Иоганн сел верхом на лошадь, держа грабли в руках, как пику, и поехал впереди, я же с косой на плече следовал за ним. Пересекая рельсы, я заметил стоящий у полустанка поезд. Я так увлёкся работой, что и не заметил, как он подошёл. {140}
      Минут через десять, уже помывшись, я сидел на террасе в ожидании кофе, которым обещала меня угостить именинница Ольга Владимировна. Вышел и сам хозяин. По случаю дня именин дочери Владимир Михайлович разоделся, как никогда, - в красную вышитую рубаху и бархатные шаровары.
      По мосту, перекинутому через речонку Северку, я увидел, как идут два "товарища" с винтовками в руках. Матросская форма не оставляла сомнения в том, что это ультракоммунисты.
      Сердце моё заныло. Матросы подошли ко мне и спросили, что это за заимка. Я объяснил им, что это сельскохозяйственная коммуна.
      Они с недоверием посмотрели на меня.
      Завидев "товарищей", Имшенецкий вместе со своим зятем Половиковым схватили грабли и для большей убедительности начали сгребать сено на ближайшей лужайке. Парадные костюмы обоих так не гармонировали с положением коммунара-работника, что мне хотелось послать их к чёрту.
      - А это что у вас здесь строят? - спросили "товарищи".
      - Сами видите - избу.
      - А там что за народ?
      - А крестьяне-косцы убирают сено.
      Оба прошли дальше по направлению к строившемуся дому.
      Я со страхом подумал, что будет дальше. "Товарищи" остановились около постройки и начали о чём-то расспрашивать плотников. Вдруг я увидел, как из дома вышел глухой плотник Николай и "товарищи", толкая его в шею, велят ему идти к нашему дому. Не дойдя до дома, Николай вырвался, бросился ко мне и начал просить спасти его.
      - Идём, идём! - закричали матросы.
      - Куда вы его, за что?
      - Недалече, шагов на сто, дальше не отведём.
      - Да за что же?
      - Сам знает за что, а тебе какое дело? Ты кто таков?
      - Я прежде всего человек и намного старше вас и нахожу по меньшей мере странным, что вы "товарищи" и так относитесь к человеку труда. Это наш полунормальный глухонемой плотник, контуженный на войне. Чем он мог оскорбить вас? Скажите, в чём дело?
      - Тебя не спрашивают, так и помалкивай, а то и тебя отведём. {141}
      - Не ходи, Николай, - сказал я твёрдым голосом, опустив руку в карман и ощупывая браунинг.
      "Товарищи" смягчились или струсили, уже не настаивая на выдаче Николая. Один из них присел на скамейку, сильно развалившись, другой, став спиной ко мне и поставив ногу на скамью, стал разматывать портянку.
      Момент настал подходящий. "Сейчас или никогда, - шептал мне какой-то голос, - подойди и всади пулю в сидящего, а затем в хромого".
      Но в это время сидящий заговорил:
      - Ну ладно, пусть остаётся.
      И они стали собираться. Но вдруг, заметив провода, проведённые из дома к электрической машине, остановились.
      - Да у вас здесь беспроволочный телеграф!
      - Какой же беспроволочный, когда это провода для освещения.
      - Знаем мы это освещение, это вы белым телеграфируете. Мы вернёмся и приведём товарищей. Нас здесь четыреста человек на станции. Живо обыщем и, если кто из вас уйдёт, всех расстреляем, а хутор сожжём.
      Едва они скрылись, как я начал кричать и махать бутафорскому рабочему в красной шёлковой рубашке. Имшенецкий быстро прибежал.
      - Владимир Михайлович, настал решающий момент - или вступить в бой, или бежать.
      - Но как же быть с женой? Она не побежит. Да и нас-то всего пять человек. Что мы можем сделать? Нет, я остаюсь.
      Володя Имшенецкий бросил свой кольт в клевер, за ним полетел и револьвер Владимира Михайловича.
      Я тоже было направился к клеверу, но перерешил. Нет, живым без боя в руки не дамся.
      - Маруся, - позвал я.
      Но она уже с дочерью шла ко мне.
      - Сейчас же вместе с Наташей и Толей бегите в лес.
      - А ты?
      - Я остаюсь.
      - Тогда и мы остаёмся.
      - Я приказываю вам.
      - Мы без тебя не уйдём. Бежим с нами. {142}
      Что было делать? Тяжело было бросать Имшенецких, но было ясно, что они сопротивляться не будут, а, стало быть, я им пользы принести не могу.
      И мы все чуть не рысью пустились в лес. [...] Инстинктивно мы бежали всё в том же направлении, где скрывались раньше. Тут вспомнил я о присутствии пяти офицеров и командировал к ним Борю и Толю, дабы просить их присоединиться к нам, если на Маргаритино будет совершено нападение. Ведь нас девять мужчин, из коих пять вооружены винтовками, а четверо браунингами. Этого уже достаточно, чтобы внезапным нападением разбить комиссаров. Но наши гонцы пришли с позорным ответом, что они к нам не присоединятся и просят не подходить к ним, так как мы идём с дамами.
      Мы прошли мимо них и, перебравшись через большую болотную прогалину, достигли густого молодого сосняка. Если удастся пробраться этой чащобой сажен на двадцать, то мы станем невидимы и все следы пропадут. Выбрав подходящее место, мы остановились, напряжённо слушая, не долетят ли до нас выстрелы из Маргаритина.
      А лес таинственно, почти бесшумно шелестел своими ветвями. Какое дело этим гигантам соснам и чащобам до жалких людишек, так бесцеремонно нарушающих их вековечный покой?!
      Просидели мы более часа. Имшенецкие решили пойти на разведку.
      Минут через двадцать вернулся Боря и сказал, что можно возвращаться, "товарищи" ушли.
      Перебивая друг друга, взволнованные от только что пережитых событий, Имшенецкие рассказали нам следующее:
      - Едва вы успели скрыться в лесу, как на мосту появились пятнадцать "товарищей", предводимых юным комиссаром-евреем. Шли они с ружьями наперевес. Подойдя к усадьбе, комиссар приказал привести дерзкого плотника Николая. Бедный Николай сперва хотел спрятаться в выгребной яме, но затем совсем обмяк и, видимо, примирился со своей горькой участью. Ко времени вторичного прихода красных он смиренно работал на моей постройке. За ним побежали. Он шёл к "товарищам" медленной, расслабленной походкой.
      - Становись к дереву, - крикнул комиссар. {143}
      Николай спокойно стал спиной к сосне.
      - Говори, - вскричал еврей, - что ты спросил у наших товарищей, когда они подошли к тебе?
      - Что греха таить, виноват, - тихо ответил Николай. - Я спросил их, кто они - белые али красные?
      - А что они тебе сказали?
      - Сказали, что белые.
      - А ты?
      - Сказал, хорошо, что вы белые, а то бы я вам этим топором головы отсёк.
      - А кто тебя научил так говорить? Твой хозяин, да?
      - Нет, хозяин не учил.
      - Кто же тебя учил? Может, тот старик, что здесь сидел?
      - Нет, он ничему не учил. А только так кругом все мужики говорят.
      - А, вот как? Готовься, - скомандовал комиссар, и все направили на несчастного Николая свои винтовки.
      Но тут вмешалась Маргарита Викторовна:
      - Товарищи, повремените! Вам даст объяснение наш комиссар.
      - Да, товарищи, я тоже комиссар местной коммуны, назначенный совдепом. Вот, читайте документы, - протягивая целых три удостоверения местных совдепов, сказал Имшенецкий.
      Комиссар остановил солдат.
      - Какая коммуна, какой комиссар? - вопрошал он.
      - Вы читайте. - И Владимир Михайлович передал ему бумаги.
      - Товарищи, вы, верно, устали и голодны. Не хотите ли напиться молочка? - говорила Маргарита Викторовна, таща краюху хлеба и молоко.
      "Товарищи" солдаты пошли на речку и стали мыть руки.
      - Ну, казалось бы, вы комиссар - и допускаете работать у себя такого белогвардейца?
      - Какой же Николай белогвардеец? Он просто или ослышался, или от страха. Я уверен, что, если бы матросы сказали ему, что они красные, а не белые, он ответил бы: "Хорошо, что вы красные, а то я вам голову срубил бы". Вот и всё.
      Этот довод показался вполне убедительным комиссару-еврею, и тот отпустил несчастного Николая со словами:
      - Ну, иди. Но помни, что так говорить нельзя. {144}
      Однако "товарищам" не удалось попить молочка. Едва они расселись, как с другого берега речонки послышался голос:
      - Товарищи, скорей на станцию! Идут чехи! Скорее, скорее, а то не успеем.
      Но торопить их не приходилось. Храбрые вояки в смятении чуть не забыли свои винтовки и, едва подхватив их, опрометью бросились на станцию.
      В это время другой плотник побежал за нашим приятелем комиссаром в село Решёты. Комиссар живо сел на коня и поскакал к нам. Не доезжая нескольких сажен до Маргаритина, он встретил бегущих к станции "товарищей". Они едва не приняли его за казака, но, узнав, кто он, взяли с собой. А на станции, по рассказам её начальника, происходило следующее.
      С поездом с Хрустальной, что стоял у станции, прибыло человек шестьдесят "товарищей". Они заняли станцию, пригрозив всем служащим, что в случае непослушания расстреляют. Кто-то увидел меня и Иоганна, пересекавших железнодорожный путь. Иоганн, бывший верхом да с граблями, был принят за казака. Не поверив объяснениям начальника станции, "товарищи" послали двух матросов вслед за мной на разведку.
      Когда матросы вернулись и рассказали о беспроволочном телеграфе да ещё о плотнике, хотевшем срубить им головы, было тотчас же решено всех в усадьбе перебить, а само "гнездо белогвардейцев" сжечь дотла.
      - Да, Владимир Михайлович, - прибавил начальник станции, - подрожали мы за вас и за наших жён и детей! Вся станция замерла. Все слушали, когда раздадутся выстрелы. Ну да помиловал Бог.
      Едва мы успели успокоиться и сесть за ранний именинный обед, как наш слух уловил какие-то таинственные звуки, идущие от железной дороги.
      В это время с противоположной стороны леса мимо нашего балкона проходил какой-то молодой человек, одетый по-городскому и в котелке.
      Удивлённые видом фигуры джентльмена среди лесной глуши, мы повскакивали с мест и вступили в разговор. Джентльмен оказался железнодорожным техником со стан-{145}ции Хрустальная, бежавшим от большевиков в самом начале боя.
      - Как удалось мне уйти, сам не знаю. Я вышел со станции медленным шагом и скрылся в лесу на глазах у всех, несмотря на запрещение уходить.
      Пока мы вели с ним беседу, шум со стороны дороги усилился: что-то шипело, что-то позвякивало. Мы все бросились на крышу маргаритинского дома и - о радость! - увидали медленно, почти без шума идущие поезда. Они шли друг за другом в интервале не более пятнадцати-двадцати сажен. Мы бегом бросились по направлению к станции. Но я остановил компанию, предложив пробираться лесом врассыпную, прячась за кусты. А вдруг это не чехи и мы попадём в лапы отходящих красных? Все последовали моему совету и почти ползком начали продвигаться к полотну железной дороги. На вагонах мы ясно разглядели бело-зелёные маленькие флажки. Красного, ненавистного нам флага, нигде не было. Слава Богу, это чехи!
      - Выходите все на дорогу, машите платками, - скомандовал я.
      Дамы и молодёжь бросились собирать цветы.
      Маргарита Викторовна передала букет стоявшему у паровоза остановившегося поезда чешскому солдату, но тот вежливо отклонил его, сказав, что благодарить надо начальника - капитана Войцеховского. Нас провели к нему. Моложавый капитан вышел из вагона и принял букет под наши дружные аплодисменты и крики "ура!".
      Имшенецкий и я тут же представили капитану решётского комиссара, прося о его помиловании и рекомендовав как хорошо знающего местность проводника. Встретив бегущих от нас красных, он попал к ним в лапы, присутствовал на их последнем митинге и проводил до самого исетского моста, чтобы указать, где лучше устроить засаду и положить мину.
      Войцеховский тут же сел на коня и в сопровождении нашего комиссара и нескольких всадников отправился на разведку.
      Мы тем временем вошли в вагоны и радостно беседовали с чешскими солдатами, среди которых много оказалось русских, и между ними - бывший начальник Екатеринбургского сыскного отделения. Все чехи, рассказывая о своих по-{146}бедах, с особым увлечением восхваляли достоинства капитана Войцеховского.
      - Екатеринбург ваш возьмём завтра. Раз сказал так Войцеховский, так и будет. Сказал, что утром, - значит, утром...
      Вдруг наши разговоры были прерваны чудными звуками великолепного военного оркестра, расположившегося на лесной лужайке. Оркестр играл вальс, и мощные звуки улетали вдаль, разбиваясь об уральские скалы.
      Контраст с лесной тишиной был так велик, что мои натянутые нервы не выдержали. Все душевные струны напряглись во мне, и радостные слезы потекли из глаз. И я не стыдился и не прятал их как признак слабости от моих собеседников, а губы мои невольно шептали: "Велик Господь, и пути Его неисповедимы".
      Я тут же решил вступить в число бойцов эшелона и отправился к Войцеховскому просить принять меня рядовым.
      - С удовольствием исполню вашу просьбу, но должен сказать, что я нуждаюсь больше в оружии, чем в бойцах.
      Узнав о моем намерении, жена заявила, что если я еду с чехами, то и она с детьми поедет со мной. Положение осложнялось, и я просил Войцеховского о разрешении ехать с эшелоном жене и дочери, а также принять в число бойцов сына и Борю Имшенецкого.
      - Ну что же... Место есть, поезжайте. Но должен предупредить, что я ожидаю перед Екатеринбургом бой, за последствия которого ручаться не могу.
      После весёлого ужина с пришедшими в усадьбу чехами, во время которого произносились горячие тосты и было выпито всё имевшееся в Маргаритине вино, мы пошли домой и, наскоро связав в узлы наиболее нужное, перебрались в один из вагонов эшелона, вёзшего два тяжёлых орудия.
      Около часу ночи поезд тихо тронулся. Почти все солдаты в нашей теплушке спали мирным сном, а мы неподвижно сидели вокруг стола и говорили шёпотом, чтобы не нарушить сна бойцов. Что ожидает их завтра?
      Поезд плёлся невероятно тихо, местами останавливаясь.
      Но вот и Палкинский разъезд и мост через Исеть.
      Не знаю, нашли ли там мины или они не были заложены вовсе, но засаду устроить, конечно, могли. И я с жутким чув-{147}ством всматривался в лес, окружавший линию. А ну как из этой лощины грянут выстрелы?..
      Наконец поезд совсем остановился. Стало светать. Дежурный чех обходил вагоны и, делая перекличку, отдавал какие-то распоряжения на чешском языке. Солдаты нашего вагона зашевелились и, одевшись, стали разбирать оружие. Было свежо и так хотелось попить чайку... Однако нечем было подкрепиться бойцам перед боем.
      Кто-то из них вернулся в вагон и что-то передал товарищам. Те, видимо, взволновались и стали быстро выпрыгивать из вагона. Я обратился к оставшемуся дежурному по вагону чеху и узнал от него, что мы окружены красными...
      А вокруг поезда шла очень нервная работа. Одни выводили из вагонов лошадей и поили их у колодца, другие выгружали две огромные пушки. Всё делалось совершенно бесшумно, как бы по заученному. Команд слышно не было. Запрягли в одно орудие цугом шестёрку лошадей и под прикрытием горсточки пехоты двинулись на ближайший холм.
      Я вышел из вагона и с моими мальчуганами пошёл к орудиям. Но нас окликнули чехи и, указывая на вагоны, приказали сесть в теплушку.
      В чём дело? Оказывается, было приказание поездам отойти назад, дабы выйти из возможного окружения.
      Для охраны часть чехов вернулась в вагоны, и тихо, без всяких свистков поезд двинулся задним ходом. Стало жутко. В каждом поезде, считая безоружных, не более двадцати солдат. С другой стороны, было досадно, что не удалось посмотреть бой и принять в нём участие.
      А поезда всё отходили. За окном пошли знакомые места: наш разъезд Хохотун, место, где мы садились в поезд... Не хотелось возвращаться домой, таща на себе тяжёлые узлы.
      - Спали бы себе спокойно, - ворчал я, - а то только зря переволновались.
      - Зато полны новых впечатлений, - говорила Наташа.
      К усадьбе подошли часа в четыре утра. Было уже совсем светло. Молодёжь поставила самовар, и мы с наслаждением напились чайку и отправились на свои антресоли спать.
      На кровати моей жены спал сном праведника решётский комиссар. Жена вознегодовала. Боря Имшенецкий разбудил комиссара. {148}
      Я предложил комиссару чаю. Выпив стакан и счастливый тем, что остался цел, он сел на коня и поскакал к молодой жене, повенчанной с ним всего месяц назад.
      Но не ушёл комиссар от злого рока... Дня через два, уже будучи в Екатеринбурге, мы узнали, что его мёртвое тело было привезено верной лошадкой на екатеринбургский базар. Голова оказалась простреленной с затылка. Карманы вывернуты, сапоги сняты, масло и сметану, что он вёз с собой, тоже украли.
      Помимо этой жертвы, нашлась и другая. В Ольгин день Имшенецкие ждали прихода из города своего чеха с кое-какой провизией. Но чех не пришёл...
      Приехав в город, Владимир Михайлович узнал, что он, закупив провизию рано утром, вышел в Маргаритино пешком. Начали разыскивать и дня через три нашли его разлагавшееся тело в кустах, верстах в трёх от Маргаритина.
      ***
      Было совсем светло, когда, лежа в кровати, я услышал первый выстрел тяжелого орудия...
      Бум! - прогремело в лесу, как будто в двух верстах от нас. Окна зазвенели. Бум... трах, трах... - послышались более отдаленные ответные выстрелы красной лёгкой артиллерии.
      Я задремал под звуки этих отдалённых выстрелов.
      ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЕКАТЕРИНБУРГ
      Всё следующее утро пришлось просидеть на станции. Как ни близок был вокзал, а поспеть к приходу поезда было трудно, так как поезда шли без всяких расписаний.
      В одном из военных эшелонов около пяти часов вечера нам удалось двинуться к Екатеринбургу.
      На разъезде Палкино, что в шести верстах от города, столпилось много рабочих Верх-Исетского завода.
      Едва поезд остановился, как из соседнего вагона послышался голос чешского солдата:
      - А, здорово, приятель! Вот где довелось встретиться. Поди, поди сюда...{149}
      Но вместо того чтобы подойти к поезду, один из стоявших стал пятиться назад, стараясь спрятаться в толпу.
      - Нет, шалишь, не уйдёшь! - закричал чех и, соскочив на платформу, быстро сгрёб в охапку рябого коренастого парня.
      - Сразу узнал я тебя, голубчик! Садись в вагон, я покажу тебе, как с красными против нас воевать! - И чех втолкнул несчастного парня в пустую теплушку и закрыл за ним дверь.
      - За что его? - поинтересовался я.
      - Как - за что? Он против нас на последней станции дрался. А теперь, вишь, мирным рабочим прикинулся.
      - Что же с ним будет?
      - Конечно, выведем в расход.
      Сказано было так просто, как будто и злобы не было.
      И странное дело - я, бывший всегда против смертной казни, нисколько не содрогнулся, нисколько не задумался. Тогда всё это казалось столь естественно и необходимо...
      Пройдя ещё версты четыре, поезд остановился, и нам заявили, что дальше он не пойдёт. Пришлось добрых полторы версты идти к вокзалу с тяжёлой поклажей по рельсовым путям, неоднократно подлезая под вагоны, чтобы перейти на крайний путь.
      Больших разрушений от артиллерийского огня заметно не было. Бросился в глаза лишь один исковерканный тендер и два разрушенных вагона. Вокзал почти не пострадал, если не считать небольшого количества следов от пуль на кирпичных стенах. Весь вид его сильно изменился, он скорее напоминал военную казарму, чем вокзал. И на перроне, и в залах виднелись лишь чешские солдаты. Исключение составляли две-три гимназистки, весело смеявшиеся среди окружавших их солдат. Извозчиков не оказалось, и нам вновь пришлось с нашими чемоданами, картонками и портпледами плестись пешком по городу.
      Несмотря на тяжёлую ношу и слишком медленное продвижение, на душе было весело и светло. Казалось, что моё чувство разделялось массой публики, как снующей по улицам, так и сидящей на завалинках у пригородных хибарок.
      Вот и наш дом. Как хотелось скорее узнать, жива ли бабушка, цело ли наше имущество!..
      Наконец мы дома... Всё благополучно. Толя и Боря Имшенецкие тотчас же побежали разыскивать коменданта, дабы за-{150}писаться в армию. Жена пробовала их отговаривать, но я знал, что это бесполезно. Будь я помоложе, сам бы взялся за ружьё - так хотелось скорее сбросить ненавистных коммунистов, так верилось в скорое избавление России от большевицкого ига.
      Наши юноши вернулись поздно вечером в диком восторге. Их лица раскраснелись, глаза горели...
      - Нас приняли и назначили в службу связи. С завтрашнего дня начнём дежурить в гараже, и в нашем распоряжении будет мотоциклетка, - отрапортовал мой Анатолий.
      Зная его любовь к машинам, я радовался, что он попал именно в эту часть.
      Со слов юношей оказалось, что и здесь людей больше, чем оружия, поэтому их и назначили на эту нестроевую должность.
      На другой день к девяти часам утра я уже был в вестибюле Коммерческого собрания, где разместилась комендатура города, и ожидал приёма коменданта. Весь вестибюль был заполнен военными и барышнями; встречались и солидные штатские. Последние были мне знакомы, военную же молодёжь я совсем не знал. Большинство военных не были екатеринбуржцами, а прибыли в город вместе с чешскими войсками.
      Настроение в первые дни было настолько радостное, что часто можно было наблюдать и на улице, и в общественных местах, как люди,здороваясь, целовались,поздравляя друг друга с великим праздником освобождения от тяжёлого ига большевиков. Радость отдалённо напоминала светлый праздник Пасхи.
      Тут же я узнал о подробностях взятия Екатеринбурга.
      Красные покинули город ещё вечером одиннадцатого июля по старому стилю и сосредоточились около станции Екатеринбург-Второй.
      Перед уходом большевиков решено было "хлопнуть дверью", т. е. разграбить город. Со стороны анархистов, во главе которых стоял Жебунёв, последовал сильный протест. Жебунёв заявил, что если начнётся грабёж и насилие, то анархисты ударят в тыл красным.
      Как только "товарищи" покинули город, группа офицеров, человек тридцать, под командой прапорщика Зотова захватила со склада винтовки и, направившись к тюрьме, выпустила оттуда политических заключённых. Вместе они двинулись по {151} Московскому тракту навстречу продвигавшимся к городу казакам, против которых красные устроили на шоссе засаду с пулемётом.
      Подойдя с тыла к этой горсточке "защитников" Екатеринбурга и сказав им, что их прислали в подкрепление, Зотов и студент-матрос Чернобровин, завладев пулемётом, скомандовали: "Руки вверх!" Захватив красных в плен, тотчас же отослали под конвоем в город и заключили в тюрьму.
      Казаки подходили осторожно, не веря в то, что перед ними отряд белого офицерства, а не красные... Наконец поверили и вместе вступили без боя в город. Лишь пройдя его весь, в кварталах, прилегающих к Екатеринбургу-Второму, вступили в перестрелку с красными, отходившими через Шарташ к Тагилу и Тюмени.
      Сам же вокзал был взят чехами после небольшой перестрелки почти без сопротивления. Был убит один казак и ранено двое чехов.
      Имя Зотова передавалось из уст в уста как героя дня.
      После долгих ожиданий чешский комендант принял меня и на мои вопросы дал лаконичные, мало удовлетворившие меня ответы. Из его слов я узнал, что чехи не намерены оказывать давление на власть, которая здесь образуется. Больше всего их командование симпатизирует комитету, образовавшемуся в Самаре из группы членов Учредительного Собрания.
      Город, по словам коменданта, пока управляется военной комендатурой, которая делится на чешскую и русскую. Сам же город разделён на одиннадцать участков, и по всем вопросам гражданского характера следует обращаться к участковому коменданту.
      - Позвольте, какое отношение комендант моего участка имеет к денационализации банков? Нужна какая-нибудь единая власть, к которой мы должны обращаться по всем гражданским вопросам.
      Комендант ничего не сумел ответить, и я вышел от него в несколько подавленном состоянии духа. "Конечно, прежде всего, - думалось мне, - надо сейчас же собрать городскую думу прежнего, дореволюционного состава и вручить ей всю власть".
      Мне пояснили, что тут же находится и русский комендант. К нему я и решил обратиться. {152}
      Русский комендант - кажется, капитан, слушатель академии, - не был мне знаком, но знал меня, а потому был много вежливее чеха. В сущности, он ничего не прибавил к предыдущим разъяснениям, если не считать сетований на неразбериху, которая происходит из-за двойного командования. Он посоветовал обратиться к командующему русскими войсками полковнику Шереховскому, штаб коего помещался в Первой женской гимназии.
      Мой разговор с Шереховским всё время прерывался входящими офицерами, и я был поражён их оборванным видом и вольностью обращения. В общем, они нисколько не отличались от "товарищеских" войск.
      Одному из офицеров даже этот терпеливый комендант, не удержавшись сделал замечание:
      - Как вы стоите?!
      - А что? - спросил офицер, обеими руками опиравшийся на письменный стол коменданта и очень неохотно их убравший.
      На главный интересовавший меня вопрос - о судьбе великих князей, находившихся в Алапаевске, - офицер никакого ответа не дал.
      В вестибюле Первой гимназии, куда я отправился, было ещё оживлённее, чем в Коммерческом собрании. Здесь я встретил многих своих знакомых, бывших влиятельных граждан Екатеринбурга, ожидавших приёма. Немало было русской военной молодёжи, гимназисток, подруг Наташи, и несколько знакомых дам.
      Эти дамы в одном из классов устроили чайную, в которой всё офицерство получало даром чай и незатейливый обед.
      Шереховской был со мной мил и любезен. Однако на первый заданный мной вопрос о судьбе великих князей он не смог дать мне никакого ответа. Алапаевск ещё находился в руках красных. О Государе Шереховской сказал, что тот, по-видимому, казнён, и есть основание думать, что погибла и вся Царская семья.
      Шереховской поставил меня в известность, что захватным порядком образовалось местное правительство из второстепенных деятелей, в большинстве - эсеров. Но с этой властью никто не считается, и, по всем вероятиям, придётся временно сосредоточить эту власть в руках военного коман-{153}дования. Шереховской хлопочет о составлении особого совещательного органа, который бы помогал ему в решении гражданских вопросов.
      Я вполне успокоился и согласился с Шереховским, лишь высказав пожелание скорее решить этот вопрос. Успокоенный его заверениями по поводу твёрдости положения Екатеринбурга и в том, что о возврате красных не может быть и речи, прямо от Шереховского направился на заседание Культурно-экономического общества.
      НОВОЕ О ТЕРРОРЕ
      Заседание под председательством Петра Феофановича Давыдова было малочисленно. Многие члены совета, скрываясь в лесах, ещё не успели приехать в город, а некоторые, как потом выяснилось, были расстреляны.
      Но это заседание осталось в моей памяти по рассказам о пережитых днях большевицкого террора.
      Выяснилось, каким тяжёлым было положение представителей буржуазии и интеллигенции, заключённых в тюрьму.
      На строгость режима они не жаловались, им разрешали прогуливаться по двору и получать обеды из дома. Но ночи были кошмарны. По ночам, умышленно сильно гремя ключами, появлялся главный тюремный комиссар. Обойдя камеры, он вызывал, а затем выводил из тюрьмы для расстрела кого-нибудь из заключённых. Иногда вызывались отдельные лица, иногда целые группы. Особенно кошмарной была ночь, когда вызвали двадцать "буржуев", среди которых оказались Фадеев и Мокроносов. Из этих двадцати человек чудом спасся лишь Чистосердов, со слов которого нам и стало об этом известно.
      Их вывели из камеры, посадили на грузовые автомобили и под сильным конвоем повезли по Тюменскому шоссе. За дачами Агафурова автомобили остановились, и арестантам было приказано выйти в поле. Все они сознавали, что их ведут на расстрел. Настроение было безразличное и подавленное. Многие плакали, другие угрюмо молчали. Их пытались поставить в шеренгу, но они постоянно сбивались в кучу, стараясь прикрыться телами товарищей по несчастью. Никто не знал причины расстрела, суда не было, и даже заоч-{154}ного приговора о расстреле не прочли. Многие из обречённых что-то выкрикивали, прося о пощаде.
      Комиссар и солдаты были растеряны и недостаточно энергичны. Это был первый массовый расстрел в Екатеринбурге.
      Чистосердов рассказывал:
      - Я стоял с самого краю, и в тот момент, когда послышалась команда, мы вновь из шеренги сбились в кучу. Я почувствовал, что какая-то внутренняя сила толкнула меня в сторону, и мои ноги, до сих пор парализованные страхом, вдруг сами побежали, унося мое тело от места смерти.
      Мне чудилась погоня, я слышал близкие беспорядочные выстрелы, отчаянные крики, но сильные ноги уносили меня в глубь леса. Ветки больно хлестали по лицу. Зацепившись за что-то ногами, я со всего размаху упал в яму и потерял сознание. Сколько я лежал - не знаю, но, убедившись в наступившей тишине, что погони нет, я встал и, осторожно ступая, опасаясь каждого хруста ветки, стал всё глубже удаляться в лес. С каждым шагом надежда на спасение и великая радость всё более проникали в мою душу.
      ***
      Бoльшая часть заключённых в тюрьме была послана на фронт рыть окопы. Среди них оказались два двоюродных брата Макаровых, очень тучный купец кадет Сысой Иванович Елшанкин, отец служащей в нашем банке барышни, и Иван Сергеевич Соколов, состоявший вместе со мной в Исполнительной комиссии. Отношение к ним было строгое, их насильно заставляли работать сверх сил, кормили скверно. Однако, не к чести "буржуев" будет сказано, многим из них оказывали льготы - конечно, за деньги, которые они давали, скрывая эти факты от остальных. Не было между ними солидарности даже в столь грозные минуты.
      Во время работ бывали случаи, когда конвоиры, отойдя от окопов, начинали без предупреждения стрелять, как бы пробуя прочность сооружения, и если не попадали в людей, то только потому, что те с первым выстрелом прятались в ров.
      Братьев Макаровых, Елшанкина и Топорищева, владельца большого гастрономического магазина, разбудили ночью и куда-{155}то повели. Когда они переходили железнодорожный мост, им было приказано остановиться посередине, а перешедшая мост стража открыла по ним огонь. Все четверо упали. К раненому Николаю Макарову подошли. Тот притворился мёртвым. Солдат поднёс к его глазу зажжённую спичку и, заметив, что глаз дёрнулся, выстрелил в голову в упор из револьвера. Николай потерял сознание и очнулся, когда его тормошил брат. Оказалось, что пуля, пробив околыш фуражки, прошла между околышем и волосами. Николай, простреленный в плечо и контуженный в лоб, остался жив. Борис Макаров получил смертельную рану в живот, Елшанкину во время осмотра прокололи штыком живот, а Топорищев, не будучи ранен, выдержал пытку от поднесённой к закрытому глазу зажжённой спички и тем спасся.