы у китайцев изменились так же сильно, как и у нас. И прекрасная в прежние времена китайская прислуга стала хулиганить. Однажды под утро я был разбужен поваром.
      - Вставайте, капитана, к нам забрался хунхуза.
      Я, быстро одевшись, прошёл в кухню, захватив с собой браунинг.
      Повар указал мне на сломанный замок у входных дверей. Выяснилось, что хунхуза ничего не успел украсть, ибо был пойман поваром.
      - Где же он? {324}
      - Хунхуза на дворе, - ответил повар.
      Я, опасаясь нападения, с браунингом в руке вышел на двор. Посреди небольшого двора стоял высокий фонарный столб, у которого стоял хунхуза. Ничего страшного в нём не оказалось. Когда я к нему подошёл, то заметил, что руки его связаны и привязаны к столбу, но связаны мочальной верёвкой. Если бы вор сделал малейшее движение, мочалка порвалась бы.
      - Послушай, Василий, зачем ты связал его этой мочалкой? Ведь разорвать её ровно ничего не стоит.
      - А потому, капитана, что рвать нельзя. Хунхуза не может разорвать, раз он попался и ему связали руки.
      Что за странный народ, думал я. Ведь это всё равно что если бы я, поймав вора, приказал ему дожидаться на улице рассвета, с тем чтобы, когда настанет день, отвести в участок.
      - Ну, Василий, что же нам с ним делать?
      - Что скажет капитана.
      - Ну, веди его в участок.
      И наш Василий взял кончик мочальной верёвочки и повёл покорного хунхузу в участок.
      Вся эта история произвела на меня впечатление. Я даже подумал, что хунхуза, вероятно, голодая, решил сам попасть в участок, где и тепло, и сытно кормят. А без взлома и воровства туда не попадёшь.
      С этой скромной квартиркой связано и воспоминание о приезде во Владивосток нашей хорошей знакомой по Симбирску - Екатерины Максимилиановны Перси-Френч. Нам удалось поместить её в комнату Толюши. Она приезжала с целью расспросить и разузнать что-либо об Петре Михайловиче Братке, своём гражданском супруге.
      МЕНЯЛЬНАЯ КОНТОРА
      Итак, жребий брошен. Разрешение на открытие меняльной конторы получено. Помещение, что занимала биржа в доме "Кунста и Алберста", снято за триста пятьдесят иен в месяц. Одна беда: мал капитал. К тому времени у меня оставалось около шести тысяч иен, у моей матери - около двух {325} тысяч и у Льва Львовича от продажи привезённых франков образовалась сумма в восемьсот иен.
      Я засел за приготовление бухгалтерских книг и ордеров с целью добиться наиболее упрощённой и удобной формы ведения дела. Помимо этого, надо было обучить служебный персонал, состоявший из членов моей семьи.
      Каждому я установил жалованье в размере пятидесяти иен в месяц, а себе назначил сто иен. Вся прибыль от семейных капиталов делилась на две равные части. Половина распределялась пропорционально капиталу каждого, а другая половина делилась между работниками пропорционально получаемому жалованью. Таким образом, больше всех теряли я и моя мать, а молодёжь, капиталы коей были ничтожны, выигрывала.
      Я строил надежды главным образом на скупке-продаже мелкого серебра. Этим серебром по несколько вздутому курсу казна расплачивалась со служащими. Рыночный курс у китайских и японских менял был меньше казённого сен на пять, т. е. тридцать семь сен вместо сорока двух за серебряный рубль. Продавался же рубль за сорок сен. Именно на эту операцию нужно было обратить особое внимание. В банках приём и выдача серебра производились счётом, что брало немало времени и занимало много счётчиков. Поэтому я решил принимать серебро не счётом, а весом. Монеты были совершенно новые, нестёртые, и обвес был невелик. Самое большее, как показала практика, я мог потерять два двугривенных на тысячу рублей серебра. Но помимо этих недостатков, серебро было неудобно своими размерами. Получит человек на четыреста иен пуд серебра, а иногда и несколько мешков весом в десять - пятнадцать пудов - и тащи это... Для того чтобы доставить такой груз, надо было или нанимать не одного, а двух-трёх извозчиков, или носить его на спине кули и брать с собой охрану. Поэтому от серебра все старались отделаться поскорее и стали прямо из банка носить его ко мне, теряя на этом от трёх до пяти процентов.
      Сам зал я устроил так, как обычно устраивают в банках, - отделив публику от служащих перегородками с оконцами.
      Приступили к делу мы с робостью и замиранием сердца.
      К общей радости, в первый же день к нам понесли и серебро, и американские доллары, и русское золото. {326}
      Вся семья дружно работала с девяти утра до пяти вечера. Затем около часа уходило на подсчёт кассы, так что возвращались мы домой к половине шестого - семи часам. Тотчас после обеда я засаживался за составление ежедневного баланса, что отнимало время до часу ночи. Работа была тяжёлая, но чувствовалось, дело пойдёт и даст хорошую прибыль. Это подбадривало и меня, и всю мою милую команду. Но всех волновал вопрос, куда я дену серебро. Вся кладовая была засыпана серебром, едва успевали шить мешки. Однако в первый день никто серебра не купил, хотя бы на одну иену, и жена в тревоге говорила, что надо прекратить его покупку.
      А иен уже на третий день не хватило. Пришлось обратиться к Японскому банку с просьбой открыть онкольный счёт под разные валюты. Но в приёме серебра отказали. Тогда я заложил на первое время русское золото и американские доллары, коих скопилось уже немало. Русско-Азиатский банк тоже отказал в приёме серебра в залог, не соглашаясь принимать его весом. Помог мне домохозяин Алберст, разрешивший кредит под серебро на полторы - две тысячи иен и принимая его мешками на веру, не беря с меня процентов. На третий день вечером я прошёл на квартиру к управляющему Сибирским банком Олесову. Он жил совместно с помощником Цершке и бывшим управляющим Азовским банком Щепиным. Все трое тогда начали экспортировать в Шанхай лес и деньжата имели. Я предложил им войти в компанию, но они не доверяли моему делу, и я еле уговорил их дать мне на три дня под американское золото восемьсот иен, за что по уговору выставил бутылку шампанского.
      На другой день я нашёл компаньона в лице Н. И. Сахарова, внёсшего тысячу восемьсот иен и обещавшего недели через две добавить ещё три тысячи двести, за что пришлось взять его в число служащих с окладом в семьдесят пять иен. Он занял место артельщика. В это тяжёлое время выручил меня генерал Болдырев, внёсший семь тысяч иен серебром. Дело стало на ноги.
      Наконец на пятый день возник сильный спрос на серебро. Одна только фирма "Каган и Кулагин" потребовала тридцать тысяч рублей серебром. Запасов не хватало, пришлось прикупить серебро у китайцев. Но мы справились и, очистив всю кладовую от серебра, заработали на этом заказе сто два-{327}дцать иен. Вся моя семья успокоилась и получила веру в дело.
      Но теперь явилась другая забота: к нам начали нести американские доллары, золотые и серебряные. Последние оценивались немного выше веса, и мы покупали их по одной иене пятьдесят сен. Это был прекрасный заработок, ибо продавали мы серебряные доллары на сорок пять сен дороже покупной цены.
      С отходом парохода в Америку спрос на доллары был так велик, что я скупил их у Кредитной канцелярии, нажив на этом деле более пятисот иен.
      Американские доллары особенно волновали Льва Львовича, убедившегося в целесообразности их покупки.
      Когда-то давно, будучи в Котрексевиле, я купил альбомчик с открытками, изображавшими золотые и серебряные монеты всех стран. Вот он мне и пригодился. Ко мне приносили валюту всего мира.
      Наконец наступило 1 февраля, и, просидев почти всю ночь, я вывел отчёт. Прибыль несколько превышала шесть процентов на вложенный капитал. Согласно условиям, это почти удваивало наше жалованье и увеличивало капитал на три процента. На жизнь вполне хватало, да ещё и оставалось, чтобы отложить на чёрный день. Какое было ликование!
      Казённую квартиру нам удалось отвоевать до марта, а на Масленой неделе Толюша привёл к блинам командира своей тяжёлой батареи Немчинова. Молодой человек оказался в чине полковника, но в каком ужасном виде предстал он перед нами! Всё его платье требовало усиленного ремонта, сапоги - в дырах и заплатах; бельё, должно быть, не менялось много времени. Вряд ли был он и сыт, поскольку набросился на еду с огромным аппетитом.
      - Папа, - обратился ко мне после блинов Толюша, - я прошу тебя принять полковника к себе на службу.
      - Милый мой, да ведь мы обходимся своими силами, и брать служащих я не намерен.
      - Ну, отпусти старика сторожа. К чему он тебе? А на его место возьми на то же жалованье Немчинова и младшего офицера Колесникова.
      - Да ведь сторожу я плачу тридцать иен. Этого же будет мало. {328}
      - Ничего, они будут жить в конторе, а при квартире им на пропитание хватит.
      - Ну, Толюша, пусть будет по-твоему. - И я передал Немчинову условия найма.
      - Я могу взять вас двоих в качестве прислуги и охраны. Помещаться вы должны в конторе и там же ночевать. Один из вас должен быть дежурным и вовсе не отлучаться. За это я даю вам завтрак в двенадцать часов и по пятнадцать иен каждому.
      Немчинов предложению очень обрадовался. Уехав в Раздольное за Колесниковым, он вернулся через два дня в контору с просьбой разрешить ночевать в конторе и третьему офицеру батареи - Добровольскому.
      - Пусть ночует, но на что вы будете жить?
      - При вашем завтраке тридцати иен хватит на троих.
      - Ну, Бог с вами, оставайтесь все трое и будете получать по пятнадцать иен каждый, но с тем, чтобы всегда в конторе безотлучно были двое из вас.
      Охрана была необходима, время было тревожное, многих капиталистов уводили в сопки. Я опасался нападения на контору. К моему большому счастью, над конторой квартировал японский жандармский генерал. У него была надёжная охрана, и я рассчитывал на его помощь в случае нападения. Генерал почти каждый день, идя по лестнице к себе, заходил к нам и, остановившись в операционном зале, подолгу присматривался к нашей работе. Я познакомился с ним, ведя беседу через переводчика.
      Это знакомство было для нас полезным, и я весьма охотно принял его приглашение прийти к нему со всей семьёй на чашку чая.
      Приглашённых было немного: хозяин дома Алберст с супругой, моя семья и управляющий делами "Кунста и Алберста" Мари с супругой. Было и несколько офицеров, ему подчинённых, говорящих по-русски.
      Угощение не ограничилось чаем, а был подан и ужин с винами и сакэ.
      За ужином хозяин, выпив за здоровье гостей, сказал тост и намекнул, что верит в скорое образование белого буферного государства, в которое войдёт всё Забайкалье от Иркутска, и в то, что государство будет населено белыми русскими. Япония развития здесь коммунизма не допустит. {329}
      Пришлось ответить таким же приглашением, устроив ужин в конторе и пригласив генерала Болдырева.
      Знакомство состоялось.
      Генерал, когда политическое положение обострялось, приходил к нам и говорил:
      - Сегодня вечером не выходите из конторы. Может быть худо.
      Однажды мои служащие, которых жена всегда называла "мальчиками", прибежали в контору и сообщили, что они видели, как в одном ресторане местные коммунисты арестовали двух смельчаков офицеров, пришедших в ресторан в погонах. Ими оказались два отважных каппелевца, приехавших во Владивосток из Пограничной.
      - Что делать? - вопрошали наши мальчики. - Как их спасти?
      - Бегите наверх к генералу и доложите ему о происшествии.
      Генерал принял их и, выслушав рассказ, отослал своего адъютанта, а пришедших усадил за стол и стал угощать чаем.
      Молодые люди сидели как на иголках, ибо время шло, а генерал разговоры на эту тему прекратил.
      Прошло около часа, когда возвратился адъютант и что-то доложил генералу. Генерал приказал передать моим служащим, что он рад удовлетворить просьбу. Оба арестованных офицера были обнаружены японцами на гауптвахте. Им по приказанию японцев вернули и шашки, и погоны, сказав, что они могут свободно ходить по Владивостоку в форме и никто их больше не тронет.
      Такое любезное отношение было нам весьма приятно.
      БОЛЕЗНЬ НАТАШИ
      Дела нашей конторы шли блестяще. Тревоживший меня более года вопрос о том, чем я прокормлю семью, разрешился самым благоприятным образом. Но подкралась и большая беда - заболела Наташенька какой-то неизвестной докторам болезнью. У неё поднялась температура до тридцати восьми градусов и не спадала, несмотря на все принимаемые докторами меры. {330}
      Большинство врачей, смотревших её, - братья Моисеевы, и доктор Панов склонялись к мысли о начале туберкулёза легких.
      Это сильно смутило только что установившийся душевный покой. Наташенька теряла в весе, плохо ела, несмотря на отборный и вкусный стол. Наконец доктора посоветовали переменить климат, рекомендуя Циндау. Однако жить ей за границей с мужем было не на что.
      Поэтому мы решили устроить дочурку с мужем где-нибудь на даче близ Владивостока и начали подыскивать подходящее помещение. Благо наступало время, когда и нам нужно было покинуть казённую квартиру.
      В этом сложном вопросе нам посчастливилось. По рекомендации генерала Антоновича, бывшего нашим соседом по квартире, мы нашли комнату со столом. Взяли не очень дорого - сто пятьдесят иен за двоих, и мы перевезли дочурку на дачу.
      Дача была выстроена из превосходного леса, снабжена водопроводом и ванной. Хозяева оказались милыми и кормили прекрасно. Мы с женой приезжали по воскресным дням и насилу упросили брать с нас за стол.
      Ввиду создавшегося положения решено было не искать квартиру в городе, а переехать в контору. Правда, это было не приспособленное для жилья помещение. Оно состояло из прихожей, большого зала, одной небольшой светлой комнаты и одной полутёмной, расположенной над воротами. Мы с женой заняли последнюю, в которой находился сейф с деньгами. Это было важно в целях охраны нашей кассы. Здесь спали я, жена и Толюша. Светлую комнату мы перегородили на две части, в первой из них устроили кухню, а во вторую поместили мою мать. Прихожую тоже перегородили и там устроили помещение для наших вещей и имущества "мальчиков", которые вечером переносили походные кровати в зал, где и спали, пользуясь большой кубатурой воздуха.
      Зал был настолько велик, что за перегородкой, отгораживающей публику от служащих, образовалась большая комната с массой света, где свободно разместился привезённый нами в теплушке гостиный гарнитур и пианино. Получилось нечто вроде гостиной. Было светло, тепло и уютно, и, если бы не тревога за Наташу, я бы считал себя вполне счастливым человеком. {331}
      Единственное, что было отвратительно и портило всем нам жизнь, - это невероятное количество клопов. Их были не тысячи, а миллионы. Они наполняли все щели полов, перегородок и кроватей. Никакие ромашки не помогали. Они кусали нас не только ночью, но и днём ожигали своим ядом. Но и против клопов нашлось хорошее средство: слесарная паяльная лампа. Каждое утро и каждый вечер мы по очереди направляли огонь лампы во все существующие щели и после долгой борьбы значительно понизили их количество. Совсем уничтожить клопов мы не могли: слишком быстро они размножались и приползали из соседних помещений. Клоп - бич Дальнего Востока, так же как в Америке - блоха.
      По окончании занятий в 5 часов мы ставили посреди зала стол, за ним обедали и по вечерам пили чай. После обеда молодёжь удирала гулять по Светланке, оставляя одного дежурного. К "мальчикам" присоединился пробравшийся из Совдепии Боря Сопетов, студент Горного института, бывший товарищ Толи и Наташи.
      С Наташиной болезнью пришлось Немчинова и Колесникова засадить за конторскую работу с окладом по тридцать пять иен в месяц, чем они были очень довольны. С переездом в контору, имея своего повара, мы приняли их столовниками, удерживая за обед по девять иен. Стол был превосходный.
      Пользуясь отсутствием молодых людей, в полной тишине я усаживался за машинку и продолжал писать мемуары, а после вечернего чая появлялись шахматы. Я играл поочередно со всеми молодыми людьми и обычно каждому из них прописывал мат.
      БИРИЧ
      В начале мая мы перебрались на Седанку, где на даче Бирича заняли комнату, смежную с Николаевскими. Дачка была прелестная. Её строил для себя военный инженер Мак. И планировка комнат, и их отделка превосходны. Дача была выстроена у подножия горы и фасадом выходила на море, отстоящее не более как на треть версты. Все туманы, тянувшиеся по оврагу, обходили дачу. И она стояла среди зелени, всегда освещённая лучами солнца. {332}
      Перед самой дачей росла огромная старая липа, под сенью могучих ветвей которой находился почти весь палисадник. Под липой была устроена скамеечка, на которой я любил проводить часы заката.
      Прогулки тоже были превосходны. Морской залив омывал берега Седанки, прорезанные рельсовыми путями. В этом заливе в огромном количестве водились прозрачные медузы и электрические скаты, что делало купание небезопасным. Скаты, ударяя хвостом, обдавали человека потоком электричества, и ударенный жестоко страдал несколько дней. Единственным лекарством были виски и водка, которыми приходилось напиваться допьяна.
      Общественных купален не было. Приходилось сходить в воду по отлогому пляжу с массой ракушек и острых камней. Однажды я нырнул и острым камнем оцарапал себе до крови живот; ещё немного - и я устроил бы харакири.
      Некоторые любители плавания в одиночку уплывали далеко от берега, и в их числе всегда была "морская русалка", красивая и крепкая сложением Шура Бирич, дочь наших хозяев. Это была яркая блондинка с красивыми карими глазами, пользовавшаяся успехом и всегда окруженная молодежью, которую она и услаждала по вечерам превосходной игрой на рояле. На даче ютились влюблённые в Шуру студент Строительного института Миклашевский и заурядный врач Долгов. Впоследствии и мой сын Толюша пленился седанской русалкой и отбил её от соперников. Его любовные успехи меня тревожили, особенно после того, когда пришлось ознакомиться с биографией Бирича и ближе узнать всю его семью.
      Хозяйка была полная, ещё нестарая, лет сорока пяти - пятидесяти. Чрезвычайно властная по характеру и даже заносчивая, она, несомненно, держала супруга под каблуком.
      Но интереснее всех был сам хозяин - Христиан Платонович. Был он лет шестидесяти, роста ниже среднего, худощавого телосложения, носил небольшую круглую бороду и очки. Лицо Бирича всегда было освещено приветливой улыбкой. Его подход к людям дышал благожелательностью, добродушием и хлебосольством. Сидя на своём хозяйском месте, он постоянно наполнял рюмочки водкой, и трудно было отказать ему в удовольствии совместной выпивки. {333}
      Ко всему меня подкупало и его милое отношение к моей больной дочурке. Утром, работая на сепараторе, он всегда приносил ей стакан густых сливок и напоминал о необходимости лежать в садике на солнышке. Меня же Бирич всегда утешал, говоря, что никакой чахотки у неё нет и этим летом всё пройдёт. С наступлением весны и лета температура постепенно начала падать, и румянец стал просвечивать на щеках Наташи, а глазки становились веселее.
      Но особенно интересны были рассказы Бирича о его прошедшей бурной жизни.
      Правда, уверяя, что в качестве политического ссыльного он отбывал сахалинскую каторгу, делиться воспоминаниями об этом Бирич не любил. Я же всегда старался наводить разговор на данную тему.
      Но он искусно обходил мои вопросы и переходил к рассказам о рыбной ловле на Камчатке, где совместно с очень богатым человеком, Демби, проживающим в Японии, имел рыбный завод.
      Я представлял себе рыбный завод в виде большого озера, в котором содержится и размножается рыба. Но мои предположения оказались неправильны.
      По словам Бирича, кета в определённое время бросается в устья рек, где впереди сплошной массой идут самки, а за ними такой же стаей плывут самцы. Самки, часто израненные, добравшись с великими препятствиями до истоков реки, мечут икру в мелких местах, после чего и околевают. Идущие за ними самцы оплодотворяют икру молоками и затем тоже кончают свою недолгую жизнь.
      Икру владельцы заводов собирают и переносят в небольшое мелкое озерцо, где под влиянием солнышка развивается малёк. Когда он окрепнет, отделяющую озерцо от реки сетку убирают, и малёк уходит большими стаями в реку. Мальки, не съеденные хищниками, попадают в море и там, развиваясь в большую рыбу, ровно через четыре года возвращаются в устье непременно той реки, из которой вышли, и, выметав икру, околевают. Поэтому ловля для соления и консервов происходит в устьях рек сетями, когда икряная рыба ещё полна жизни и жирна.
      Рыба живьём направляется в помещение консервного завода. Там, почти без участия человеческих рук, она потро-{334}шится особыми механическими ножами, чистится, режется на части, попадает в консервные банки, варится в них, обливается соусом и запаивается.
      Обычно в северных реках, помимо человека, поджидает рыбу и зверь. Он рано утром выходит из лесу, располагается в воде около берега и лапами, а то и прямо зубами вылавливает рыбу, всегда лакомясь только её головой, а туловище выбрасывает.
      Здесь непременно можно встретить и медведя, и волка, и лису - все хотят полакомиться рыбкой.
      Запомнился мне и рассказ Бирича о встрече с акулой во время купания.
      - Я любил, так же как и Шура, далеко плавать. Здесь это безопасно. Акула - редкая гостья, а вот на севере она заплывает и в заливы. Горе пловцу, повстречавшемуся с этой хищной рыбой.
      Однажды я отплыл мили две от берега - пловец я был неутомимый. Вдруг вижу: в заливе появилась акула. Она плывёт обычно близко к поверхности, так что видны её плавники, и оставляя след в тихих водах залива в виде маленькой бороздки. Я замер, и сердце стало усиленно биться. "Пронеси, Господи!" молился я, плывя к берегу. Но акула меня заметила. Надо сказать, что эта рыбища никогда не бросается на жертву по прямой линии, а всегда описывает круг и подплывает по спирали. Затем, подплыв близко, перевёртывается, ибо её огромная пасть находится внизу у начала брюха, почему она и хватает свою жертву, находясь вверх животом. Спасение заключается в том, чтобы, угадав момент перевёртывания, нырнуть под неё. Первый нырок я сделал удачно. Акула промахнулась и прошла надо мной. Удалившись, она снова начала своё спиральное наступление. Я плыл к берегу, надрываясь от крика. Меня услышали и отплыли на помощь в лодках, но расстояние было велико.
      Мне пришлось сделать много нырков, и в один из них рыба, проходя надо мной, сильно поцарапала мне спину. Но, слава Богу, она заметила приближающиеся лодки и удалилась в открытое море. Я был вытащен на берег почти без памяти, будучи обессиленным и обескровленным от полученных глубоких царапин.
      После завтрака по воскресеньям мы садились на терраске играть в преферанс. Среди гостей чаще всего бывали супруги Любченко-Фоменко, тюремный инспектор Соколов и иног-{335}да жена Николая Меркулова, очень симпатичная и воспитанная дама польского происхождения.
      Ей, видимо, понравилась моя жена, и она усиленно приглашала нас к себе. Но мы никуда не выходили, сильно уставая от работы, да и болезнь Наташи не давала жене покоя.
      Биричи, видимо, были в хороших отношениях с Николаем Меркуловым, имевшим на Седанке спичечную фабрику. Помнится, мы с женой прошли однажды к нему на фабрику, но не застали хозяев дома.
      Бирич говорил, что Меркуловы, стоя во главе национальной организации, готовятся к перевороту. Я как-то не обратил на это должного внимания, ибо в успех подобного предприятия верилось плохо.
      По словам Христофора Платоновича, он, выйдя из числа компаньонов Демби, получил пятьсот тысяч иен. Он хотел было купить имение на своей родине, в Черниговской губернии, но, приехав туда, затосковал по Дальнему Востоку и морю. Вернувшись назад, купил в городе несколько доходных домов и дачу. Капитал же, хранившийся в банке в русских процентных бумагах, превратился в прах.
      - Я не считаю себя бедняком. Доходов с домов хватает на скромную жизнь, но всё же я вынужден сдавать и комнаты, не столько с целью материальной выгоды, сколько для большей безопасности, ибо не хочу попасть в сопки.
      - Ой, смотрите, уйдут японцы, придут большевики и все ваши дома отберут. Продавайте-ка их, пока есть возможность.
      - Пробовал, да трудно найти покупателя.
      Кто-то из обласканных им гостей - Скурлатов или присяжный поверенный Миллер, арендовавшие у меня письменные столы для приёма клиентуры в моей же конторе, - узнав, что мы поселились у Биричей, задал мне вопрос:
      - Как это у вас хватило смелости поселиться в такой семейке, как Биричи?
      - Быль молодцу не укорь. Много нашей молодёжи побывало на каторге. Достаточно вспомнить Достоевского.
      - Ну, батенька, Достоевский - политический, а этот - уголовный.
      - Как - уголовный?
      - Да так, он бывший фельдшер, отравивший за деньги богатого купца. {336}
      - Да что вы?
      - Самое лучшее - почитайте Чехова и Дорошевича. Оба описывают его в своих записках о Сахалине.