Но, к моей огромной радости, нашёлся заработок и для меня. Я разыскал в штабе чехословацких войск знакомого мне по Екатеринбургу офицера и спросил у него, покупает ли {276} командование золото в слитках. Он указал адрес войскового банка, где мне удалось продать все мои слитки по шесть с половиной иен за золотник, что было на полторы иены дороже, чем я мог рассчитывать. Я натолкнулся на мысль скупать у беженцев золото. Специальных познаний в этой области у меня было достаточно, и я стал обходить знакомых, которые с радостью продавали мне золото по шесть иен за золотник. Таким образом за два месяца я сумел заработать восемьсот семьдесят иен. Это было очень хорошо, ибо оправдало все расходы по содержанию семьи во Владивостоке и приподняло моё настроение.
      По вечерам к нам часто приходили Рудневы, и мы охотно бывали у них, коротая время в разговорах и угощаясь поочередно скромным ужином из картофеля и чудных копчёных селёдок. Иногда лакомились и крабами. Стоимость их была довольно высока. Помнится, за первых крабов мы платили по сто рублей. Но величина их была поразительна. Один из купленных крабов, размером превосходя петуха, удрал из ведра с водой и, топая своими острыми лапами по полу, был прямо страшен.
      Жили первое время без прислуги. Жена кухарила, мать ей помогала, дочурка успевала прибирать комнаты, а я колол дрова и снабжал квартиру водой из колодца, что был расположен в глубине двора. Только после пятидесяти трёх оборотов колеса появлялась первая струя. Да и носить воду со двора приходилось на третий этаж.
      Зато качание воды представляло и некоторый интерес. У колодца собирались жильцы, передавая из уст в уста всевозможные новости и полезные указания, где и что можно купить подешевле.
      Итак, мы прилично устроились в новой квартире, нашлись знакомые как по Екатеринбургу, так и по Симбирску. Жить стало веселее.
      Я продолжал писать мемуары и, несмотря на неудачную попытку перейти на писание рассказов, все же ещё раз решил попробовать свои силы. Я написал рассказ, выхваченный из моей жизни в Симбирске, под заглавием "Свидетельские показания".
      Когда я прочёл его дочурке, моему строгому критику, рассказ ей понравился. Этот успех подтолкнул меня на дальнейшую работу в том же направлении, и я написал ещё два, по-{277}моему, удачных рассказа - "Кругом вода" и "Медаль за спасение погибающих".
      Иногда устраивались литературные вечера, на которых я читал отрывки из мемуаров и рассказы. Слушателями были Руднев, Циммерман и знакомый по Симбирску доктор-бактериолог Левашов, проживавший недалеко от нас, в своей земской лаборатории. Этот милый доктор, всецело ушедший в науку, изредка популярно знакомил нас с новыми открытиями в микроскопии.
      БАЛ
      Наступили Рождественские праздники. Это был первый праздник в нашем изгнании. Мы, по обычаю, устроили маленькую ёлку, полюбоваться которой пришли Рудневы и Петя Зотов, юноша-матрос, знакомый детей ещё по Симбирску.
      Наташа отправилась ко Всенощной. Дождавшись её прихода, мы зажгли ёлку.
      Сын отсутствовал. Нельзя сказать, чтобы было радостно. Ярко вспоминалось прошлое. И чем ярче были эти воспоминания, тем, казалось, тусклее горели огни на нашей ёлочке.
      Время приближалось к Новому году, когда в юнкерском училище в Раздольном решено было устроить бал.
      Толюша усиленно настаивал на нашем приезде. Мы с женой очень хотели посмотреть, как живут юнкера, и решили поехать на вечер, благо, проезд по железной дороге был недорог.
      Выехали дневным поездом с Наташей и барышней Циммерман. Ехали в вагоне третьего класса, в котором оказалось человек двадцать гардемаринов. Среди них нашёлся и Ардашев.
      Из разговоров гардов между собой я услышал, что фамилия одного из них Горизонтов. По облику, сходному с калмыцким, я догадался, что это сын воспитателя Симбирского корпуса, игравшего с моими детьми на даче в Поливне. Я вспомнил, что мальчика звали тогда Микадо, и именно так обратился к нему.
      Юноша подскочил от изумления:
      - Как вы сказали? Микадо? Так в детстве меня называли родители и сестрёнка. {278}
      - Да, милый Микадо, и я когда-то звал вас так. Я Аничков... Вспомните-ка нашу дачку, моих лошадок.
      - Помню, помню! Полканка и Дорожка.
      - А вот, смотрите, сидит моя Наташа. Вы её знали девочкой лет девяти.
      Благодаря этой случайной встрече наши девицы перезнакомились со всеми гардами, и успех танцевального вечера был обеспечен.
      Среди гардов выделялся ростом и красотой гардемарин Крат, впоследствии вместе с Ардашевым часто приходивший к нам в гости.
      В Раздольное приехали часам к пяти вечера. До училища, приблизительно с версту, прошли пешком.
      Училище помещалось в большом каменном корпусе. Юнкера как могли привели его в порядок. Вставили стёкла в окна, украсили залы флагами и ёлками, понаделали из досок турецкие диваны, покрыв их попонами. На стенках висели картинки юмористического содержания, изображавшие командиров училища.
      Было уютно, но смертельно скучно и ещё того хуже - голодно. Все гости не ели с утра, а начальство не распорядилось подать ни завтрак, ни обед, ни ужин. Конечно, это объяснялось скудностью средств училища.
      Хорошо, что жена предусмотрительно захватила с собой несколько бутербродов.
      Многие разошлись по квартирам воспитателей, но среди них у нас не было близких знакомых, за исключением генеральши Томашевской, известной нам ещё по Екатеринбургу. Но генеральша разыгрывала роль патронессы, высокомерно взирая на всех нас, и приглашения мы не удостоились.
      Вечером я улёгся на постель сынишки и вскоре крепко заснул. И здесь мне приснился вещий сон.
      Во сне я увидел, что кто-то во время бала прибегает в казармы и с ужасом говорит, что мы окружены большевиками, которые спускаются с гор. Я бегаю по казармам и не могу найти ни жены, ни дочери. В полной уверенности, что они бежали, мы с сыном садимся на какую-то тройку и едем по снежной равнине. Куда мы ни приезжаем, нам говорят, что навстречу идут красные войска. Наконец мы сворачиваем на какую-то дорогу и благополучно достигаем Владивостока. {279} Явственно видна Светланка, но и здесь большевики. Мы с сыном прячемся под сводами какого-то каменного моста, а с обеих сторон начинает сплошной стеной, как в водопадах, литься вода. И мы становимся невидимыми для большевиков.
      Я проснулся весь в поту. В зале играла музыка и шли танцы. Что означала эта стена воды? Впоследствии, переплыв Тихий океан и спасаясь от большевиков, я понял значение воды в этом сне.
      Но ещё страннее то обстоятельство, что в самый разгар вечера прибежали караульные и сообщили начальству, что с гор спускаются партизаны. Это обстоятельство от гостей скрыли, но многие юнкера вечером исчезли.
      Оказалось, что японцы, генералитет которых был почётным гостем на этом вечере, взяли на себя труд по охране училища и отпустили юнкеров на бал. Партизаны же, увидав японское заграждение, ушли без боя в сопки.
      На другой день рано утром, усталые, не выспавшиеся и голодные, мы уселись на казённую подводу и были доставлены на станцию.
      Это небольшое расстояние в три версты мы проехали, коченея от холода. Начинался настоящий тайфун.
      На станции долго ожидали прихода одного из последних чешских эшелонов, оказавшего нам гостеприимство. И только к вечеру мы наконец добрались до Владивостока. Тайфун разыгрался вовсю. Мы с величайшим трудом добрались до нашей квартиры и оставили у себя ночевать барышню Циммерман.
      От напора ветра наш дом дрожал...
      ОТЪЕЗД ЮНКЕРОВ
      В конце января гардемарины заявили нам, что училище покидает Владивосток. Их начальник, капитан первого ранга Китицин, приказал начать погрузку кораблей. Одновременно с этим грустным известием они сказали, что если Толя и его товарищи захотят уехать из Владивостока, то им будет предоставлено место.
      В субботу рано утром приехали юнкера, и мы передали им содержание разговора. {280}
      Толюша решил ехать. Мы не стали его отговаривать: кто знает, что грозит юнкерам в случае нового переворота? Но расставаться с сыном было до чрезвычайности тяжело. Особенно пугала неизвестность. Куда едут гарды?
      Выходило как-то странно. С одной стороны, не прошло и двух с половиной месяцев, с тех пор как подавлено восстание Гайды. В городе всё было спокойно, торговля шла вовсю. Светланка представляла собой пестрый муравейник нарядной публики. И вдруг ни с того ни с сего весть об отъезде как раз той единственной части, на которую мог положиться генерал Розанов.
      Коля Ардашев принёс мне несколько десятков тысяч сибирских рублей и просил принять их на хранение.
      - Коля, - говорил я, - по существующему курсу это богатство можно определить приблизительно в пятьдесят иен. Вы едете в неизвестные страны. Перемените их сейчас же на иены и возьмите с собой - в дороге пригодятся.
      Но Коля не пожелал обмена и настаивал на их хранении, веря, что курс поднимется. Я согласился исполнить просьбу юноши, и мы спрятали деньги в шкатулку. Прощаться было грустно...
      Пришли Рудневы. Я расспрашивал всегда хорошо осведомлённого Сергея Петровича об отъезде гардов, но он так же, как и я, терялся в догадках.
      Жена сидела в своей комнате и укладывала маленький походный чемоданчик сына, заливаясь слезами.
      Мы уже отнесли вещички в прихожую, когда Толюша подошёл к матери и сказал, что у него нет сил расстаться с нами и он решил не ехать и разделить нашу участь.
      Бурная радость охватила нас, но мы не знали, что лучше. Сердце говорило одно, а холодный разум подсказывал необходимость воспользоваться случаем и покинуть Владивосток.
      Я отправился смотреть на погрузку крейсеров, стоявших в бухте, и наблюдал, как гарды возили на подводах свой скарб. Подводы не имели лошадей, и гарды тянули их сами.
      Я постоял с полчаса на пристани в надежде повидать знакомых юношей. Но они были на корабле, и мне не удалось им сказать последнее "прости".
      Возвращаясь обратно, я наткнулся на какого-то пожилого субъекта, по облику схожего с мелким лавочником или зажи-{281}точным рабочим. Он потрясал в воздухе кулаками в направлении кораблей и неистово ругался.
      - Сволочи, - кричал он, - уезжаете! Туда вам и дорога, хоть на дно морское, к самому морскому царю, коли без царя жить не можете. А мы и без вас проживём. Скоро сам товарищ Ленин к нам сюда пожалует. Хоть бы одним глазочком мне на него живого поглядеть, на нашего народного избавителя от всей этой сволочи.
      Что за злоба дышала в этом человеке? Неужели он в самом деле верил, что коммунизм даст ему земной рай? Возможность воцарения коммунизма надолго казалась мне сомнительной. Ничего, кроме горя, он народу не принесёт. Пройдёт лихолетье, успокоится бунт народный, и вновь придётся перестраивать Россию на капиталистический лад. А с другой стороны, что-то шептало мне: "Силён и страшен капитал, но если к силе его прибавить ещё и силу штыка, то борьба с ним станет немыслима, и сбить его голыми руками народу будет невозможно". Зато, утешал я себя, штыки солдат могут обернуться против угнетателей... Но для этого нужно долгое время, а пока что надо крепко подумать, как спасти себя и семью от этой злобы народной. Ведь в России нет теперь и клочка земли, где можно приклонить свою голову. Настанет время, когда уйдут интервенты и Владивосток займут красные войска. Что тогда делать, куда деваться? Бежать за границу? На какие же средства мы будем жить? С другой стороны, плохо верится, чтобы японцы покинули Приморье. Их острова переполнены до чрезвычайности, им нужна новая территория, и они не только не уйдут, но захватят бoльшую часть российской земли. Говорят, работать с ними невозможно...
      Вероятнее всего, думал я, придётся купить здесь землицу и, опростившись, начать жить от трудов рук своих. И с этими мыслями я вернулся домой.
      СОН НАТАШИ
      На другой день, в воскресенье, я встал, по обыкновению, рано, поставил самовар, сварил кофе и прошёл в комнату жены и Наташи, откуда слышались голоса. {282}
      - В чём дело? - спросил я плачущую дочурку.
      - Ох, папочка, какой ужасный сон я видела. Что-то должно случиться...
      - Да полно, девочка: нельзя же, в самом деле, верить в сны.
      - Нет, папа, я так ясно видела этот ужасный сон. Чувствую, что он сбудется.
      - Ну, расскажи мне сон, - сказал я, присаживаясь на кровать.
      - Папочка, я видела явственно, как с гор спускается страшная толпа народа с красными бантами и знаменами. Толпа несла большой гроб, и когда гроб поравнялся с нашим домом, то в покойнике я узнала Колчака. Вдруг он сел в гробу и указал мне рукой назад, к Первой Речке, и я проснулась.
      - Наташенька, - говорил я, - есть примета, что праздничный сон до обеда недействителен.
      Но дочь не унималась и плакала.
      Я вышел из комнаты и в раздумье направился к двери, ведущей на балкон.
      На улице происходило что-то странное. Китайские кули, шедшие и ехавшие по направлению к Первой Речке, вдруг стали останавливать подводы, а затем, повернув лошадей в обратную сторону, вскачь помчались под горку к Светланке. Пешеходы тоже побежали назад. Улица опустела. Мелкие китайские лавочники стали закрывать двери и окна ставнями. Я недоумевал. Однако вскоре из-под горы от Первой Речки показалась толпа с красными флагами и бантами. Толпа росла, и послышалось пение "Интернационала". Среди толпы шли и вооружённые винтовками люди в обтрёпанных шинелях и тоже с красными бантами. Как я потом я узнал, это были партизаны Шевченко.
      Я бросился к спящим в коридоре юнкерам. Юноши с ужасом глядели на многотысячную толпу. В русло этой толпы вливалась и другая. Шествие было внушительное. Сердце заныло от дурных предчувствий.
      - Наташенька, сон в руку! - крикнул я в комнату дам.
      Зачем, думалось мне, Толюша остался с нами, зачем он не уехал с гардами? {283}
      ПОСЛЕ ПЕРЕВОРОТА
      Когда собралась вся семья, началось совещание, что же нам делать.
      Бежать некуда. Защиты из-за отъезда гардов никакой.
      - Одно необходимо сделать, - сказал я юнкерам, - сейчас же спрятать оружие и переодеться в штатское платье.
      - Но где его взять?
      - У Толюши платье есть, вам же я дам своё.
      Но моё платье было им непомерно велико.
      - В таком случае сейчас же срежьте погоны.
      Но молодёжь заупрямилась.
      - Погоны мы не снимем, - заявили они, - а оружие спрячем на чердаке, дабы его можно было достать в критическую минуту
      - Нет уж, прячьте его так, чтобы не смогли разыскать. О сопротивлении не может быть и речи. Нельзя втроём сопротивляться тысячам.
      С этим гарды согласились, но погоны не сняли.
      Весь день моя семья сидела дома и никуда не выходила, за исключением меня, отправившегося на рекогносцировку. Я дошёл до переполненной народом Светланки. Куда девались нарядные платья дам? Все как-то в один день обнищали и обносились, но зато всюду бросались в глаза красные банты. Людей без банта я не насчитал и одного десятка. Даже на двух маленьких кадетиках в шинелях без погон виднелось по красненькому бантику.
      Вероятно, рука заботливой мамаши, думал я, срезала погончики и украсила грудь мальчиков красными ленточками.
      По Светланке носились грузовики, переполненные солдатнёй и бабами. Слышался писк и визг. Это катание на грузовиках было характерным явлением, как только власть переходила к коммунистам.
      Я прошёлся немного по Светланке, но отсутствие красного банта на шубе так выделяло меня, что я решил возвратиться домой. Вечером к нам пришли Рудневы, и Сергей Петрович сообщил о бегстве генерала Розанова. Елизавета Александровна волновалась за судьбу своего сына Шуры, не приехавшего из Раздольного в отпуск. Что-то с ним случилось. Юнкера без боя в руки красным не дадутся. {284}
      Мы долго советовались с Сергеем Петровичем, что предпринять. В конце концов решили завтра же отправиться к сербскому послу и просить его доставить наши семьи в Сербию, а если он в этом откажет, то обратиться к японскому командованию.
      С момента переворота большую роль в нашей жизни стал играть матрос Петя Зотов, наш симбирский знакомый. Он не уехал с гардами и часто приходил на побывку к Рудневым. Он приносил с собой политические новости, всегда запугивая нас и рассказывая самые страшные вещи.
      Мне всегда казалось, что Зотов стоит во главе матросского комитета и все постановления принимаются не без его участия.
      Однажды он сообщил нам, что через три-четыре дня назначена варфоломеевская ночь, во время которой решено перерезать всех "буржуев" и беженцев. Эти известия ещё больше подтолкнули меня с Рудневым к решению покинуть Владивосток.
      Когда же настала ночь и юнкера уснули, я под влиянием зотовских сообщений собрал их мундирчики и шинели, а жена, плача, срезала с них ножницами погоны.
      На другой день молодёжь выразила неудовольствие самочинному поступку жены. Но каждый в отдельности был рад, что без погон ему не придётся защищать "честь мундира".
      Сделав утром рекогносцировку, я вернулся домой с успокоительным известием, передав содержание только что расклеенных на улице афиш. В них сообщалось, что после бегства генерала Розанова, похитившего часть казённых денег, вся верховная власть перешла к местному земству, во главе которого стоял Медведев, эсер по убеждениям. В этих же объявлениях содержалось обращение к офицерству и юнкерам. Им предлагалось снять погоны и гарантировалась жизнь.
      Заявления новой власти до известной степени успокоили нас.
      Возможно, само земство было коммунистического направления. Японское командование в лице генерала Оя неоднократно заявляло, что не потерпит в Приморье насаждения коммунизма.
      Молодёжь побежала читать афиши, а мы с Рудневым, верные вчерашнему соглашению, отправились к сербскому послу. Посол жил на одной из горных улиц, в скромном деревянном домике, и принял нас любезно. Это был красивый, рослый молодой человек, лет тридцати пяти. После признания Серби-{285}ей правительства Колчака посол направился в Омск. Но неопределённость в положении Омского правительства заставила посла принять выжидательную позицию.
      Мы представились и попросили дать возможность пробраться в Сербию.
      - В Екатеринбурге, - сказал я, - моя семья оказывала посильную помощь сестре вашего короля, Елене Петровне. Прошу ныне оказать гостеприимство нам.
      Посол внимательно выслушал рассказ о пребывании у меня великих князей и об аресте Елены Петровны. После этого посол сказал, что великая княгиня теперь находится в Сербии и вряд ли он может рассчитывать на её помощь. Сербы очень демократичны, и положение родственников короля не имеет того значения, каковое было у родственников русского Царя - великих князей. Елена Петровна в Сербии только сербская гражданка.
      - Я не отказываю вам в гостеприимстве нашей страны и не только выдам вам визы, но и поспособствую если не даровому, то удешевлённому проезду на чехословацких кораблях. Но я наотрез отказываюсь содействовать побегу ваших сыновей - офицеров армии. Это не моя задача. Мы предприняли все меры к доставлению последних в Россию.
      Такое заявление посла привело меня к решению поблагодарить его за внимание, но от предложения отказаться.
      От сербского посла мы отправились в японский штаб.
      Нас приняли, но менее любезно. Ожидая в прихожей, мы заметили русских офицеров, находившихся под охраной японского командования.
      Долго ждать не пришлось, и нас ввели в кабинет начальника по фамилии Ватангбе. Был он в чине майора и хорошо владел русским языком.
      Мы изложили просьбу о вывозе наших семей в Японию.
      Рассматривая наши визитные карточки, он обратился к Рудневу с вопросом: "Не бывший ли вы московский городской голова?"
      Руднев ответил отрицательно, сказав, что последний раз в Москве он был в качестве делегата от Симбирской губернии на выборах Патриарха Тихона. Японец очень заинтересовался этим и начал расспрашивать Руднева о построении церковной власти в России. {286}
      Наконец Ватангбе обратился ко мне:
      - Скажите, а вы кто?
      - Я бывший управляющий Волжско-Камским коммерческим банком в Екатеринбурге, ныне член дирекции того же банка, член совета министра финансов Омского правительства и бывший член правления Алапаевского горного округа.
      - Так-с, - засюсюкал японец, - очень, очень приятно познакомиться. Я хотел бы знать: почему, не принимая участия в борьбе против большевиков, вы всё же желаете покинуть вашу Родину?
      - Во-первых, потому, что я уже находился под властью коммунистов в Екатеринбурге и не желаю опять подпасть под эту власть. Во-вторых, я имел честь принимать у себя великого князя Сергея Михайловича, за что заочно приговорён к расстрелу. В-третьих, когда чехи взяли Екатеринбург, я был избран председателем праздника, устраивавшегося в честь чешских войск. Поэтому я и думаю, что мне не миновать ни тюрьмы, ни расстрела.
      Японец задумался.
      - Хорошо, - сказал он, - если вас захотят арестовать, то дайте нам знать. Мы обещаем подать вам помощь, а чтобы быть более уверенным в этом, я дам визитные карточки с этой надписью. Она гласит, что во всякое время, когда вы или ваша семья сюда явитесь, вы будете здесь приняты.
      Мы поблагодарили японского офицера и, идя домой, пришли к заключению, что вряд ли это обещание будет сдержано. Когда придут арестовывать, то бежать в японский штаб будет уже поздно. Но кое-какая надежда всё же теплилась, а, как известно, утопающий и за соломинку хватается.
      Наши юнкера тем временем осмелели, и держать их под домашним арестом было трудно.
      Вскоре явился из Раздольного Шура Грязнов. Он поведал нам историю, пережитую училищем и подтверждённую показаниями других юнкеров. Последнее обстоятельство особенно важно ввиду привычки Грязнова к преувеличениям и искажению истины.
      Когда весть о бегстве Розанова и о переходе власти к коммунистам достигла училища, всё начальство во главе с Герц-Виноградским заперлось в офицерском флигеле. {287}
      Вскоре Девятый полк, стоявший в Раздольном, решил обезоружить юнкеров. Дежурным офицером по училищу оказался храбрый серб Дмитрович. Он, увидя приближающиеся цепи пехоты, вызвал юнкеров к стоящей у крыльца батарее и скомандовал зарядить пушки картечью. Солдатня, увидев эти приготовления, попятилась и ушла в свои казармы.
      После этого начальство решило двинуться всем училищем в конном строю во Владивосток. Оказалось, что в цейхгаузах много белья и пожертвованного американцами и японцами обмундирования, в то время как юнкера вшивели в грязном белье. Всё заграничное добро пришлось бросить. По прибытии во Владивосток начальника училища посадили в тюрьму. Пятого февраля состоялось производство в офицеры, с чем юнкеров поздравил председатель Земского правительства Медведев.
      Сына зачислили на службу в артиллерийское управление, после чего мы вздохнули несколько свободнее. Авось гроза пройдёт и нас не тронут. Однако последующие события вновь внушали опасения. Первым арестованным из наших знакомых оказался Николай Иванович Сахаров. Тот самый Коля Сахаров, который в Симбирске в день окончания гимназии с золотой медалью отправился с семью эсерами в Ундоры грабить почту. Их схватили. Сахарова как несовершеннолетнего посадили в тюрьму на пять лет, а товарищей по соучастию в преступлении повесили.
      Сахаров, совершенно переменивший политические воззрения и ставший ярым поклонником капиталистического строя, поступил на службу в Министерство финансов в Омске, где мы и возобновили знакомство. Незадолго до падения власти Колчака он был послан во Владивосток на смену уехавшему к Семёнову Сергею Фёдоровичу Злоказову, состоявшему управляющим Комитетом по ввозу и вывозу.
      Вскоре после его ареста, встревожившего меня, я, качая воду из колодца, узнал ещё более неприятную новость. Жильцы передавали, что сейчас идёт обыск у нашего домохозяина Александра Александровича Сызранского.
      Большинство жильцов хозяина не любили. Причина - мелочность характера, выражавшаяся главным образом в запрете жильцам пользоваться колодцем, который всегда был заперт на ключ. Мне он никогда не отказывал, но приходилось самому ходить на третий этаж флигеля за ключом. Когда же я {288} начинал качать воду, со всех сторон сбегались жильцы, коим запрещено было пользоваться водой. Я же, не признавая запретов, терпеливо ждал, пока жильцы заполняли вёдра.
      Эти мелочи привели к тому, что известие об обыске жильцов обрадовало, и они высказывали пожелания, чтобы домохозяина арестовали.
      - Как вам не совестно, господа, так радоваться его несчастью. Совсем не так сладко сидеть в тюрьме в ожидании возможного расстрела.
      - Так ему и надо! По крайней мере не будем сидеть без воды.
      Обыск продолжался чрезвычайно долго. Затем он продолжился и в тех двух комнатах, что изображали контору Союза Земств и Городов, в которой за всё наше пребывание во Владивостоке никогда не было работы.
      Наши комнаты отделялись тонкой перегородкой, и был хорошо слышен сам обыск.
      Сызранский был утомлён допросом и отвечал еле слышным голосом.
      Я запер двери в нашу квартиру. Мы с женой хорошо запрятали ценности и всё то, что могло подвергнуться конфискации, вплоть до моих мемуаров. Загасив огонь, мы улеглись, несмотря на ранний час, в постели.
      Время тянулось медленно. Часов в одиннадцать обыск стал подходить к концу, и послышался стук в нашу дверь.
      - Кто там? - спросил я.
      - Именем закона прошу отпереть, - послышался ответ. - С вами говорит товарищ такой-то, член Следственной комиссии особого назначения.
      Я отпер дверь. "Товарищ" прошёл в комнату дам и стал опечатывать дверь, ведущую в Союз.
      Я запротестовал, говоря, что не могу быть ответственен за эту печать, ибо дверь не заперта и её легко открыть с другой стороны.
      "Товарищ" заявил, что я отвечу, если печать будет сломана. Я тотчас настрочил на машинке заявление и сдал его следователю под расписку.
      Когда я вошёл с этим заявлением в комнату Союза, Сызранский стоял уже в шубе и шапке. Я поздоровался и спросил сочувственным тоном, как дела. {289}
      - Да уж хуже и придумать нельзя... Видите, везут на расстрел.
      - Как вы смеете говорить такие вещи? - воскликнул "товарищ". - Мы вам припомним эти слова.
      Сызранский, подталкиваемый двумя стражниками, начал спускаться с лестницы.
      Я же, вернувшись к себе, долго не мог заснуть, оценивая шансы возможного ареста.
      "Если Сызранского, земского деятеля, арестовали, то, как только узнают, что я чиновник четвёртого класса Омского правительства, дойдёт очередь и до меня", - вновь тревожно застучало моё сердце.
      Через несколько дней Толюша, гуляя по Светланке, встретил знакомого ещё по Екатеринбургу офицера, Льва Львовича Николаевского, и затащил его к нам. Мы были обрадованы увидеть старого знакомого. Оказалось, что из Екатеринбурга его отправили на французский фронт, где он принимал участие в боях против немцев. После того как наши войска взбунтовались, Николаевский перешёл на службу во французскую армию. Пройдя обучение в авиационной школе, стал авиатором в Африке. Там Николаевский успешно служил, а уже оттуда совершил кругосветное путешествие с намерением поступить в армию адмирала Колчака. В Японии он узнал не только о падении Омского правительства, но и о бегстве Розанова. Тем не менее в компании с Русьеном и Щербаковым Лев Львович отправился во Владивосток.
      Командующий войсками Краковецкий причислил их к штабу войск.
      Молодые люди часто приходили к нам по вечерам и разделяли наш скромный ужин.
      В их рассказах было много интересного, и время пролетало быстро. Щербаков недурно пел и иногда приносил свои стихи.
      ПРОБЛЕМА ЗОЛОТА
      Вскоре во Владивосток приехал Шевари, привёзший в чешском эшелоне оставленные нами в Иркутске вещи. При этом наш граммофон с большим количеством пластинок пришлось подарить чехам за провоз вещей. Самое же главное - {290} получить золото из Иркутского отделения нашего банка Шевари не удалось. По его словам, золото было сдано в Государственный банк, где его и конфисковали. Так погибла надежда получить принадлежащее мне состояние, равное двенадцати тысячам рублей. О, как упрекал я себя в легкомыслии! Почему я испугался Унгерна и Семёнова? Ведь эшелон артиллерийского училища не осматривали.
      Правда, уезжал я из Иркутска в полной уверенности, что через два-три месяца вернусь, а потому предпочёл золото с собой не везти и лишний раз не рисковать.
      Однако вскоре я встретился с приехавшим из Омска Сергеем Семёновичем Постниковым, бывшим уполномоченным Омского правительства по управлению Уралом. Вид его был чрезвычайно удручённый. Я зашёл к нему в номер, и он рассказал мне удивительную историю, происшедшую с ним у барона Унгерна.
      Он ехал с женой и вёз с собой пуда два золота и меха. Проводник вагона донёс офицерам Унгерна о провозимом золоте. Надо сказать, что вывоз золота был запрещён во время войны ещё Императорским правительством. Но за этим следили таможенные чиновники. Покупка и продажа как золотой монеты, так и слитков золота запрещены не были. Равным образом не было запрета на вывоз за границу кредитных денег. Поэтому таможенные чиновники в бумажники не заглядывали.
      На востоке дело осложнялось тем, что Китайско-Восточная железная дорога прорезала китайские владения. Если бы кто-нибудь вёз золото по дороге, идущей через Благовещенск, то он имел право довезти таковое до Владивостока. Это право пресекалось на пограничной станции Маньчжурия.
      Так вот, не доезжая до этой станции двух перегонов, на станции Даурия, царил отряд барона Унгерна. Он останавливал поезда, обыскивал, отбирая не только золото, но и кредитные билеты всех образцов, если те везлись в большом количестве.
      Носились слухи, что реквизиция ценностей иногда была связана с исчезновением самих владельцев.
      Коммунисты же издали закон о монопольном владении казной и принимали золото с уплатой владельцу тридцати - тридцати двух рублей за золотник. Омское правительство не ввело никаких поправок в императорский закон, за исключе-{291}нием расценки на золото, сдаваемое добровольно владельцем в казну по цене пятьдесят рублей за золотник. Вольная же цена золота в дни моего приезда в Иркутск стояла по четыреста рублей за золотник, почему никто его в казну не сдавал. Всё это только усугубляло положение: Омское правительство доживало последние дни. Следом за ним воцарялся коммунизм. Владельцу золота предстояло решить вопрос: остаться ли под властью коммунистов и сдать им золото или же бежать в Китай. Бежать, оставив золото, было равносильно приговору к нищенству.