При таком положении Омскому правительству следовало бы издать особый закон о перевозке золота по почте с повышенной уплатой за провоз, но Семёнов и Унгерн в то время уже совсем не церемонились и с ценностями Омского правительства, всё отбирая в свою казну. Везти золото через Благовещенск было, пожалуй, ещё опаснее, ибо в Хабаровске грабил и бивал людей Калмыков.
      Однако с разрешения министра финансов золото, после сдачи в Государственный банк, провозили. И я, имея такое разрешение, отдал при отъезде приказ нашему банку о сдаче своего золота туда на хранение. Я ожидал, что товарищ министра исполнит слово и доставит его мне во Владивосток.
      Но было уже поздно... Семёнов не пропускал ценностей, и мой слиток в двадцать фунтов погиб.
      Многие военные оправдывали действия атаманов, говоря, что надо же было им на что-то содержать войска. Совершенно верно, но ведь их войска получали деньги от Омского правительства, на что и существовали точно так же, как и вся армия. Но атаманы Семёнов, Калмыков и Анненков в Семипалатинске признавали власть Колчака постольку, поскольку это было им выгодно. В сущности, каждый из них наносил удар в спину командующего. Особенно Семёнов, ставленник японского командования, не ладивший с Колчаком. Он часто отбирал не только ценности, но и военные грузы, идущие из Владивостока в Омск. Так, Семёнов перехватил французские пушки и обмундирование.
      Опасаясь Семёнова, министр финансов Омского правительства не решался провезти в Омск приготовленные в Америке кредитные билеты. Попади они в руки Семёнова, атаман совсем бы отделился от Колчака. {292}
      Мой знакомый, инженер Постников, бывший управляющий огромным Богословским округом, одно время был приглашён Омским правительством на должность особоуполномоченного по управлению всем Уралом. В сущности, он получил власть значительно большую, чем власть горного начальника Урала, которая приравнивалась к генерал-губернаторской. С занятием красными войсками всего Урала эта должность автоматически упразднилась, и Постников, оставшись не у дел, решил пробираться в Харбин или во Владивосток.
      Узнав о том, что переслать золото через Государственный банк уже нельзя, он решил провезти его тайным образом, надеясь, что бывшего чиновника Омского правительства Семёнов не тронет. Но чем ближе поезд подходил к станции Даурия, тем больше в душу Его Превосходительства закрадывались сомнения.
      А перед самой Даурией он струсил настолько, что рискнул передать золотые слитки на хранение проводнику, пообещав ему хорошо заплатить за услугу. С Постниковым в вагоне, помимо жены, ехали Бехли и Кудрявцев с семьями. Бехли вёз с собой в чемодане один миллион сибирских рублей.
      В Даурии их вагон отцепили и перевели на запасной путь. После этого в вагон вошло несколько офицеров, начавшие опрашивать, какие ценности везут с собой пассажиры. Фёдор Георгиевич Бехли сказал, что везёт один миллион кредитных рублей, принадлежащих Николо-Павдинскому горному округу, коего он состоял управляющим. Деньги взяли. Сергей Семёнович Постников начал уверять, что у него ничего запрещённого нет. Начался обыск. Проводник выдал золото, а у Постникова отобрали и меха, и драгоценные камни. Всех троих арестовали и посадили на гауптвахту, а их жёны проехали на станцию Маньчжурия. Постникова посадили в солдатскую камеру, тогда как Бехли - в офицерское отделение. Чем больше Постников умолял возвратить состояние, нажитое за долгую службу, ссылаясь на свои заслуги перед Белым движением, тем больше тюремщики над ним издевались. С Бехли обходились хорошо, но его протесты на незаконность конфискации денег не действовали.
      Наконец к ним пожаловал и сам барон Унгерн. Постников подхалимничал. Это, видимо, не нравилось Унгерну, и он на все его просьбы и протесты отвечал: {293}
      - А ля гер ком а ля гер.
      Вскоре узникам было сделано предложение поступить на службу к атаману Семёнову, нуждавшемуся в инженерах. Им было предложено перевести с французского правила пользования пушкой. Работа совместными силами была исполнена, после чего их выпустили на свободу. Что проделывали над Постниковым, Бехли не знал, но при разговорах со мной он склонялся к мысли, что Его Превосходительство выпороли.
      По крайней мере Постников в день нашей встречи приехал ко мне со своей женой и стал умолять разрешить переночевать у нас.
      - При всём желании оказать вам гостеприимство я не могу, ибо в двух комнатах помещается пять человек, а лишних кроватей нет.
      Сергей Семёнович настаивал на своей просьбе:
      - Мы поспим у вас в коридоре на полу, безо всяких матрасов и подушек.
      - Сергей Семёнович, да чего же вы боитесь? У вас есть прекрасный номер.
      - Я опасаюсь ареста семёновскими агентами.
      - Здесь царство скрытого коммунизма, и агентов Семёнова сюда не допустят.
      - Семёнов - ставленник Японии, а здесь вся сила в их командовании, отвечал мне Постников.
      Я объяснил ему, что недавно коммунисты арестовали Сахарова и Сызранского. Эти обыски и аресты продолжаются, но японское командование не вмешивается, и я не слышал, чтобы оно кого-либо арестовывало.
      Эти заверения несколько успокоили Постникова, и он покинул наш дом. На другой же день Постников выехал в Шанхай, а оттуда в Германию.
      Следом за Постниковым прибыл во Владивосток Станислав Иосифович Рожковский с женой. Он после моего отказа занять пост управляющего отделением Государственного банка это место занял, а теперь, выйдя в отставку, уезжал в Польшу. Таким образом, мы были с ним коллегами не только по Волжско-Камскому банку, но и по Министерству финансов. По его просьбе я уступил ему пять фунтов золота по себестоимости. Золото он провёз, несмотря на производимый обыск, а мой слиток провезти с собой не соблаговолил. {294}
      Это окончательно уничтожило всякую надежду на получение состояния. Приходилось утешаться лишь тем, что не один я потерял свои деньги.
      Интересна и история с золотом, принадлежавшим Георгию Андриановичу Олесову, управляющему Сибирским банком. За его дочурками ухаживал какой-то английский офицер. Во время бегства из Екатеринбурга барышни отдали ему свои драгоценности, которые он и доставил в Иркутск.
      Честность молодого человека соблазнила старика, и он вручил ему два пуда золота, прося доставить их во Владивосток. Но честный на мелочи офицер присвоил себе золото, и когда Олесов приехал во Владивосток, то не нашёл там никого. Год спустя Георгий Андрианович приехал в Лондон и, зная фамилию офицера, стал наводить о нём справки. Но все розыски оказались тщетными, так как в Военном министерстве ему сказали, что такой офицер у них в списках не значится. Старик Олесов умер в большой бедности в Харбине.
      Мировая война и революция расшатали нравы не только интервентов, но и наших военных. Революция глубоко проникла в самую толщу сознания нашей буржуазии, превратив её в мошенников.
      ОРГАНИЗАЦИЯ ФАБРИКИ
      Я напрягал все мысли, дабы придумать какое-либо дело, способное прокормить семью. На получение места я рассчитывать не мог. Я понял ошибку своей жизни, проведённой под стеклянным колпаком, называемым банком, где мне было твердо известно, что каждое двадцатое число я получу строго определённую сумму.
      Был я до известной степени энциклопедистом в вопросах многих производств, прекрасно разбирался в балансах, но практических, детальных знаний у меня абсолютно не было, ибо я никакого ремесла не знал. И тут мне вспомнились мои разговоры со стариком евреем, богатым нефтепромышленником, с которым я познакомился в Котрексевиле. Старик вместе со старухой женой тогда горевали о предстоящей разлуке с хорошенькой дочкой, которую для изучения ремесла - кажется, тиснения по коже - они оставляли на два года в Мюнхене. {295}
      - Зачем вы себя мучаете? - говорил я. - Ведь у вас прекрасное состояние. Зачем вашей хорошенькой дочурке изучать какое-то ремесло? Выдайте её замуж за хорошего человека, дайте ей приданое, и она прекрасно проживёт всю жизнь без знания ремесла.
      - Нет, - отвечал упрямый старик. - Деньги, как мыло, могут исчезнуть, а ремесло всегда человека прокормит.
      Где теперь эта барышня? Кормится ли ремеслом своим?
      И я сожалел об отсутствии у меня практических знаний. Можно было бы изучить портняжное дело или сапожное ремесло или хотя бы знать детально хлебопекарное дело. Я мог бы открыть сапожную мастерскую или булочную на те средства, что имел, и жил бы себе припеваючи.
      Ещё в первые дни приезда во Владивосток я разыскал Ценина и Григория Андреевича Кузнецова. Мы состояли членами-пайщиками Волжского товарищества, где я имел пай в сто тысяч рублей. Из разговоров выяснилось, что значительная часть товаров, закупленных для Белой армии, находится в Харбине и Никольске-Уссурийском и заключается главным образом в листовом табаке. Но спроса на товары совершенно не было, а цена падала. Однако надежда на его продажу всё же сохранялось. Оставшись отрезанными от правления товарищества, находящегося в Омске, решено было выбрать временное правление из членов товарищества, здесь находившихся. Председателем выбрали старика Сурошникова, а Александра Сергеевича Мельникова и Александра Кузьмича Ценина - его товарищами. Сурошников до войны обладал огромными земельными пространствами, главным образом в Самарской губернии, и вместе со своим тестем Шихобаловым слыл самым богатым человеком во всём Поволжье. Их состояние определялось в десятки миллионов рублей. Всё это давало надежду, что столь денежный человек сумеет и здесь выйти из тяжёлого положения. Но будущее показало, что и это дело - отнюдь не под влиянием политических событий - оказалось мыльным пузырём. Вскоре Г. А. Кузнецов, тоже бывший миллионер, суконный фабрикант, изобличил Сурошникова в воровстве. После этого мы выбрали Кузнецова на должность председателя. Кое-что из товаров удалось реализовать, и мне в виде дивиденда выдали шестьсот иен. Если бы посчастливилось продать весь табак, то можно было {296} бы рассчитывать получить ещё две-три тысячи. Это уже деньги, о которых беженцам можно было только мечтать.
      Теперь я, несколько отойдя от хронологии, изложу воспоминания о попытках работы и о крушении всех надежд, не столько от неблагоприятных политико-экономических условий, сколько от недобросовестности людей, когда-то ворочавших миллионами, а теперь волею судеб потерявших свои состояния. Я уже упомянул о том, что архимиллионер Сурошников был изобличён Кузнецовым в хищении товарищеских сумм. Расследование дела показало, что Саша Мельников, универсант по образованию, получил от Сурошникова пятьсот иен за молчание. Саша Мельников был сыном Сергея Григорьевича Мельникова, шатровского доверенного. Мне было не столько жаль украденных денег, сколько совестно за людей.
      Вместо Сурошникова мы выбрали Григория Кузнецова. - симбирского суконного фабриканта.
      Я знал, что Григорий Кузнецов - человек без особых нравственных устоев, но, отделяя этику от дела, был уверен, что в его опытных руках дела Волжского товарищества наладятся. Тут он выдвинул предложение, пользуясь наличием на таможенных складах большого количества хлопковой и шерстяной пряжи, устроить ткацкую фабрику и впоследствии превратить её в суконную. Всё говорило за успех предприятия. Но для того чтобы таковое осуществилось, необходимо было найти капитал в пять тысяч иен. У Волжского товарищества были товары, но не деньги. Мы с Кузнецовым решили собрать капитал среди как старых, так и новых вкладчиков, а когда Волжское товарищество ликвидирует свои товары, влить вырученные суммы в дело, что позволяло надеяться на возможность приобретения необходимых для суконной фабрики машин. Шерсти в Монголии было достаточно, а суконных фабрик в Забайкалье - ни одной.
      План был заманчив, и я решил записаться пайщиком на две тысячи иен. Кузнецов же со свойственной ему энергией разыскал и необходимые для дела ручные ткацкие станки, что сразу ставило дело на ноги.
      Мы повели переговоры с Министерством торговли и промышленности, возглавляемым в то время коммунистом Леоновым. Мне пришлось несколько раз говорить и с ним, и с его помощником, бывшим второвским приказчиком. {297}
      Они ставили столь невозможные условия работы, что однажды я сказал:
      - По убеждению вы коммунисты, но по действиям являетесь самыми отчаянными спекулянтами-эксплуататорами. Нельзя же назначать такие цены на пряжу, да ещё и ограничивать нашу прибыль десятью процентами. Ведь это же не что иное, как эксплуатация промышленников.
      - Мы соблюдаем интересы казны.
      - Нет, вы их не соблюдаете. Интересы казны заключаются в насаждении промышленности в этом крае, а вы режете курицу, которая может нести вам золотые яйца. Дайте нам окрепнуть, тогда и собирайте посильные налоги.
      Эти слова, по-видимому, подействовали, и нам продали небольшое количество пряжи за наличный расчёт, с тем что вся пряжа остаётся в нашем распоряжении и будет выдаваться по мере надобности за наличный же расчёт нашей фабрике и наши барыши не будут ограничены.
      Надо было собирать капитал. Я внёс две тысячи иен, Ценин - пятьсот и ещё один новый пайщик - тысячу. На полторы тысячи подписался Кузнецов, обещая внести деньги в самом скором времени.
      С большими хлопотами за сходную плату нашли в арендное пользование казённый каменный сарай на Егершельде. Станки установили. Нашлись ткачи корейцы и китайцы. Фабрика была пущена в ход. На ней вырабатывалась плотная бумажная чёрная материя в белую полоску. Спрос на материю был приличный, и всё говорило за успех.
      Перед открытием фабрики Кузнецов назначил заседание членов Волжского товарищества во Владивостоке. Приехали братья Карповы, Першины, Ценины, а также Кошелев и Мельников. В прошлом это были богатые не только капиталом, но и опытом люди.
      Часа в три ночи я был разбужен телефонным звонком. Говорил Ценин.
      - Владимир Петрович, ради Бога, выручайте. Мы сидим в полицейском участке, куда попали за скандал, устроенный Кузнецовым в ресторане. Вы знакомы с генералом Болдыревым? Созвонитесь с ним, упросите его приказать полиции нас выпустить. {298}
      - Ну, знаете ли, будить генерала ночью я не стану. Наскандалили, напились, так и сидите. Другой раз будет наука. Неужели нельзя было вести себя поскромнее? Ведь это чёрт знает что - приехать на деловое заседание и тотчас же напиться. - И я с досадой повесил трубку.
      На другой день их выпустили без моего вмешательства и, вероятно, за мзду.
      Заседание состоялось, как всегда, под моим председательством.
      Выяснилась возможность продать остатки товаров тысяч за двадцать, из коих пятнадцать можно было потом поместить в наше фабричное дело, а за пять тысяч - купить в Харбине ресторан, в коем и отпускать бесплатные обеды всем членам товарищества и их семьям. Ресторан взялся вести опытный в этом деле Кошелев, бывший буфетчик гостиницы "Троицкая" в Симбирске. Членам же товарищества предоставлялось преимущественное право за плату обслуживать ресторан в качестве лакеев, швейцаров, поваров и т. д. На этом решении мы и остановились, отправившись в ресторан.
      В каком-то ресторане мы заняли отдельный кабинет и вызвали перепуганного ночной телефонадой симбирского врача-бактериолога Левашова. Он спал. Над ним подшутили, сказав, чтобы он немедленно приезжал в ресторан, ибо вновь ожидается переворот. Чудак доктор так перетрусил, что наскоро собрал свой чемоданчик и прикатил к нам, где под наш неудержимый смех долго ругал нас за свой испуг.
      Среди девиц, приглашённых нами в кабинет, оказалась и Ядя, ехавшая с нами в теплушке. Она, видимо, была сконфужена моим присутствием и держала себя скромно, просидев почти весь вечер со мной на диване и вспоминая эпизоды нашего пятинедельного путешествия.
      На этом вечере в столь знакомом ресторанном угаре быстро пролетело время до утра.
      Не прошло и двух-трёх месяцев, как рынок насытился нашим товаром, и дело остановилось. Кузнецов сказал, что он поедет в Харбин для сбыта товара, а сам потихоньку от меня продал станки, захватил товар, пряжу и пропал без вести, увезя и всю наличность нашей кассы. {299}
      От всего дела у меня на руках осталась шерстяная пряжа тысячи на полторы иен. Мы с Цениным разыскали мелкого промышленника Хмелёва, имевшего фабрику шерстяных платков и других изделий. Заключив контракт, мы передали ему остаток шерсти. Он вернул нам товар приблизительно на одну тысячу иен, а остальные две тысячи, вырученные на платках из нашей шерсти, присвоил себе и сказал, что их не выплатит.
      Что было делать? Подать в суд возможно, но получить с этого негодяя деньги по исполнительному листу было делом невозможным. Оставшиеся белые свитера и кофты я снёс к "Кунсту и Алберсту" и оставил их на комиссию. Произошло это перед самым нашим бегством из Владивостока, потому эти деньги пропали тоже.
      Ресторан в Харбине просуществовал недолго, не давая барышей. Внакладе оказался один Кошелев, арендовавший буфет на одной из станций Китайско-Восточной железной дороги. Куда делись товары Волжского товарищества, мне неизвестно.
      Григорий Кузнецов разыскался в Харбине. Несмотря на то что ему посчастливилось найти наивного человека, купившего у него за десять тысяч иен половинное владение симбирской фабрикой, он не вернул присвоенные деньги, принадлежавшие нашему фабричному делу. Вскоре Кузнецов скончался от рака желудка.
      ЗЕМСКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО
      Шевари был одним из настойчивых претендентов на руку моей дочери. По-видимому, и дочурка ему симпатизировала, но сердце её стал завоевывать Николаевский.
      Если бы Шевари приехал недели на две раньше, дочь стала бы его невестой. Мы с женой не очень-то приветствовали это сватовство уже потому, что жених был по рождению хорват, сербский подданный. Мне почему-то казалось, что он был женат ещё до войны и скрывал это от нас. По крайней мере казалось странным, что Шевари всячески отговаривал нас от поездки в Сербию и советовал в крайнем случае ехать в Шанхай. {300}
      А политическое положение Владивостока диктовало мысль о необходимости покинуть Приморье. Земское правительство всё левело. Я не был лично знаком ни с председателем управы Медведевым, ни с её членами. В противоположность земским управам Европейской России, большинство которых состояло из поместных дворян, здешнюю управу заполонили разночинцы. Правда, среди лиц, ныне захвативших власть, не было коммунистов.
      Медведев числился левым социалистом, а члены управы если не состояли в этой партии, то по убеждениям своим к ней примыкали.
      Казалось бы, после разгона коммунистами Всероссийского Учредительного Собрания эсеры должны были стать их ярыми политическими противниками. Но выбор, сделанный Земской управой, показывал, что господа социалисты вошли в полный контакт с коммунистами. Сама управа была пленена советом управляющих ведомствами и никакого влияния не имела. Управляющие ведомствами были подобраны коммунистом Никифоровым из лиц, принадлежащих к его партии.
      Чем иначе можно было объяснить и аресты чиновников и офицеров, и неслыханную по зверству кровавую расправу над офицерством на реке Хорь? Офицеров вывезли безоружными на реку, выстроили в шеренгу на железнодорожном мосту, разбивали черепа кувалдами и бросали в воду. Так погибло около семидесяти человек, и лишь один, уклонясь от удара, бросился в реку и, переплыв её, спрятался в камышах и тем спас свою жизнь.
      Большевики не остановились перед ещё большими злодеяниями, перещеголявшими кровавую расправу на реке Хорь. До Владивостока дошли слухи о дикой расправе "товарища" Тряпицына и его подруги над всей буржуазией Николаевска-на-Амуре.
      Город захватили красные, и вся буржуазия поголовно была вырезана и расстреляна. Говорили, будто и японский гарнизон, несмотря на отчаянное сопротивление, весь перебит. В это как-то плохо верилось, но слухи становились всё более достоверными.
      Если всех перебили в Николаевске, то предупреждения Пети Зотова о том, что во Владивостоке готовится варфоломеевская ночь, могли превратиться в действительность. {301}
      Вновь страх за жизнь семьи холодил кровь, и в бессонные ночи картины одна ужаснее другой рисовалась в моём воображении.
      Четвёртого апреля в одном из учреждений Владивостока была назначена лекция на тему "Россия и славянство". Я решил сходить на неё; ко мне присоединился Шевари.
      Лекция затянулась, и приблизительно в полночь мы возвращались по Светланке домой. Недалеко от Китайской улицы, у гостиницы "Золотой Рог", мы сперва услышали ружейную, а затем и пулемётную стрельбу. Пули с визгом пролетали мимо нас. Наконец явственно послышались и пушечные выстрелы. Кое-кто из прохожих лёг на тротуар, а мы прижались к стене ближайшего дома в надежде переждать стрельбу. Стоять становилось опасно.
      Тогда я стал, не отделяясь от стены, боком двигаться к Китайской улице. Положение было не из приятных, но большого страха я не испытывал. Свернув на Китайскую, мы очутились вне зоны обстрела и стали обсуждать положение, стараясь угадать, кто стреляет. А вдруг это белые? Какое это было бы счастье!
      Идя по Китайской к нашей квартире, на пересечении улиц мы повстречали группу людей, которые сказали нам, что японцы бьют из пушек в упор в Земской дом.
      Шевари, несмотря на явную опасность, моего предложения переночевать не принял и отправился в свой кооператив.
      Ночь прошла в полной тревоге, а утром мы узнали, что город занят японскими войсками. На всех правительственных зданиях развевался японский флаг.
      Мы решили пройти в гостиницу "Золотой Рог", где квартировали Николаевский, Русьен и Щербаков, чтобы предложить им перебраться к нам.
      Стрельбы не слышалось. Я упросил сына надеть штатское платье, поскольку на его мундире и шинели красовалась красная звезда, установленная для военных.
      Едва мы вышли на улицу, как заметили возвращавшегося со Светланки Толиного товарища по юнкерскому училищу. Толюша пошёл ему навстречу, дабы разузнать о случившемся. Но в это время к тому подскочили два японских солдата с винтовками. Они грубо остановили офицера и стали тыкать пальцами в звезду на фуражке. Юноша скинул её {302} и хотел тут же сорвать ненавистную звезду, но один из японцев ударил его в спину прикладом и велел идти перед ними, предварительно обыскав его карманы, в коих оружия не оказалось.
      Тяжёлое впечатление произвела на меня эта сцена. Я хотел вступиться за юношу, но японцы не понимали русского языка. Особенно врезались в память их лица. В них было столько ненависти, особенно в глазах, блестевших зелёным огнем, совсем как у озлобленных собак, что становилось страшно не только за арестованного юношу, но и за себя.
      На Светланке толпа не помещалась на тротуарах и шла улицей. На углу Алеутской, напротив Земского дома и гостиницы "Золотой Рог", стояла толпа в несколько тысяч человек. В стенах обоих зданий виднелись следы от пуль. Кое-где были разбиты стёкла. Японцы, установив пушки на балконе противоположного дома, стреляли в здания в упор. Оказалось, что в самой гостинице ранена одна горничная, в ногу которой попала пуля.
      Мы вернулись обратно, и, когда я входил на крыльцо, из двери квартиры Руднева вышел Сергей Петрович. Он старался придать своему лицу скорбное выражение:
      - Бедная Россия! Как смотрите вы на эти события?
      - Сергей Петрович, радоваться тому, что Приморье занято японцами, русским людям вряд ли приходится, но для меня и вас это самый благополучный выход. Я считаю, что эта ночная канонада много лучше, чем грозившая нам варфоломеевская ночь.
      - Конечно, - сказал он, - это месть японцев за события в Николаевске.
      - Совершенно с вами согласен. Я бы перебил здесь всех коммунистов до единого. Это было бы справедливое возмездие за варварство большевиков. Воля ваша, а я считаю, что японцы держали себя очень сдержанно.
      - Да, всё это так, но мне смертельно жаль нашу Родину.
      - Сергей Петрович, не мы ли хотели изменить Родине, собираясь уехать в Сербию или в Японию? Теперь Япония пришла к нам, и поэтому я радуюсь и за себя, и за вас. Нам много легче будет жить здесь, чем в Японии, а ответственным за эти события я себя не считаю. Вся вина лежит на изуверах коммунистах, и жаль, что японцы их мало потрепали. {303}
      Но в своих предположениях я ошибся. Японцы перебили многих из "товарищей". Общее число убитых превысило сотню. Исчез и Лазо, вероятный инициатор убийства на реке Хорь.
      Однако на другой день японские флаги были сняты. У власти вновь водворилось Земское правительство, с некоторым изменением в распределении портфелей. Но состав управляющих ведомствами ничего хорошего не предвещал. Правительство состояло из людей, совершенно не подготовленных к государственной деятельности.
      Если верить ленинскому изречению, что всякая кухарка может свободно и хорошо управлять губернией, то почему же и эти господа должны были отставать от притязаний кухарки?
      Как сейчас помню распределение портфелей. Председатель Совета министров - Никифоров, министры: финансов - С. А. Андреев, внутренних дел Кругликов, продовольствия и снабжения - Соловьёв, промышленности - Леонов, путей сообщения - Кушнарёв, юстиции - Грозин, иностранных дел - Свирский и его помощник А. М. Выводцев, управляющий делами - Кабцан. Только Болдырев да Выводцев не числились ни в коммунистах, ни в левых эсерах.
      Я удивился непоследовательности японского командования. Конечно, надо было перехватать всех коммунистов, а не разрешать им принимать участие в управлении краем. Но на Японию оказывали воздействие иностранные державы, и в особенности свободолюбивая и абсолютно не разбирающаяся в русских делах Америка.
      После японского выступления всё успокоилось, и я с радостью откинул мысль о необходимости покинуть дорогую моему сердцу Россию.
      Главнокомандующий Краковецкий бежал, и на его место был призван генерал Болдырев. Правда, обязанности главнокомандующего были низведены, в сущности, до обязанностей градоначальника. По соглашению с японским командованием число войск было сведено к минимуму. Их оставили столько, сколько нужно для поддержания внутреннего порядка. Были разоружены и те жалкие остатки флота, что уцелели после японской войны. Мне, невоенному, чрезмерная осторожность казалась смешной, диктуемой трусостью интервентов. Если {304} бы количество судов и сухопутных войск было в три раза больше, то и тогда таковые не представляли бы какой-либо опасности для японских войск. Их армия не только вымуштрована до недосягаемого для других наций предела, но, что самое главное, их сердца и помыслы так же хорошо маршируют под команду офицеров. Японцы бегают, не отставая от кавалерии, делая рысью большие, в несколько десятков вёрст, перегоны.
      Вскоре Толюша, придя со службы, обратился ко мне за советом.
      - Папочка, генералу Болдыреву как главнокомандующему нужны два адъютанта. Одного он должен иметь для переговоров с коммунистами, а другого - для переговоров с интервентами и правыми организациями. В штабе Русьян и Николаевский указали ему на меня как на бывшего правоведа, говорящего на французском и немецком языках. Что скажешь, если выбор генерала остановится на мне?
      - Конечно, Толюша, тебе хочется надеть адъютантские аксельбанты, и желание твоё я понимаю. К тому же я не вижу разницы между ныне занимаемым тобой местом и предполагаемым, ибо и та и другая службы есть, несомненно, служба коммунистическому правительству, хотя и в скрытой форме. Поэтому я думаю, что тебе отказываться от более видного предложения не следует. Но с другой стороны, теперь продолжается всё та же революция, и самое благоразумное - не выдвигаться, а прятаться в щёлку. Чем выше поднимешься, тем больнее будет падать. А это рано или поздно произойдёт. Поступай же, дружочек, как знаешь, и служи своему генералу верой и правдой.
      На другой день Толюша явился сияющим. Болдырев остановил свой выбор на нём, и Толюша вскоре перебрался жить на казённую квартиру генерала, где ему была предоставлена хорошая комната.
      Наступило хорошее время для Владивостока. Аресты прекратились. Приближалось время открытия Народного собрания, а не совдепа, и надо было приниматься за дела.
      К этому времени приехал из Харбина Буяновский, бывший управляющий Русско-Азиатским банком в Омске, одно время занимавший должность товарища министра финансов в Омском правительстве. {305}
      Я получил от него предложение принять участие в заседаниях Банковского комитета.
      На первом же заседании пришлось заявить, что моё присутствие вряд ли законно, ибо наш банк более не существует. Но Буяновский просил ему не отказывать, так же как не отказал и Щепин.
      - Мы все дорожим вашим мнением бывшего председателя Банковского комитета в Екатеринбурге. К тому же нам необходимо собрать как можно больше членов, дабы к нашей организации прислушивались.
      Я согласился.
      С первых же заседаний стала выясняться и политика Русско-Азиатского банка. Она состояла в том, что Буяновский рассчитывал получить от местного правительства монопольное право возобновить деятельность банка во всех городах Забайкалья. Уже поговаривали об образовании буферного государства под названием Д.В.Р.
      Почему было не помочь этому делу? Тем более что если бы это удалось, то я мог бы получить место управляющего в одном из отделений.
      На втором заседании комитета было зачитано приглашение министра финансов Никифорова пожаловать к нему на собеседование. Буяновский и Щепин, видимо, опасаясь того, что я на этом заседании позволю себе резкие выражения в адрес коммунизма, которые могут испортить всё дело, предложили вести переговоры только с ними двоими - близкими знакомыми Никифорова.
      Я сказал:
      - Не лучше ли в таком случае мне совсем не приходить?
      Но весь комитет просил меня присутствовать и выслушать прения сторон.
      В назначенный день и час мы явились в министерство, помещавшееся, кажется, в бывшем морском штабе.
      Как мне потом говорили, коммунисты будто бы готовились к этому заседанию и предварительно обсуждали все вопросы, вплоть до таких мелочей, в какой одежде должен был встретить нас Никифоров. Он не соглашался надеть пиджачную пару, а склонялся к косоворотке. Приняв среднее решение, он встретил нас почти в велосипедном костюме, в длинных тёмных брюках и в белой рубашке с полосками и отлож-{306}ным воротничком, опоясанный широким велосипедным поясом. Здесь же присутствовал и Леонов, министр торговли и промышленности.