Все трое оставшиеся в живых, Макаровы и Топорищев, с великим трудом пробрели около трёх верст до деревни и там постучались в первую же хату. Хозяин принял их и дал укрыться в бане, где они перевязали свои раны. Тут Борис, истекая кровью, скончался. Николай же и Топорищев пробрались в белый Екатеринбург. При каких обстоятельствах был убит Соколов, по профессии химик, мне узнать не удалось. Говорили, что это произошло при рытье окопов.
      Интересен рассказ жандармского полковника Стрельникова, подобно Чистосердову спасшегося бегством, но только из другой партии. Это тот самый Стрельников, о котором я уже писал как о военном цензоре, судебное дело которого было поручено мне.
      Он рассказал, что их в количестве двенадцати - четырнадцати человек под слабым конвоем из шести солдат повели в самом начале ночи из тюрьмы к станции Екатеринбург-Второй.
      В этой партии находился и бывший полицмейстер Екатеринбурга Рупинский. С ним последний раз я виделся на Пасху, с интересом выслушав его рассказ о том, как он попал в дутовские войска, организацию которых тогда считал настолько слабой, что не возлагал особых надежд на спасение Дутовым Екатеринбурга. В той же партии очутился и епископ Гермоген.
      Один из солдат-конвоиров знал Стрельникова по службе в жандармерии и поэтому потихоньку сказал ему, что их ведут на расстрел... {156}
      - Услыхав об этом, - рассказывал Стрельников, - я стал подговаривать Рупинского и прочих сильных и здоровых мужчин к нападению за городом на конвой и к общему бегству. Сделать это было очень легко - нас было вдвое больше. Стоило только дружно напасть на конвой во время перехода по полю, и, конечно, все шесть винтовок оказались бы в наших руках. Но никто из товарищей по несчастью не соглашался не только оказать активное сопротивление, но, выражая полную покорность судьбе, они высказывали сомнение, что их ведут на расстрел. Рупинский даже уверял, что их просто вышлют из Екатеринбурга куда-нибудь на север.
      Однако эти доводы на меня мало действовали, и я решил бежать один.
      Нас привели на станцию Екатеринбург-Второй и оставили под конвоем на самой платформе. Я всё сидел и медлил, стараясь припомнить профиль местности, чтобы составить план бегства. Наконец стало светать. Это обстоятельство ускорило решение: или бежать, или погибнуть вместе с остальными. Я встал и попросил конвоира отвести меня в отхожее место. Войдя в клозет, я через заборчик старался угадать, где находится часовой, прохаживавшийся вдоль здания. Наконец, заметив, что он дошёл по бровке до выхода из клозета, я вышел, как бы оправляя брюки. Часовой остановился, и глаза наши встретились. Как мне показалось, его глаза говорили мне, что он проник в мой замысел. Я изо всей силы толкнул его обеими руками в грудь. Он грузно упал вниз под откос, а я, сделав большой скачок, быстро побежал вдоль железнодорожного полотна к городу.
      Это направление было мной обдумано, ибо снизу конвоиру было труднее в меня стрелять. Я, за будкой сторожа сбросив серую офицерскую шинель и оставшись в защитном кителе, быстро перекинулся через забор и залёг между начавшими зеленеть огородными грядками.
      Послышался выстрел, другой. Потом через несколько долгих минут мимо забора пробежали солдаты. Один из них крикнул:
      - Братцы, тутотка его шинель! Уж не юркнул ли он в огород? - и, поднявшись на забор, стал осматриваться.
      Я лежал ни жив ни мёртв, но солдат, грузно соскочив на землю за ограду, побежал вдогонку за товарищами. Терять {157} время было нечего. Я быстро встал, кинулся к противоположной ограде и, перескочив её, бросился мимо станции в лес. Там я добежал до берегов Исети и залёг под железнодорожным мостом, где в мучительном ожидании отдыхал на земле. Надо мной прошёл поезд, и, только когда стук колёс затих, я вышел из засады и углубился в лес. Сделав огромный круг, явился домой со стороны Московского шоссе. Дома переоделся, поел с большим аппетитом и, условившись с женой о снабжении пищей, вновь отправился в лес. А там, недели через две, я присоединился к чехам и вместе с ними участвовал во взятии Екатеринбурга.
      Вся же партия заключённых, как потом выяснилось, была расстреляна около Тюмени.
      Так погибли и епископ Гермоген, и полицмейстер Рупинский.
      ***
      Решено было в ближайшем будущем устроить специальное заседание, на котором можно было бы выслушать всех рассказчиков на эту тему.
      К сожалению, заседание это почему-то не состоялось. Но зато другое пожелание - поблагодарить войска, участвовавшие во взятии города, устроив особый праздник, - было осуществлено. Я предложил в распоряжение совету пустующее помещение банка и мою квартиру. Решено было от имени комитета устроить собрание представителей всех организаций, чтобы выбрать распорядителей праздника.
      Тут же была проведена принудительная подписка со всех членов, дабы на собранные средства устроить торжественные похороны не только жертв революции, принадлежащих к буржуазии и интеллигенции, но и семидесяти рабочих Верх-Исетского завода, расстрелянных "товарищами". И расстреливали те, кто так много кричал и негодовал по поводу Ленских событий.
      Возвращаясь домой с заседания, я заметил огромную толпу, собравшуюся вокруг пьедестала памятника Александру II. (Сам памятник был уничтожен коммунистами.) С одной стороны этого памятника были похоронены первые жертвы меж-{158}дуусобной войны - разумеется, красные воины. С тех пор это место постоянно привлекало внимание публики. То за ночь раскопают могилы и зальют их жидкостью из ассенизационного обоза, то жёны и единомышленники убитых украсят их красными тряпками и подновят надгробную надпись: "Спите, орлы боевые". То вновь вместо красных бантов окажется на могиле дохлая кошка или собака, а поэтическая надпись заменится близкими сердцу народа нецензурными словами в три и пять букв. Я подошёл к толпе, очень пёстрой по своему составу; кто-то ораторствовал и требовал вырыть трупы мерзавцев и восстановить памятник. Толпа бурно аплодировала... Оказалось, что в ночь на следующий день по распоряжению военного начальства трупы обманутых и заблудших в убеждениях людей были выкопаны и увезены в какое-то другое место для погребения.
      ПОСЛЕ БОЛЬШЕВИКОВ
      Начался ряд заседаний Банковского комитета. Все мои коллеги стояли за скорейшую денационализацию банков. Один я держался иного взгляда.
      - Господа, - говорил я, - нам великолепно удалось провести национализацию. Мы всё сдали в полном порядке под расписку Государственному банку. Если продвижение белых пойдёт удачно и через несколько месяцев мы соединимся с правлениями, то тогда им решать, на каких условиях мы можем восстановить наши отделения. Этим самым мы сохраним для правлений и права иска за понесённые убытки. Если мы начнём работать теперь, мы, несомненно, эти права ослабим или совсем потеряем. Работать же сейчас, при отсутствии сданных Государственному банку ценностей, которые вывезены в Пермь, а может, и в Москву, я нахожу чрезвычайно трудным. Наконец, мы уже пережили всю тяжесть деятельности отделений, отрезанных от правлений. Уже тогда работа являлась невозможной, а теперь будет ещё более затруднительна. Не забудьте, что трагизм положения заключается главным образом в том, что линией фронта мы отрезаны от печатного станка, который остался в руках красных. {159} Значит, и Государственный банк не будет в состоянии снабжать нас даже кредитной валютой.
      Однако мои коллеги стояли на своём. Как главный довод, перед которым пришлось преклониться и мне, они выставляли то, что во всех городах банки уже денационализированы и нам отставать нечего.
      - В таком случае обставим дело так: нас национализировала большевицкая власть, пусть же теперь денационализирует ныне существующая, отдав особый приказ. Этим мы снимем с себя ответственность и перед правлением, и перед клиентами.
      Предложение было принято, и мы отправились к полковнику Шереховскому, который и согласился подписать приказ о том, чтобы местные отделения банков немедленно приступили к своей обыденной работе.
      ***
      За день до назначенного собрания я отправился к участковому коменданту с просьбой, во-первых, выселить из моей квартиры и банка всех слуг большевиков, всё ещё живших там. Именно в моей квартире помещался Исполнительный комитет Урала, обслуживаемый только коммунистами.
      Вторая моя просьба заключалась в том, чтобы до собрания обстоятельно осмотреть здание, в коем могли быть подложены бомбы. Незадолго до этого бомбы были обнаружены в Общественном собрании.
      К моему удивлению, комендант, слушатель Академии, ответил, что закон о квартирах не позволяет ему, ради моих удобств, выгонять людей на улицу; вторую просьбу он удовлетворить согласился.
      Квартира моя представляла интересное зрелище: здесь была масса мебели, вещей, сундуков и чемоданов, принадлежавших Царской семье и заключённым вместе с ней лицам свиты. Особенно запомнились мне маленькие санки, обитые солдатским шинельным сукном, выкрашенным в голубую краску, принадлежавшие Наследнику. Их ужасно хотелось оставить себе на память.
      Во время осмотра помещения банка в аффинажной лаборатории между большими бочками с железным купоро-{160}сом был найден узелок, в котором оказалось большое количество драгоценностей - тысяч, вероятно, на полтораста; всё это, как выяснилось впоследствии, принадлежало как Царской семье, так и графине Гендриковой и фрейлине Шнейдер.
      По приказанию судебного следователя, присутствовавшего при осмотре помещения, был произведён обыск жившей там большевицкой прислуги, при котором было найдено большое количество драгоценностей. Этим обстоятельством тотчас воспользовались и засадили всех голубчиков в тюрьму, нарушив тем самым соблюдаемый комендантом закон о неприкосновенности квартир.
      ***
      Собрание было многолюдно, присутствовало более пятисот человек. В результате председателем грандиозного праздника чествования чешских войск против моего желания был выбран я.
      Уже в то время радостное чувство освобождения от коммунистов начало сменяться разочарованием и смутным сознанием того, что ожидаемое не свершилось и не свершится. Прежней России уже нет, среди хаоса безвластия всё сильнее начинал чувствоваться переход власти в руки чешского командования. И не только чехи превращаются из бесправных пленных в господ положения, но сама власть разделяется и, пожалуй, сосредоточивается в руках английского и французского консулов. Особенно поражался я энергии и смелости, проявлявшейся местными евреями - Атласом, Раснером и особенно Кролем. Последний внезапно появился в Екатеринбурге, будто бы только что пробравшись через фронт из Москвы, и действовал здесь от имени Комитета Освобождения Родины. С этого момента главная роль местного политического деятеля, несомненно, перешла к нему. Особенно неприятно было, что он настоял перед полковником Шереховским на созыве думы не последнего дореволюционного состава, как предлагал я, а революционного. Иначе говоря, этот акт призывал население признать все изданные в революционном угаре законы Временного правительства, нуждавшиеся в серьёзной поправке или просто в отмене. {161}
      Мне становилось непонятным, почему мы, идущие против революции, должны признавать законы Керенского только потому, что правительство это считалось признанным союзниками...
      Наконец, если признать все эти законы, то почему тот же Кроль, вместо того чтобы назначить новые выборы думы, самовольно заменяет три четверти гласных по спискам, составленным в дни революционного угара, когда власть фактически была сосредоточена в руках Советов рабочих и солдатских депутатов?
      Радостное чувство избавления от большевиков начало сменяться досадой на несбыточность моих мечтаний. А мечтал я страстно о том, что спасут нас чехи и во главе движения станет законный Наследник земли Русской - великий князь Михаил Александрович, в то время находившийся в Перми. Он дал бы нам широкую конституцию, и Россия пошла бы гигантскими шагами по пути развития индивидуальных сил страны.
      Но Пермь ещё не взяли. Не был очищен от большевиков и Алапаевск, где находились в заключении великие князья. Никто не знал, живы ли они.
      Несколько раз заезжал я к Шереховскому узнать, нет ли какой-либо весточки от Сергея Михайловича, но Алапаевск находился во власти большевиков.
      За это время командующим войсками был назначен Владимир Васильевич Голицын - бравый, красивый молодой генерал. Я тотчас же направился к нему. Приём его был предупредительно вежлив. Я обратился с заявлением о необходимости сейчас же объявить Ипатьевский дом, в котором убили Царя, национальной собственностью и тщательно его охранять.
      - Я сочувствую вашей идее, - распинался генерал, - но, знаете, ещё прослывешь монархистом...
      - Ну так что же из этого, генерал? Мне думается, что это совсем не так страшно.
      - Да-да, но всё же, знаете, не время подымать эти вопросы, надо повременить.
      - Смотрите, пропустите срок, вас же укорять будут. Но вместо того чтобы охранять дом - величайший памятник русской революции для одних и святыню для дру-{162}гих, бравый генерал по приказанию назначенного в Екатеринбург чешского генерала Гайды очищал дом для последнего.
      В скором времени после первого знакомства с Голицыным мне пришлось вызвать его поздно ночью к телефону и, сообщив текст телеграммы, полученной от инженера Карпова, управляющего Алапаевским округом, со станции Богданович, просить его немедленно выслать туда людей. Из телеграммы: "Пребывание Богданович, все здоровы" - я понял, что великие князья находятся с Карповым.
      Генерал тотчас послал на станцию Богданович с верными людьми отдельный паровоз, но мои надежды не оправдались - великих князей там не оказалось, а приехавший Карпов ничего не мог сообщить об их жизни в Алапаевске.
      ПОХОРОНЫ ЖЕРТВ ТЕРРОРА
      Во время сложных приготовлений к чествованию чешских войск нашим обществом было ассигновано около трёхсот тысяч рублей, а истрачено около семисот. Каждому воину (а их, по показаниям чешского командования, оказалось более пяти тысяч человек, тогда как на самом деле едва ли участвовала в освобождении города и тысяча) приготовлялся подарок стоимостью в сорок рублей. Пришлось наблюдать тяжёлое зрелище: торжественные похороны сперва девятнадцати расстрелянных интеллигентов и "буржуев", а затем похороны семидесяти рабочих, расстрелянных большевиками.
      Один за другим несли и везли на катафалках девятнадцать гробов, украшенных цветами. Толпа была настолько велика, что буквально вся Соборная площадь представляла собой море голов. Я едва пробрался к собору во время отпевания, но запах от трупов был настолько силён, что я ушёл в банковскую квартиру и с глубокой грустью следил с балкона за погребальной процессией.
      А вот и гроб Александра Ивановича Фадеева, горного инженера. Ходячая энциклопедия уральских заводов - так называл я его. Он состоял последнее время консультантом нашего банка, его письменные отзывы по тем или другим {163} техническим вопросам отличались удивительной ясностью и вдумчивостью. За что он погиб?
      Как тогда говорили, смертный приговор ему был произнесён в моей столовой, за большим столом, покрытым красной скатертью, вокруг которого сидели комиссары на обитых шёлком креслах, вывезенных из Тобольска. Среди комиссаров присутствовал негодяй коммунист Сафаров из рабочих Верх-Исетского завода, которым лет шесть назад управлял Фадеев. Он выгнал тогда этого рабочего за недобросовестное, воровское отношение к делу и за пьянство. Так вот этот-то рабочий, как говорят, и потребовал расстрела Фадеева. За достоверность этого я не отвечаю, так же как снимаю с себя ответственность за следующий рассказ, слышанный мной от Чемодурова, камердинера Императора.
      - Когда Государь был привезён из Тюмени в Екатеринбург часов в десять вечера, его потребовали в Исполнительный комитет и, как говорят, продержали в прихожей более часа. Наконец его ввели в столовую, где он предстал перед заседавшими в полном составе за столом, покрытым красной скатертью, и в красных креслах членами комитета.
      Председатель, осмотрев его и сделав паузу, спросил:
      - Вы бывший император, ныне Николай Романов?
      Государь ничего не отвечал.
      Прошло ещё несколько минут в созерцании его "товарищами".
      - Можете идти.
      Государя опять доставили на место его заключения - в дом Ипатьева.
      Какое странное совпадение: вышли Романовы из Ипатьевского монастыря и погибли в доме Ипатьева...
      Под влиянием похорон и навеянных ими грустных мыслей я вошёл в столовую, и перед моим воображением предстала эта страшная картина. Несмотря на то что вечер лишь наступал и в комнатах было светло, мне стало жутко в этой большой столовой, и я спешно сошёл вниз, в банк.
      "Как будет теперь житься в этой квартире? - думалось мне. - Если верить в воплощение духов, то не здесь ли изберут они место для явлений на спиритических сеансах?" {164}
      ПРАЗДНИК В ЧЕСТЬ ЧЕХОВ
      Устраиваемый праздник требовал массы забот и хлопот, целые дни и вечера пришлось просиживать в комиссиях и подкомиссиях, и я думаю, что не менее сотни человек было привлечено к работе по его устроению. Особенно много пришлось работать Кошелеву, чтобы изготовить пять тысяч подарков. В каждый подарок входили: бельё, мыло, гостинцы, зубные щётки, перья, карандаши, конверты и бумага.
      Нелегко досталось моей жене - председательнице комиссии по устроению ужина для офицеров. Нужно было приготовить ужин на шестьсот человек. Все клубы были разгромлены большевиками. Моя жена целыми днями хлопотала, доставая посуду, вилки, ножи.
      Не могу не упомянуть о том демократическом настроении, которое царило тогда среди екатеринбуржцев.
      В комиссии обсуждался вопрос о чествовании как чешских, так и русских офицеров. Значительное большинство выступило против раздельного чествования офицерства и солдат.
      Я настаивал на том, чтобы чествование состоялось, видя свой долг в том, чтобы хоть чем-нибудь отблагодарить наше офицерство за те муки, позор, оскорбление и страдания, которые оно вынесло в революцию. Всё же большинство было против, и мне пришлось поставить вопрос ребром: или я ухожу из председателей, или раут должен состояться.
      Мне уступили, но обрезали смету, ассигновав на каждого офицера всего по восемь рублей, т. е. столько же, сколько было выделено на каждого солдата, не считая сорока рублей на подарки, которые готовились только для солдат. Ясно, что при стоимости рубля, не превышающей двадцати копеек, ничего порядочного устроить было нельзя. Тогда я решил готовить ужин не на шестьсот человек, а на восемьсот и выпустил двести почётных билетов стоимостью пятьдесят рублей каждый, а даровые билеты послал только английскому и французскому консулам.
      Ругали меня за это крепко, а всё же двухсот билетов оказалось мало.
      Праздник прошёл на славу. Началось всё, конечно, торжественным молебствием, затем прошёл парад войск на Соборной площади. Но, Боже мой, как мало было войск! Общее {165} число их в Екатеринбурге не превышало пятисот человек. Это всё, что осталось в городе как резерв. За два дня до назначенного праздника красные повели наступление на Екатеринбург. Один момент был настолько тяжёл, что меня вызвал по телефону Вологовский в свой магазин, где над составлением подарков работали не на шутку встревоженные дамы. Все они просили меня поехать к командующему и узнать, в каком положении город.
      Я застал командующего в вестибюле Первой женской гимназии. На мой вопрос о положении дел он радостно ответил, что опасность миновала и я могу успокоить комитетских дам. Как-то не верилось в возможность взятия Екатеринбурга красными, несмотря на то что временами, особенно ночью, слышалась артиллерийская стрельба.
      После парада с трибуны бесконечной вереницей ораторов произносились речи. Пришлось, конечно, выступать и мне. Слава Богу, речи все были очень короткими, а ораторы неизменно встречались и провожались громом аплодисментов.
      После речей все мы, причастные к устроению праздника, выстроились в ряд по четыре и под звуки военного оркестра под национальными флагами двинулись длинной вереницей позади войск к Общественному собранию, против которого жил хорошо мне знакомый и бывавший у меня английский консул Томас Гиндебрандович Престон. У него же остановился и французский консул.
      Здесь овации по адресу союзников приняли шумный и искренний характер. Опять говорились речи, раздавались крики "ура!", а оркестр исполнял то французский, то английский и чешский гимны. Увы, нашего чудного русского гимна тогда, как и теперь, не играли, чего-то опасаясь.
      Наконец толпа разошлась по кинематографам и наскоро устроенным кофейням, где и зрелища и напитки давались даром.
      Центральной кофейной стала моя квартира, где всё время пришедшим гостям подавались кофе, чай и сладости. Мой зал, столовая и кабинет были набиты битком.
      Главной заботой моей жены Марии Петровны являлся ужин, который решено было накрыть в клубе, на садовой площадке перед эстрадой. Столы, поставленные буквой "П", занимали более половины клубной площади. Каким чудом уда-{166}лось жене всё это сервировать, я до сих пор понять не могу. Столы ломились от яств и были украшены не только разбросанными по столам цветами, но и большими букетами. Один был недостаток - сравнительно слабое для еды освещение, так как негде было достать должного количества дуговых фонарей. Мы ужасно опасались сильного дождя, который в этот вечер начинал накрапывать раза два.
      Гвоздём ужина был крюшон, который готовил мой сын Анатолий. Крюшон был превосходный, и подавали его в несчётном количестве. В это время вин и спиртных напитков в продаже не было. Всё приходилось доставать из частных запасов буржуазии, а также из конфискованного военным ведомством.
      По программе ужин должен был начаться после концерта в городском театре, куда, помимо офицерства, были приглашены почётные граждане города.
      Не обошлось и без скандалов. Перед самым началом концерта в число ораторов с разрешения распорядителя концерта Атласа записался какой-то только что прибывший в Екатеринбург гражданин высокого роста, отрекомендовавшися представителем Самарского правительства.
      Этот великан, выйдя на сцену, после цветистого приветствия, изобличавшего в нём недюжинного митингового оратора, начал речь, продолжавшуюся более часа. Каждая фраза была шедевром провокаторского искусства. Всё, что он говорил, можно было понять различно - и за и против чехов, и за и против союзников. Для меня становилось ясным, что это один из тех ораторов, которых выставляют "товарищи" с целью затянуть время и сорвать митинг. К сожалению, Атлас не догадался распорядиться дать занавес. Митинг затянулся, и я, отказавшись от данного мне слова, уехал в клуб на помощь жене.
      В клубе меня обступили распорядители с просьбой усилить контроль за входящей публикой, которая, несмотря на протесты контролёров, врывалась силой. Прибегали с заявлениями, что офицеры перелезают через забор. Многие из непрошеных гостей набрасывались на закуски. Приходилось охранять столы от голодных людей. Оркестр из любительской студии, обидевшись на то, что эстрада занята военным оркестром, отказался играть и засел за столы с яствами. {167}
      Затем пошли скандалы, устраиваемые Вишневецким. Сперва он выступил на организационном собрании по устроению праздника, под гром аплодисментов заявив, что жертвует на издание газеты против коммунистов две тысячи рублей.
      Присутствующий на собрании прапорщик Герасимов, впоследствии за личную храбрость получивший генеральский чин, обращаясь к Вишневецкому, заявил:
      - Господин Вишневецкий, потрудитесь сейчас же выложить на стол две тысячи, ибо я неоднократно убеждался в неисполнении обещанного вами.
      На этот раз Герасимов оказался не прав, ибо пресловутые две тысячи были внесены на другой же день. Теперь Вишневецкий попросил у меня разрешения устроить аукционную продажу цветов. Не вполне доверяя этому человеку, я не дал согласия, мотивируя отказ как недостатком времени, так и тем, что приглашённое офицерство вряд ли может дать большую сумму. К тому же мне говорили, что восемнадцать тысяч, полученные за проданную лошадь, Вишневецкий ещё не сдал казначею. Этот отказ вызвал со стороны Вишневецкого совершенно неприличный выпад. Заметив, что многим из офицеров не хватило за столами мест, он встал и заявил: "Господа чешские офицеры, вам, спасшим Екатеринбург, не хватает за столами мест. Поэтому я прошу оказать мне честь и пожаловать в мой дом, где обещаю угостить вас хорошим ужином".
      Я тотчас же встал и, обратившись к гражданам города Екатеринбурга, попросил их уступить свои места нашим гостям - чешскому офицерству.
      Моя просьба была исполнена, но, несмотря на это, чехов тридцать вслед за Вишневецким покинули собрание.
      Наконец все успокоилось, гости утолили свой голод, и начали разносить крюшон.
      Первую здравицу я произнес за многострадальное русское офицерство.
      Вторую - за чешских офицеров.
      Третью - за казаков-бурят.
      Публика развеселилась и после ужина направилась в пустующие залы клуба, где начались танцы.
      Дождались рассвета, и едва утренние лучи солнца осветили клубную площадку, как раздался пушечный выстрел, за ним другой, третий. Эти выстрелы возвещали, что прерванная {168} на несколько дней атака Екатеринбурга красными войсками снова началась.
      Несмотря на то что пальба усиливалась, у всех пирующих была полная уверенность в отсутствии опасности.
      Момент для атаки был выбран превосходно: войск в Екатеринбурге почти не было, а всё находящееся в городе офицерство перепилось настолько, что вряд ли могло оказать сколько-нибудь серьёзное сопротивление. Что бы было, думал я, засыпая под утро, если бы ворвались красные? Каким бы кровавым пиром закончилось наше торжество!
      На другой день, проснувшись часов в девять утра, я был неприятно поражён необычным видом улиц, переполненных крестьянскими повозками со скарбом. Всё это были беженцы из окружных сёл и деревень, занятых красными войсками. Стрельба слышалась очень близко, но почему-то я был уверен в полной безопасности. И это несмотря на то, что под утро бой шёл почти у самого вокзала.
      К полудню выстрелы стали стихать и отдаляться, и атака красных была отбита.
      Говорят, что Екатеринбург своим спасением был обязан чешскому капитану Жаку, который, несмотря на то что, будучи раненным, находился в лазарете, взял ружьё и, приняв командование над небольшой группой войск, своими решительными действиями обратил красное войско в бегство.
      В этот день ко мне явилась депутация от чешского офицерства с извинениями за вчерашнее поведение. Вид депутатов был весьма сконфуженный.
      После обмена примирительными фразами один из офицеров вполне конфиденциально просил меня сказать, что представляет из себя господин Вишневецкий, подбивший их вчера во время ужина уйти из клуба. Я ответил, что знаю его мало, в Екатеринбурге он появился сравнительно недавно, купил большое усадебное место с хорошим домом, скупал у разных лиц золотые и платиновые прииски. Моё малое знакомство с ним и принудило меня вчера отказать ему в устроении аукциона на цветы, так как у меня не было никаких сведений о том, что вырученная Вишневецким крупная сумма за аукционную продажу лошади была им внесена нашему казначею.
      Тем и закончился этот неприятный инцидент. {169}
      ЧЕМОДУРОВ
      Ещё на похоронах жертв большевицкого террора мне указали на высокого человека, одетого в пиджак цвета хаки. Был он в очках, с большой русой бородой. Это оказался камердинер Государя.
      Дня через два после праздника ко мне заехал ротмистр Сотников и попросил от имени группы гвардейских офицеров собрать пять тысяч рублей на расходы по поискам Царской семьи, поскольку он уверен, что не только его семья, но и сам Государь живы и находятся в Перми. К сожалению, такой суммы я дать не мог, а вручил всего полторы тысячи рублей, предложив за остальными обратиться к кому-либо из более состоятельных граждан Екатеринбурга.
      Вторая просьба Сотникова заключалась в том, чтобы я приютил у себя Чемодурова, потому что он совершенно без средств и его слишком одолевают газетные репортёры, от которых его надо тщательно оберегать в интересах объективного ведения следствия.
      Я охотно согласился на эту просьбу и поместил Чемодурова как раз в ту комнату, в которой весной жил великий князь Сергей Михайлович.
      Таким образом, я был вновь волею судьбы приближен к дому Романовых, но на этот раз я имел дело не с живыми членами династии, а лишь с тенями венценосных мертвецов.
      Дней через пять я уехал со всей семьёй в Самару. Поэтому очень мало виделся с Чемодуровым, обычно целый день пропадавшим у следователя. Вечерами старик очень осторожно (в первые дни он не верил в уничтожение всей семьи), а затем всё смелее и смелее делился со мной воспоминаниями о жизни Царской семьи как до революции, так и во время ссылки Государя.
      Чемодуров происходил из крестьян, имел где-то в Полтавской или Курской губернии небольшой хуторок, купленный им на сбережённые деньги. Камердинером Государя он состоял давно, более десяти лет, и получал при готовой квартире и столе около двухсот рублей в месяц. Очень гордился своим званием камердинера Государя и был, несомненно, предан правителю и его семье. Эту преданность он доказал на деле, не бросив своего господина в дни постигшего его несчастья. {170}
      За месяц до расстрела Царской семьи Терентий Иванович стал прихварывать и по настоянию самого Государя стал просить комиссара временно выпустить его на волю для лечения. Комиссар согласился, но вместо того, чтобы выпустить на волю, заключил в тюремную больницу, откуда впоследствии его перевели в камеру, где помещался граф Илья Леонидович Татищев.
      По иронии судьбы, камера эта оказалась той самой, в которой когда-то сидел Керенский. Об этом свидетельствовала надпись на стене, сделанная каким-то острым предметом будущим премьером России.
      Спасение своё от расстрела Терентий Иванович объяснял чудом. По его словам, был прислан список лиц, подлежащих расстрелу.